Этапы и тенденции в динамике и развитии безличных предложений в XI — XVIII вв

Составляя органическую часть синтаксического строя древнерусского языка задолго до начала его письменной истории, безличные предложения в русском языке в исторический период прошли через ряд важных этапов, каждый раз мощно разрастаясь и числом, возможностями структурной организации. Эти этапы следующие:

1. XI в. — конец XIII или начало XIV в. Первый этап в плане системного функционирования и развития безличных предложений мало примечателен. Он дает возможность судить лишь о том, какова была исходная база этих конструкций в древнерусском языке к началу исторического периода. А база эта была достаточно скудной и в количественном отношении, и в отношении морфологической принадлежности предикатов. Относительно наиболее распространенный тип безличного предложения на первом этапе — это предложения, выстраивающиеся вокруг одиночных или распространенных зависимыми обстоятельственными словами форм глагола быти, а также слов, которые в работах Л. В. Щербы и В. В. Виноградова были квалифицированы как ядро категории состояния. Ср.: Како было при d’kdi твоемъ и при отци твоемъ Ярослав ^rk; По глаголу же преподобного быстъ: н^кто христолюбецъ, 30 велблоудъ им^а…;^[1] Аще ли хощеши гагквъ им’кти и погубити градъ, то в^кси, пко нама жаль итнл стола (Пов. вр. л. 6577 г.)^[2]; Аже что-либо погодится душевьная вина, ано того не лга npicmynumu (Поуч. Илш, арх. Новгородскаго, XII в.)^[3]; И поидуть же Русь домови, да кмлютъ оу цсрл вашего на путь брашно, и 1акорл, и оужища, и np’fc, и клико надоб'fc (Дог. Олега 907 г. по Л. сп.)^[4]; не б’Ъ льз^к изь града выпусти (Лавр. лет. 19 об.); не б" к льз4: внити в Киевъ (Там же); не б’Ъ лз’Ъ Володимеру помочи, не б" к бо оу него (Там же, 44)^[5]. Следует заметить также, что весьма сомнительно отнесение некоторых конструкций с формами быти в роли главного члена к безличным. Ср. следующие высказывания, выделенные фрагменты которых В. Л. Георгиевой квалифицируются как безличные, хотя они вполне могут быть отнесены к двусоставным с указательно-определительным местоимением среднего рода в роли подлежащего: се wne боудели тако «ко же нышк гавивъсА об’Ьща ли cia (Жит. Феод. Печ. С. 69); Безумный же Святополкъ рече: «елико же Ляховъ по городомъ избиваите». И быстъ тако (Сказ, о Б. и Г., л. 15b)^[6].

Состав и количество слов, способных быть главным членом безличного предложения, еще ограничены: пока не определились пути их регулярного и закономерного пополнения. Каждое из таких слов в их обращенности в прошлое представляет не столько единую общую языковую тенденцию, сколько результат спонтанных морфологических процессов в структуре весьма ограниченного круга лексем^[7]. Поэтому безличные предложения составляют как бы замкнутую микрозону и периферийны в синтаксической системе языка этого периода. Они еще не составляют реальную сложившуюся синтаксическую категорию, сигнализируя лишь о синтаксической потенциальности, пока не получившей системной поддержки на субсинтаксических уровнях. Это косвенно подтверждается и однотипно повторяющимся фактическим иллюстративным материалом по древнему периоду, приводимым во всех исследованиях по историческому синтаксису. Так, например, в не раз упоминавшейся коллективной работе «Историческая грамматика русского языка. Синтаксис. Простое предложение» данные по безличным предложениям хронологически распределяются следующим образом: однокомпонентные безличные предложения (типа смерчеся) в древнейшей летописи отмечены 3 раза, причем с повторением той же самой формы, в поздних памятниках, включая и летописи с XIV в., а также грамоты, — 18 (!) раз; конструкция не + мочи + ся в «Повести временных лет» — 1, в берестяных грамотах XTV—XV вв. — 1; безличные предложения с глаголами прибавления или убавления, считающиеся одним из древнейших типов этих конструкций и зафиксированные в балтийских языках, в древнегреческом, в русском синтаксисе XII в. встречается 1 раз — Ту кровавого вина не доста (Слово о полку Игореве), в памятниках XIV—XV вв. — 2 раза, а в памятниках XV—XVII вв. — 113 (!) употреблений; безличные предложения с компонентом обстоятельственного значения (кстати, не всегда бесспорные) типа б^гЬ же въ св"тую нед^гклю (Сказ, о Б. и Г.) в памятниках XI—XIV вв. зарегистрированы 15 раз, и почти все — в летописи, а в памятниках XV—XVII вв., только в незначительной части материала, — 66 (!) употреблений^[8].

