Полемика Александра Зиновьева с представителями «третьей волны» русской эмиграции

" Третьей волной" русской эмиграции принято называть массовую эмиграцию из Советского Союза на Запад, активно развернувшуюся в брежневские годы. Сотни тысяч советских людей, многие из которых были представителями самых передовых слоев общества, — научной и творческой интеллигенции — в 1960;ые — 1980;ые годы покинули страну. За рубеж эмигрировали по самым разным причинам. Одни покидали СССР добровольно, других на это спровоцировали, третьих власти выталкивали насильно. «Третья волна» стала результатом совпадения многих исторических обстоятельств, отчасти имела стихийный характер, в некоторой степени подогревалась пропагандой Запада, но в то же время была выгодна и советскому руководству как повод для избавления от неугодных.

Костяк людей, с которыми боролись власти страны, составляли советские диссиденты. Представители диссидентского движения в 60-ые — 80-ые годы отстаивали свое право на альтернативную политическую позицию и предпринимали попытки вести правозащитную деятельность в условиях советского коммунизма. Диссидентство не ставило своей целью организацию политической оппозиции или создание партии, не видело для своего движения перспектив в политике и не имело какой-либо общей программы. Диссидентов объединяло лишь стремление противостоять господствующему конформизму государства, активная нравственная и гражданская позиция. Все они были в СССР своего рода социальными отщепенцами.

Следует отметить, что граница между инакомыслием и диссидентством была крайне размыта. Возможно, было бы справедливо обозначить ее «как границу между образом мыслей и типом социального поведения». Однако часто образу мыслей сопутствовала активная общественная позиция, что ставило многих критиков, писателей и философов в один ряд с диссидентами в их нравственном противостоянии «костности» советского строя. Некоторые из них поплатились за свое инакомыслие, подверглись репрессиям и давлению со стороны властей, были вытолкнуты в диссидентство и насильно высланы из страны. Так появились литераторы-диссиденты, среди которых были А. Галич, Г. Владимов, В. Максимов, В. Войнович, А. Солженицын, и диссиденты философы, такие, как Б. Шрагин, Г. Померанц и другие.

Одним из ярких представителей «третьей волны» был и Александр Зиновьев. В 1976 году после выхода его социологического романа «Зияющие высоты» и позже — оскорбительной для Л. И. Брежнева сатиры «Светлое будущее» философа лишили всех научных званий, военных наград и работы. В 1978 году он с семьей был вынужден эмигрировать в ФРГ, где жил до 1999 года, занимаясь литературным трудом и научной деятельностью, выступая в прессе и на публике.

В разношерстной и разобщенной среде русских эмигрантов на Западе, каждый из которых имел свой взгляд на коммунистический строй и политику руководства СССР, устройство советского общества и свое место в нем, преследовал личные идейно-политические и творческие интересы, А. Зиновьев занял особое положение. Как многие представители «третьей волны» эмиграции, он выбрал для себя уникальную стратегию «выживания» на чужбине, которая в известной степени была успешной. О ней А. Зиновьев рассказывал в своих прозаических произведениях, мемуарах, статьях и многочисленных интервью западным, советским и позже российским журналистам. Своеобразная обособленность от других эмигрантов, которую А. Зиновьев культивировал вполне сознательно, занимала центральное место в его полемике с другими представителями «третьей волны», развитой философом в прозе и публицистике. Чтобы понять специфику этой полемики, необходимо выделить и проанализировать основные идейные расхождения А. Зиновьева с эмигрантской средой.