Замкнутость, очевидная изолированность безличных предложений в древнерусском языке обусловливались не только тем, что живые внутренние процессы, в которые они будут естественно, органично втянуты в дальнейшем, еще только-только зарождались, но и тем, что сказывалось сковывающее действие древнего паратаксиса, чуждого строгой централизации и синтаксической устремленности высказывания.

Развитие, количественный рост, структурное разрастание безличных предложений, равно как и других типов односоставных конструкций, — это сигналы прорыва, преодоления паратаксиса в пользу гипотаксиса. Любой перевес в пользу любого компонента предложения, в особенности если он относится к конструктивно существенным, не мог не быть шагом в направлении к гипотаксису, ибо функциональное назначение гипотаксиса состоит именно в том, чтобы логически зависимые отношения в составляющих мысли воплощать в соответствующие синтаксические формы, адекватные структуре этой мысли, следовательно, выстроенные иерархически.

Безличное предложение, как и прочие конструкции, организуемые глаголом, выдвигают в центр высказывания рематический его компонент, что уже является достоянием гипотаксического синтаксиса, так как тем самым нарушается поверхностное равновесие, опиравшееся на мнимый полицентризм, ацентризм, архаичного паратаксического высказывания.

Таким образом, двусоставное предложение, будучи универсальной моделью организации высказывания, не знающей хронологических, структурно-типологических и прочих ограничений (ибо субстратом его является двучленное психологическое суждение), панхронично и предстает как единственно господствующая синтаксическая модель эпохи паратаксиса. Все прочие типы предложения, включая и строго централизованное двусоставное предложение, — это синтаксический инструментарий гипотаксиса. Следовательно, чем древнее синтаксический строй языка, тем он однообразнее структурно, паратаксичнее, беднее типологией конструкций. И наоборот: чем новее, чем дальше ушел синтаксис по пути гипотаксиса, тем он богаче структурно, разнообразнее типологически и возможностями модально-грамматической организации высказывания. Поэтому должны быть признаны лишенными исторического смысла нередкие для диахронических исследований попытки найти в индоевропейском праязыке все то, что составляет синтаксическую специфику новых или даже современных языков. Необходимо преодолеть инерцию той научной методологии, по нормам которой завершенность работы компаративистского толка связывается с тем, насколько ее показания ретроспективно подтверждаются гипотетическими показаниями праязыка. Это методология тупика.

В действительности категории и единицы языка различны в разные периоды его истории, по-разному детерминированы и по-разному соотнесены между собою. Именно это имел в виду А. А. Потебня, когда утверждал, что определение предложения для разных периодов в истории даже одного и того же языка не может быть одинаковым и что «maximum определения предложения данного момента языка (с оговоркою „сколько нам известно“) было бы синтезом синтаксиса этого языка»^[9]. Со всей очевидностью это прослеживается и на истории безличных предложений в русском языке.

2. XIV—XVI вв., период структурного расширения и функциональной активизации безличных предложений как наиболее динамичной части синтаксического строя русского языка. В некоторых исследованиях по историческому синтаксису обращается внимание, например, на то, что с XIV—XV вв. берут свое начало безличные предложения «с переходными глаголами, означающими состояние или непроизвольные действия лица»^[10]; «письменность периода XVI—XVII вв. обнаруживает в целом факт свободного конструирования оборотов с формами на —ся»^[11]; количественный рост в XV—XVII вв. глагольных безличных предложений с обстоятельственным компонентом^[12]. И действительно, развитие безличных конструкций за счет личных двусоставных, а также на их базе и параллельно с ними знаменовало собой решительный поворот не только в длительном процессе преодоления паратаксиса, но и в оттеснении двусоставного предложения в качестве единственно господствовавшей синтаксической модели предложения, а также во включении его в новую, еще формирующуюся, парадигму синтаксических единиц русского языка. При этом, пользуясь терминами экономики, простое воспроизводство безличных предложений по строго фиксированному списку слов-предикатов, характеризовавшее первый этап, уступает место их расширенному, экстенсивно все более возрастающему воспроизводству во второй этап.

Главнейшими источниками, питавшими беспрецедентное структурно-семантическое и функциональное расширение безличных предложений в XIV—XVI вв., были два процесса.

Во-первых, вызванное развитием и утверждением норм гипотаксиса массовое употребление личных форм глагола в безличном значении, которое по мере движения языка к новому времени все более и более набирало силу и в конечном счете стало одним из примечательных и самобытных свойств русского национального языка, как и других восточнославянских языков^[13]. Ср. некоторые примеры: А по грехомъ станеться изнеможенье, ветром занесетъ псковъского ловца на юръевъскую сторону, ино в томъ пени нетъ (Гр. № 78. ГВНП. С. 134); И той же осени бысть вода велика и выломи ледом ноць мержею у великого мосту 7 город^Ьнь (Лет. Новг. 1. Комис., л. 258)^[14]; Под мелницею пруды и мосты все погорало, а отъ мелницы старые пруды нестроенъемъ и вешнею водою розмыло (Пис. кн. Пск. С. 9). Важно отметить, между.

прочим, и то обстоятельство, что употребление личных форм глагола в безличных значениях начинается в летописях, т. е. в повествовательных жанрах с широкой внутренней хронологической перспективой, где на передний план выдвигается не столько субъектный, сколько событийный ряд. Говоря другими словами, с XV в. безличное предложение становится активной, продуктивной моделью русского синтаксиса, опирающейся на широкий круг глагольных лексем в их системном функционировании.

Во-вторых, исключительную роль в развитии безличных предложений и выдвижении их в центр русского синтаксиса сыграло образование глагольного залогового аффикса —ся с высокими деривационно-валентностными возможностями, ср.: никому же неверно да не мнится о них (Чт. Б. и Г., л. Шг)^[15]. Аффиксальный характер энклитики ся выявляется уже в древнейших памятниках письменности и подтверждается данными разных славянских языков. Тем не менее факультативная свобода в размещении в высказывании за нею сохранялась долго, и лишь с середины XV в. она окончательно трансформируется в залоговый аффикс и сливается с глаголом^[16]. Именно с этого времени и происходит массовый рост безличных предложений с главным членом, выраженным глаголом с аффиксом —ся. Что касается древнерусского языка, то в нем «возвратные глаголы, в отличие от причастий, отнюдь не обнаруживают сколько-нибудь регулярной противопоставленности нерефлексивам по признаку активности/пассивности»^[17]. В связи с подобным неопровержимо реконструируемым ходом развития безличных предложений в русском языке нельзя не коснуться некоторых предположений, выходящих за рамки этой общей схемы.

Рассматривая возвратные глаголы изолированно от процесса становления типологии предложения, утверждения в нем исторически складывавшегося иерархического строя, от системных изменений в сферах местоимений и глаголов, иногда высказывают суждения о том, что возвратность/невозвратность изначально не соотносительны между собою, что «несоотносительные возвратные глаголы появились в языке непосредственно в возвратной форме»^[18], что «присоединение ся к непереходному глаголу не может рассматриваться в качестве вторичного явления, возникшего по аналогии», и что «причина существования возвратных глаголов, соотносительных с непереходными, связана с сохранением в языке унаследованного из прошлого противопоставления глаголов состояния и глаголов действия»^[19]. Действующий в языке закон аналогии вполне открывает путь и подобным объяснениям факту появления тех или иных групп возвратных глаголов. Однако вопрос состоит в том, когда такие глаголы могли появляться. Ссылка на эпоху первых славянских памятников письменности как на время зарождения этих глаголов мало что проясняет и едва ли убедительна.

При общепризнанности того, что порядок слов в тот отдаленный период не был фиксированным, энклитическому местоимению ся ничто не мешало контактно располагаться с глаголом, благодаря чему оно дает повод к ложному истолкованию в качестве глагольного аффикса. Аффиксальный же статус им приобретается, как это установлено, не ранее XIV в. Следовательно, возвратные глаголы, приурочиваемые к более раннему периоду, либо эпизодичны, поскольку еще лишены системной поддержки, либо же представляли собою семантически тесно связанные глагольно-местоименные словосочетания. Это во-первых. Во-вторых, постулирование противопоставленных друг другу рядов глаголов состояния, к которым и относят возвратные, и глаголов действия, возводимых к доисторическому этапу, не подтверждается исторически проверяемыми языковыми данными и потому произвольно.