В первую очередь следует вспомнить принципиальную жизненную позицию А. Зиновьева, которую он сформулировал для себя еще в подростковом возрасте. «Я всегда придерживался принципа — «я — суверенное государство из одного человека» «, — постоянно подчеркивает философ. От этой установки А. Зиновьев старался не отступать, но в реалиях советского общества следовать ей без определенных оговорок было невозможно. В мемуарах А. Зиновьев вспоминает о том, как его тяготило членство в КПСС, без которого успешная академическая карьера была бы немыслима: «Хотя я вел себя так, как будто членом партии не был, числясь в партии лишь формально и даже не скрывая того, что я не считал себя марксистом, это все-таки не было решением мучившей меня проблемы». Как позже отмечал Фридрих Горенштейн — так же, как и А. Зиновьев, эмигрировавший в Мюнхен, — «Зиновьев принадлежит к тем, для которых война — это мать родная. И не только он. Для многих запрет — это важный момент их существования». (Джон Глэд) Противоречия и парадоксы А. Зиновьева имели место не только в его внутриличностной «войне» с советским строем и властями. Среди так называемых «внутренних эмигрантов», многие из которых впоследствии выехали из Сюветского Союза на Запад, он имел значительную популярность, но не ставил себя в один ряд с ними. Его «положение в советском обществе всегда было двойственным — всегда на уровне полупризнания и полузапрета». До момента высылки за рубеж, А. Зиновьев дружил с логиком А. Есениным-Вольпиным, бывал на выступлениях Б. Окуджавы и А. Галича, общался с Э. Неизвестным, в мастерской которого часто встречал В. Максимова. «Самиздат» и «тамиздат» А. Зиновьев, по его словам, читал редко. После публикации «Зияющих высот» он знакомится с В. Ерофеевым, Р. Медведевым, С. Каллистратовой, Р. Лерт, В. Войновичем, П. Егидесом, Г. Владимовым, Ю. Орловым, А. Гинзбургом и другими «запретными» писателями. Однако несмотря на проявляемый А. Зиновьевым интерес к этим людям, творчество никого из них не снискало у него глубокого сочувствия. «Я в моем понимании советского общества, как я думал, ушел гораздо дальше их всех, а что касается моей личной социальной позиции, то я предпочитал быть одиночкой» , — пишет А. Зиновьев.

От стратегии «одиночки» А. Зиновьев не отступил и на Западе. С первых дней пребывания в эмиграции он дал понять западному сообществу, что он не приемлет для себя статус «знамени» антисоветизма. На первой же пресс-конференции один из журналистов поприветствовал его словами: «Вот наконец вы, жертва советского режима, в мире свободы, выбрались из мира рабства». На что А. Зиновьев категорично ответил: «Во-первых, я в Советском Союзе был свободен. И я не считаю Запад царством свободы. И потом режим от меня пострадал больше, чем я от этого режима». Отметим также, что с этого момента философ категорически не соглашался с восприятием себя как диссидента.

Здесь следует отвлечься и провести краткий анализ термина «диссидент», а также определить, в какой степени возможно отнести А. Зиновьева к диссидентам.

Согласно одной из точек зрения, диссиденты — это «представители оппозиционных движений в коммунистических странах Центральной и Восточной Европы в период 1956;1989» (российскую сторону в проекте представляет научно-информационный и просветительский Центр «Мемориал»). К числу диссидентов составители «Словаря диссидентов» предлагают относить «лиц, чья культурная, гражданская, религиозная, национальная или политическая активность шла вразрез с официально провозглашенными или подразумеваемыми установками тоталитарной системы и при этом не допускала насилия и призывов к насилию или, по крайней мере, не сводилась к ним» 181.

Таким образом, в современной российской науке прослеживается тенденция понимать термин «диссидент» в широком смысле, что делает возможным отнесение к числу диссидентов большей части литературной эмиграции. Вместе с тем, следует учитывать, что подобный взгляд на движение инакомыслящих зародился на Западе (что, очевидно, было во многом обусловлено идущей «холодной войной» и надеждой западной демократии на либерализацию советского режима под напором общественности внутри СССР).

Сам А. Зиновьев проводил различие в понимании термина «диссидент» на Западе и в Советском Союзе: на Западе — это все, кто в различных формах вступает в конфликт с советским обществом, а в СССР — часть оппозиционеров, публично делавших заявления и создававших группы. Таким образом, согласно логике А. Зиновьева, он «не был диссидентом в советском смысле слова, не был антисоветчиком и антикоммунистом» .

Действительно, А. Зиновьева трудно вписать в рамки существующих классификаций диссидентов. Вспомним лишь некоторые из них. Например, согласно Л. Алексеевой, «идеологические типы» диссидентов можно разделить на пять групп: «истинные коммунисты», ориентировавшиеся на марксистско-ленинское учение; «либералы-западники», симпатизировавшие капитализму западного образца; «русские националисты», радевшие за особый исторический путь России и ключевую роль православия в нем; националисты Прибалтики, Украины, Грузии, Армении и Азербайджана, чьи требования варьировались от развития национальной культуры до отделения от СССР; и «эклектики», сочетавшие различные взгляды, противоречившие советской идеологии. С одной стороны А. Зиновьева можно отнести к последним, однако критерии классификации этой группы в значительной мере размыты, что позволяет отнести к ней едва ли не каждого «инакомыслящего». Известны также классификации диссидентского движения, предложенные Р. Медведевым и А. Амальриком. Так Р. Медведев выделяет в нем шесть течений: «западническое», «этический социализм», «движение законников», «анархо-коммунистическое», «национальное» и «партийно-демократическое» движения. А. Амальрик выделил три идеологии: подлинный марксизм-ленинизм, либеральная идеология и христианская идеология. И вновь можно констатировать, что ни к одной из вышеупомянутых групп А. Зиновьев не принадлежит. Он одинаково отвергал для себя как политическую ангажированность, так и православные идеалы, считая, что «православие — это феодальная дореволюционная дремучая средневековая идеология» .

Особая позиция, которую А. Зиновьев занял по отношению к диссидентству, существенно обострила его отношения с эмигрантской средой. О многих ее представителях А. Зиновьев отзывался нелестно, считал их дезертирами с точки зрения советского человека. «Эта готовность дезертировать свидетельствовала об отсутствии в значительной части диссидентов глубоких психологических оснований для бунта против режима» , — пишет А. Зиновьев.

В свою очередь реакция эмигрантской среды Запада на появление А. Зиновьева была неоднозначной. «В эмиграции ко мне относились скорее враждебно, чем дружелюбно» , — рассказывал А. Зиновьев литературоведу Д. Глэду. Несмотря на это, философ имел большую популярность в западной прессе, на телевидении, в научных и журналистских кругах. «Я нарушил некоторую более или менее принятую их (эмигрантов) „раскладку“. Раздражало также то, что я появился не в самиздате, не под их контролем, а минуя их. Раздражало, что я имел такой необычный успех» , — поясняет философ. Известность А. Зиновьева свидетельствовала о том, что его стратегия жизни в эмиграции оправдывала себя.

Однако несправедливо было бы утверждать, что философа отвергли все представители «третьей волны». Интервью с ним регулярно появлялись на страницах журнала «Стрелец» Александра Глезера, журнала «Время и мы» Виктора Перельмана, газете «Русская мысль», и журнале «Континент» Владимира Максимова. «Рядовые эмигранты ко мне отнеслись великолепно. Эмигрантские генералы встретили мое появление крайне враждебно» , — говорил А. Зиновьев.

" Эмигрантские генералы", которых философ имел в виду, — это люди, пользовавшиеся особым признанием в эмигрантских кругах. Среди таковых особенно выделялась фигура А. Солженицына, ставшего основным идейным оппонентом А. Зиновьева. Несмотря на то, что личных контактов друг с другом мыслители не поддерживали, заочная полемика между ними в эмиграции велась достаточно активно. В контексте данного исследования представляется необходимым установить, какую позицию в этом идеологическом и межличностном противостоянии занял А. Зиновьев, в чем заключались сходства и различия идей двух выдающихся представителей русской «думающей элиты» на Западе.