Имея в виду безличные глаголы типа спится, дремлется в современном русском языке, А. М. Пешковский писал: «В настоящее время категория эта уже всеобща, т. е. форму эту можно образовать от каждого глагола (мне читается, говорится, работается, лежится, чихается и т. д. и т. д., вплоть до любого, хотя и необычного, но всегда возможного новообразования), за исключением глаголов возвратных»^[20]. Приблизительно с XV же века заметно увеличивается количество безличных глаголов, образующих реальную морфологическую базу безличных предложений. Если раньше, в древнерусский период, такие глаголы были единичны и носили изолированный характер, то теперь их рост становится естественным продуктом системно предопределенной конверсии. В результате лексико-семантической и грамматической дифференциации многие формы, прежде составлявшие личную парадигму глагола, трансформируются в безличные глаголы-омонимы, ср.: ломит (руку), рвет (его), колет, режет, дергает, зудит, сосет, жжет, сводит, тянет, подмывает (сказать), морозит, подмораживает, темнеет, меркнет, парит, следует (сказать), стоит (сказать), приходится, приведется, хватает (дел), достает («хватает»), будет («хватит», «довольно»)^[21].

3. Конец XVI—XVII вв., когда в результате коренной перестройки синтаксических функций членных и нечленных прилагательных они оказываются грамматически разъединенными. Нечленные формы, получив исключительно рематическую роль в синтаксисе, вливаются в число предикатов, приближенных к глаголам. Они утрачивают почти все прежде свойственные им признаки прилагательного, включая и склонение. Показательно, например, что в сборниках пословиц XVII в. членные прилагательные в роли сказуемого двусоставного предложения вообще не отмечены. Эта функция полностью отходит к нечленным формам^[22]. Пословичные формулы, таким образом, подтверждают свершившийся факт — расчленение прилагательного, формы которого исконную атрибутивную функцию дополняют новой для них, предикативной, хотя вместе с тем предикативные прилагательные — это уже во многом не прилагательные. Поэтому «предикативное прилагательное, как особая категория, не существовало до тех пор, пока бесчленная форма могла употребляться и атрибутивно, что и теперь отчасти сохранилось в народной поэзии»^[23]. В форме среднего рода деформировавшиеся нечленные прилагательные также образуют важнейшую базу для безличных предложений, интерпретируясь в грамматических исследованиях то как безлично-предикативные наречия, то как слова категории состояния и т. д.^[24]: Нужно бо есть побеседовати и о вочеловечении бога-слова к вашему спасению (Аввакум, Житие. С. 58); Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах… (Там же. С. 113); А велятъ имъ будучи на службе, т" Ь свои Московские товары… продавати… негораздо дорогою щкною, чтобъ имъ отъ того было самимъ поживление, а воинскимъ людемъ неистратно (Котош., л. 202 об.)^[25]; Любо им, как молчю, да мне так не сошлось (Аввакум, Житие. С. 71)^[26].

Предпринимались также попытки квалифицировать главные члены подобных предложений как «предложения, состоящие из одного имени, как: „Пожар!“, „Пора!“, „Стыд!“, „Хорошо!“, „Убито!“ и т. п.»^[27]. Справедливо показывая антиисторичность таких подходов, А. А. Потебня следующим образом представлял стадии трансформации указанных конструкций в факты современного языка: «В том-то и вопрос, состоят ли искони эти предложения из одного имени? Насколько они первобытны? — Они непервообразны, ибо находятся в зависимости от строя нынешнего языка, объясняются этим строем, как его части, вместе с ним предполагают продолжительное развитие языка. В „хорошо!“ даже нет налицо имени, а есть наречие, предполагающее, между прочим, столь продолжительные процессы, как образование противоположности имени и глагола, образование среднего рода, разделение имени на существительное и прилагательное, переход согласуемого прилагательного, тяготевшего к подлежащему, в наречие, тяготеющее к глаголу. Если самое образование такого наречия… было возможно только при глаголе, то опущение глагола при нем предполагается само собою» (курсив мой. —3. Г.)^[28].