Внешний рисунок судеб А. Солженицына и А. Зиновьева во многом схожий: антисталинизм как исходная позиция, антиправительственная позиция в советское время. В эмиграции они были звездами первой величины, оба не принимали горбачевскую «перестройку» и ельцинский «демократический» режим, враждебно относились к Западу. Оба были плодовитыми и знаменитыми писателями (хотя всемирная известность А. Солженицына, пожалуй, превосходила популярность А. Зиновьева). Духовно и идейно они находились по разные стороны баррикад и публично, в резких выражениях, многократно признавались в неприятии друг друга. Так А. Зиновьев в одном из интервью заявил: «Солженицын был орудием холодной войны. Социологически он абсолютно безграмотный человек. Все, что он говорил, с социологической точки зрения — это бред сивой кобылы. Все его предложения способствовали только одному: разрушению России». А. Солженицын отвечал ему «взаимностью». «Когда составляли список книг, которые нужно было засылать в Советский Союз, Солженицын вычеркнул мое имя, — вспоминал А. Зиновьев. — И запретил продавать мои книги в магазине «ИМКА-пресс» «.

Сравнивая А. Солженицына и А. Зиновьева, нельзя не отметить, что обоих единит редкое свойство: на протяжении многих десятилетий, с тех пор как сформировались основы их мировоззрения, они их не меняли. Оценки исторических событий и лиц могли быть пересмотрены ими в зависимости от периода биографии, но философские принципы каждого всегда оставались неизменными. При этом оба они представляют собой разные типы мыслителей. А. Солженицын — тип русского мыслителя-мудреца, ищущего правды, определившего для себя роль страдальца за народное горе. Как протопоп Аввакум, Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, он тянет за собой традицию писательства как общественного подвижничества, религиозного долга. Недаром нобелевскую премию ему дали с формулировкой: «за нравственную силу, с которой он продолжил традицию русской литературы». К науке А. Солженицын подходит со стороны истории и философии истории, но преимущественно — с высоты религиозно-нравственного сознания. В своих главных произведениях он всегда стремился к основательности, фактической достоверности, к показу широты социального фона, часто в ущерб художественности. Можно сказать, «дух науки витал над ним, но не укреплялся в нем самом, поскольку проповедник, нравоучитель и обличитель власти пересиливал в нем объективного, беспристрастного исследователя». Сверхзадача у Солженицына другая. Он сражается с идеологией и ее мифами, и, сам того не замечая, творит идеологию. Как верно подметил Д. Галковский: «История по Солженицыну носит нравоучительный характер. Это всегда не „история сама по себе“, а „история про“. Не история революции, а история про революцию, не история евреев, а история про евреев» [1]. А. Солженицын — «тяжелый писатель» в том смысле, что в своих текстах он все время «нагнетает», погружает души людей в глубокий мрак русской беспросветной, безрадостной жизни. Понятие праздника у него отсутствует.

Совершенно другой Зиновьев. Ему была чужда трагическая нравственно-обличительная тональность солженицынских писаний, он предпочитал сарказм, черный юмор, иронию. Он пришел в литературу из науки, причем из науки логики, и литературу он выбрал в качестве жанра, позволяющего доступно и увлекательно излагать научные воззрения. Если А. Солженицын традиционно для русского интеллигентского сознания стремился к правде, то А. Зиновьев ставил своей целью научную истину. Желая подчеркнуть свой научный объективизм, беспристрастность исследователя, он склонен был отрицать свою принадлежность к какой-либо общепринятой политико-идеологической позиции. Он утверждал: «Позиция исследователя, руководствующегося принципами научного подхода к социальным явлениям, подобна позиции исследователя, наблюдающего муравейник. Заметив, например, разделение муравьев на различные категории, исследователь не становится защитником интересов одних из них, не разражается гневом по поводу какой-то несправедливости, не предлагает никаких проектов более разумного и справедливого переустройства муравейника» [2]. Из книги в книгу А. Зиновьев не уставал повторять, что как ученый лишен эмоций и занят лишь одним — беспощадным анализом социальной реальности.

А. Зиновьев не избегал нравственных и эмоциональных оценок, однако выводил их за границы собственно научного исследования, подчеркивая, что именно строгий научный анализ дает ему право и основание на морально-нравственные оценки не только отдельных исторических личностей, но целых периодов, обществ и народов. Он постоянно работал над углублением своей социологической теории, последовательно расширяя поле анализа: сначала это был реальный коммунизм (советский строй), потом — западнизм (общество развитого капитализма) и уже в последние годы жизни — глобальное сверхобщество. Теория «реального коммунизма», созданная А. Зиновьевым, получила признание в ученом мире. Так, крупнейший французский социолог прошлого столетия Р. Арон назвал книгу А. Зиновьева «Наука о реальном коммунизме» (1980) единственной научной работой о советском обществе. Там же, во Франции, Зиновьева наградили престижнейшей премией имени А. Токвиля за научное открытие в области социальных наук. Авторитетный российский ученый А. А. Гусейнов поставил Зиновьева в один ряд с Коперником и Дарвиным. В статье, приуроченной к годовщине смерти Зиновьева, И. Жордан написал: «Он относится к породе очень редких, штучных людей, гораздо более индивидуальных, чем яйца Фаберже. Это та порода людей, к которой относятся Эразм Роттердамский, Вольтер, Протопоп Аввакум, ну, может быть, еще Лютер с его киданием чернильницы в черта. Ах, сколько чернильниц за свою жизнь запустил Александр Зиновьев!» [3]. Один из участников онлайн-конференции, посвященной обсуждению личности фисософа, высказался о нем так: «Один из умнейших и добрейших людей. Прямая противоположность Солженицыну. Так сказать, Солженицын наоборот: не злобный, а умный» [4].

А. Солженицын был, пожалуй, единственным человеком, при упоминании имени которого А. Зиновьев терял равновесие духа, ревновал к его всемирной славе и втайне завидовал его финансовым и политическим возможностям. «Для меня русская Россия, — заявил Зиновьев в одном из многочисленных интервью, — это Достоевский, Чайковский, Лобачевский, это Гагарин, Королев, а не то, что тянет за собой Солженицын: Россия дремучая, мракобесная Россия. В этом смысле нас и на Западе всегда разделяли. «Два Александра» — были такие статьи. В чем разница? — спрашивали и писали: «Солженицын — человек из прошлого, Зиновьев — из будущего» [5]. О том, что А. Зиновьев категорически не принимал А. Солженицына как серьезного мыслителя есть немало свидетельств, оставленных людьми, наблюдавшими за их идеологическим противостоянием. Например, Джон Глэд подмечал, что между жизнью в СССР и эмиграцией «Зиновьеву трудно выбрать меньшее из двух зол: советское правительство или некоронованного царя русской эмигрантской мысли Александра Солженицына». Интересное свидетельство оставил также один из студентов философского факультете МГУ, которому довелось пообщаться с переводчицей А. Зиновьева. Она рассказала о случае, когда философа на торжественный прием пригласил мэр французского Бордо: «Представляешь, в самом начале приема какой-то идиот так и спросил Зиновьева, почему он не любит Солженицына, — вспоминала переводчица, — О, если бы он догадывался, чем это кончится! Зиновьев поймал его за пуговицу и, держа одной рукой, а с помощью другой — напиваясь, все время, что шел прием, рассказывал ему, почему он ненавидит Солженицына. Через три часа, оттолкнув от себя полумертвое тело, Зиновьев наклонился ко мне, совершенно пьяный, и сказал: а на самом деле, я Солженицына очень люблю» .

ДГ. Это не первое мое интервью и даже не двадцатое, и каждый, с кем я говорю, себя считает аутсайдером. Я брал интервью у Зиновьева. Он жаловался, что вся заграница его признала, а русская эмиграция — нет. Горенштейн — то же самое. Синявский тоже считает себя аутсайдером… Если все аутсайдеры, все «вне», то кто же «в» ?