Удивительно, однако, что эти аргументы А. А. Потебни остались без внимания А. А. Шахматова, который, доказывая генетическую независимость безличных предложений отличных (двусоставных), среди прочих приводит и довод о связи безличных предложений с наречиями: «Кроме того, из русского и других славянских языков ясна связь глагольных безличных предложений с наречиями: морозит почти равнозначаще с морозно; яснеет с ясно; и т. п., а уж, конечно, о происхождении наречных односоставных предложений из двусоставных не может быть и речи»^[29]. А. А. Шахматов прав, отрицая генетическую связь между «наречными односоставными предложениями» и двусоставными глагольными, ибо наречных односоставных предложений и не существовало. Предложения, именуемые А. А. Шахматовым наречными, на самом деле являются именными с главным членом, выраженным этимологическим кратким прилагательным, которое в среднем роде, потеряв прежнее свойство атрибутивного слова — способность к согласованию, синтаксически трансформировалось в предикат безличного предложения. Этот процесс, как уже говорилось, наметился еще в начале исторического периода, но в живую синтаксическую тенденцию воплотился к концу XVI—XVII вв., что и следует из рассуждений А. А. Потебни.

В. А. Богородицкий справедливо писал о внутренней связи между предложениями Мне грустно, Я грустен, Я грущу в современном русском языке. Структурно и функционально соотносясь между собою, эти конструкции тем не менее не дублируют друг друга, а свидетельствуют о широких стилистических возможностях русского синтаксиса: «…личное глагольное выражение показывает, что субъект сам проявляет свое душевное состояние, тогда как безличное выражение лишь констатирует, что у субъекта существует такое состояние»^[30]. Однако здесь важнее другое: в приведенной трехчленной парадигме личных и безличного предложений наиболее активным, массово употребительным, содержательно полновесным и наименее маркированным стилистически является последнее. И это не может не свидетельствовать о закономерности его появления, о том, что оно было вызвано к жизни назревшими потребностями в адекватном синтаксическом выражении усложненной мысли. В самом деле, в том же ряду конструкций в их двучленном виде лишь безличная воспринимается как законченная и потому не вызывающая вопроса собеседника. Личные конструкции Я грустен, Я грущу более неполны по смыслу, чем безличная Мне грустно, ибо в последнем случае внутреннее состояние предстает не как производимое кем-то и потому требующее мотивировки, а как такое, которое проявляется само по себе, безотносительно к производящей его субстанции, и тем самым — как самодостаточное.

Следовательно, безличная конструкция объемнее, выразительнее и экономнее в целом, и это — одно из условий, переводящих ее в число активных синтаксических моделей языка.

В тот же период по аналогичным причинам в системно предопределенную активную фазу в роли предикатов безличных предложений вступают и страдательные причастия прошедшего времени. Если в прошлом такие конструкции были единичны и отмечались в древнейших памятниках книжной литературы (ср.: И възв^щено бысть старьцю о ней. — Жит. Феод. Печ., л. 32а; О томъ бо речено бысть пророкомъ Михеемъ. — Пут. иг. Дан. С. 80)^[31], то с конца XVI—XVII вв. они становятся столь же массовыми, как и предложения с безлично-предикативными формами прилагательных: Ино было, Васюшка, без путя середи крымских улусов не заезжати, а уже заехано — ино было не по объездному спасати (Поел. Ив. Гр. С. 193); Для тебя так попущено, чтобы ты не вознеслась (Аввакум, Житие. С. 213); А исцомъ и отв’ктчикомъ въ техъ д’клахъ для государевы службы будетъ отсрочено (Улож. 1649 г. С. 39). Позже и в национальном русском языке, а также в севернорусских и некоторых других говорах безличные предложения с краткими страдательными причастиями среднего рода в роли главного члена составляют чрезвычайно распространенную их синтаксическую модель^[32].