ЭЛ. Не знаю, Джон, я могу говорить только о себе. Я вам говорю то, что я чувствую, то, что я вижу, и у меня, наверное, оснований куда больше, чем у какого-нибудь Горенштейна или кого бы то ни было. Я думаю, что у Зиновьева есть определенные основания быть аутсайдером Александр Зиновьев — еще один приверженец облеченной в фантастику политической сатиры. Самая известная его книга «Зияющие высоты» — своего рода русский вариант «Скотного двора» Оруэлла. Многочисленные аллегорические голоса в книге Зиновьева направлены против конкретных бывших угнетателей самого автора. И так же как Войновичу, Зиновьеву трудно выбрать меньшее из двух зол: советское правительство или некоронованного царя русской эмигрантской мысли Александра Солженицына. Главная цель Зиновьева — протест, и он смотрит на литературу как на орудие политического конца. (Джон Глэд) ДГ. Ну, а вы, помимо книг, печатаетесь в периодике? В эмигрантских изданиях?

АЗ. Очень редко. Я стал изредка печататься в «Континенте», да и то только в последнее время. Я не могу сказать, что мой путь в эмиграции был усыпан розами. Наоборот, он был чрезвычайно трудным. С одной стороны, конечно, я имел здесь успех. Я объездил весь мир, я выступал в десятках городов, были фильмы по телевидению, и пресса по моему адресу была великолепная, и мои книги переводились на многие языки. Но в эмиграции ко мне относились скорее враждебно, чем дружелюбно.

Третья эмиграция неоднородна, есть, так сказать, рядовые эмигранты, но есть и эмигрантские генералы, те, кто газеты выпускает, журналы, сами являются писателями. Так сказать, мыслящая политическая элита. Так вот, рядовые эмигранты ко мне отнеслись великолепно. У меня здесь на Западе среди эмигрантов появилось огромное количество поклонников. Кстати сказать, большинство из них являются евреями. Эмигрантские генералы встретили мое появление крайне враждебно. Между прочим, враждебно встретил появление моей книги Сахаров. Однажды мы с ним встретились случайно, так мы даже парой слов не перемолвились. В интервью одному французскому журналисту он назвал мою книгу декадентской. И даже сказал, что я вообще не имею права писать обо всем происходящем, поскольку я не сидел в тюрьме. Очень враждебно встретил Солженицын. Когда составляли список книг, которые нужно было засылать в Советский Союз, Солженицын вычеркнул мое имя. И запретил продавать мои книги в магазине «ИМКА-пресс». Там продавали мои книги из-под прилавка.

Имеется много причин такой реакции. Я появился неожиданно, я нарушил некоторую более или менее принятую их «раскладку». Раздражало также то, что я появился не в самиздате, не под их контролем, а минуя их. Раздражало, что я имел такой необычный успех. И то, что я жил и живу до сих пор независимо. Кстати сказать, за все 10 лет я не получил ни от кого ни копейки, никаких подачек. Мы жили и живем исключительно за счет моего литературного труда. Причем труд этот каторжный. Я должен написать в год минимум две книги и десятки статей, чтобы только прожить на очень скромном уровне. Что у меня будет на будущий год, я не знаю, не знаю, на какие средства я буду существовать; буду иметь заказы или нет. Тогда как другие писатели в эмиграции более или менее все устроены. Имеют пособия от каких-то организаций, сотрудничают с радиостанциями и т. д. Мне во всем этом было отказано.

ДГ. Чисто экономический вопрос: ваш основной доход идет за счет переводных изданий?

АЗ. Знаете, тут такая сложная система отношений издателей, распространителей и магазинов, что проконтролировать их в принципе невозможно. И русский писатель в эмиграции находится, так сказать, в полной зависимости от них. От русских изданий процентов 5 приходит, не больше.

Хорошо к книге отнеслись Р. Медведев, П. Егидес, Т. Самсонова, Ю. Гастев и многие другие диссиденты. Резко отрицательно отнесся к книге А. Сахаров. В интервью какой-то французской газете (или журналу) он назвал мою книгу декадентской. Из окружения Сахарова обо мне стали распространять слух, будто я экстремист. Западные журналисты мне не раз говорили, будто у Сахарова их предостерегали от посещения Зиновьева. При встрече на вечере у С. Каллистратовой Сахаров не обмолвился со мной ни единым словом, хотя мы сидели рядом.