Таким образом, засвидетельствованная письменными памятниками история русского языка начинается с безличными предложениями. Однако функциональное поле этих предложений было чрезвычайно ограничено на фоне абсолютного господства личных (двусоставных) предложений. Так же ограничен был состав слов и форм, выступавших в роли их главного члена. Структурное однообразие безличных предложений, замкнутость, изолированность составлявших их конструктивных компонентов к началу исторического периода есть свидетельство того, что в древнерусский (общевосточнославянский) период они принадлежали периферии синтаксической системы.

Начиная с XIV—XV вв. картина меняется кардинально: мощно дает о себе знать процесс не просто активизации, а массового нарождения новых структурных типов безличных предложений, в котором проявилась одна из фундаментальных тенденций в истории русского языка, во многом определивших его национальную специфику, — тенденция к абсолютизации предикативного члена и развитию безличных предложений.

• [1] Примеры заимствованы из исследования: Историческая грамматика русскогоязыка: Синтаксис. Простое предложение. С. 247.
• [2] Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. 1. С. 845.
• [3] Там же. Т. 2. С. 64.
• [4] Там же. С. 277.
• [5] См. анализ этих конструкций в Лаврентьевской летописи: Карский Е. Ф. Наблюдения Лаврентьевского списка летописи // Карский Е. Ф. Труды по белорусскому и другимславянским языкам. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 66—68.
• [6] Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простое предложение.С. 246.
• [7] Обзоры безличных предикатов в древнерусском см., напр.: Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 3. С. 323—380; Спринчак Я. А. Очерк русского исторического синтаксиса. Ч. 1. С. 89—94.
• [8] См.: Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простое предложение.С. 230—247.
• [9] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 78.
• [10] Георгиева В. Л. Безличные предложения // Историческая грамматика русскогоязыка: Синтаксис. Простое предложение. С. 234.
• [11] Там же. С. 254.
• [12] Там же. С. 255.
• [13] Борковский В. И. Безличные предложения // Сравнительно-исторический синтаксис восточнославянских языков. Типы простого предложения. С. 191—193.
• [14] Примеры заимствованы из кн.: Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простое предложение. С. 239.
• [15] Пример заимствован из исслед.: Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простое предложение. С. 249.
• [16] Булаховский Л. А. Исторический комментарий к русскому литературномуязыку. 3-е изд., испр. и доп. Киев, 1950. С. 203—204.
• [17] Древнерусская грамматика XII—XIII вв. С. 505.
• [18] Кузнецова М. В. К истории формирования возвратных глаголов: Автореф. дис… канд. филол. наук. Л., 1984. С. 12.
• [19] Кузнецова М. В. К истории формирования возвратных глаголов: Автореф. дис… канд. филол. наук. Л., 1984. С. 14.
• [20] Пешковский А. М. Русский синтаксис в научном освещении. С. 346.
• [21] Там же. С. 347.
• [22] См.: Тарланов 3. К. Структура предикатов в русских пословицах в записях XVII—XX вв. // 1ужнословенски филолог, 52. Београд, 1996. С. 127—128.
• [23] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 107.
• [24] Подр. об этом см.: Тарланов 3. К. Методы и принципы лингвистического анализа.С. 172—175.
• [25] Примеры заимствованы из кн.: Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простое предложение. С. 274, 295.
• [26] Пример взят из кн.: Сравнительно-исторический синтаксис восточнославянскихязыков. Типы простого предложения. С. 189.
• [27] Попов А. Синтаксические исследования. Воронеж, 1981. С. 31.
• [28] Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. Т. 1—2. С. 79.
• [29] Шахматов А. А. Синтаксис русского языка. С. 89.
• [30] Богородицкий В. А. Общий курс русской грамматики. С. 212.
• [31] Примеры из кн.: Историческая грамматика русского языка: Синтаксис. Простоепредложение. С. 285.
• [32] См.: Галкина-Федорук Е. М. Безличные предложения в современном русскомязыке. М., 1958. С. 256 и след.; Мансикка В. О. О говоре Шенкурского уезда Архангельской губ. // Изв. Отд. языка и словесности АН. Т. XVII, кн. 2. 1912; Шапиро А. Б. Очеркипо синтаксису русских народных говоров. М., 1953. С. 142; Трубинский В. И. Синтаксис // Русская диалектология / Под ред. проф. Н. А. Мещерского. М.: Высшая школа, 1972. — С. 218—223; Трубинский В. И. Очерки русского диалектного синтаксиса. Л.:Изд-во ЛГУ, 1984.