Источники личного происхождения о жизни блокадного Ленинграда в 1941-1942 гг

Источники личного происхождения о жизни блокадного Ленинграда в 1941;1942 гг.

С.В. Яров Трагедия «смертного времени», как, по свидетельству известного писателя В. Бианки, называли сами ленинградцы наиболее тяжелые месяцы конца 1941 — начала 1942 г. [2, с. 180], отражена в огромном количестве документов. Ценнейшим источником для исследования истории блокады Ленинграда являются источники личного происхождения — дневники, письма, воспоминания. Еще совсем недавно они использовались с чрезвычайной осторожностью, что отчасти было связано с идеологическим контролем в науке и с самоцензурой исследователей. Блокадная жизнь в том виде, в котором она находила отражение в дневниках и письмах, оказывалась исключительно бесчеловечной и жестокой. Упоминания о таких проявлениях блокадной повседневности в научной и популярной литературе старались не допускать [4, с. 244]. Сама манера, стиль и сценарии изложения, используемые авторами публикаций о блокаде, подчиняли их замысел определенной схеме: «испытания — героизм — победа как награда за подвиг». В возникавшем мифе, становившемся частью общественного сознания, просто не оставалось места понятиям о чести и милосердии, равно как и о нарушении нравственных норм.

Полноценному использованию дневников и писем препятствовало и другое обстоятельство — самоцензура тех, кто писал о блокаде. Публикация наиболее откровенных записок и дневников, передававших страшную правду о блокаде, до середины 1980;х гг. была крайне затруднена. Если они и печатались, то со значительными сокращениями.

Что касается самих авторов документов, то мы имеем право утверждать, что они старались честно рассказать, хотя и с разной степенью полноты, о тех лишениях и страданиях, которые им пришлось перенести [8, с. 177].

Конечно, не во всех описаниях блокадных будней отразились темные стороны тех дней. Самоцензура и здесь чувствуется по обилию патетических вкраплений. Ее можно обнаружить и прямо, видя зачеркивания в подлинных текстах, отредактированных авторами. В частности, можно встретить такие пометы, которые были призваны смягчить высказанные в документах личного происхождения жесткие оценки. Так, в одном из дневников автор в предложении «как быстро мы докатились» местоимение «мы» заменил на «наши столовые» [9. Л. 66]. Такие поправки следует признать симптоматичными.

Здесь, во-первых, сказывалось влияние историографического канона освещения блокады, в котором многие блокадники видели недвусмысленное признание совершенного ими подвига. Другой схемы часто не знали, и она сильнее усваивалась, в том числе и потому, что пропагандировалась всеми средствами идеологического воздействия. В соответствии с этим каноном очевидцы блокады выстраивали свое повествование, заимствовали опробованные здесь различные формулировки и риторическую лексику.

Отмечалось прежде всего то, что обратило на себя внимание необычностью и драматизмом, что являлось самым значимым для спасения людей. Спокойствия рутинных записей, оттеняющих незначительные детали, мы здесь почти не встретим. Это вполне оправданно и понятно, но иногда не позволяет исследователю выявить повседневные блокадные практики во всем их многообразии.

Во-вторых, сдержанность в передаче страшных подробностей блокады в значительной мере была обусловлена присущими человеку этическими запретами. Не все современники были готовы описывать крайние формы физиологического и нравственного распада людей, особенно родных и близких. В этом видели бестактность по отношению к жертвам войны и нарушение семейных традиций.

В-третьих, детали конкретных событий могут ускользать от взгляда исследователя и в силу эмоциональности рассказов о войне, присущей источникам личного происхождения. Иногда эти детали заменены имеющими пафосный характер обобщениями. Желание людей высоко оценить тех, кто помог им в трудную минуту, делает ряд их характеристик идеализированными, лишенными противоречий и сложностей — иначе, впрочем, не могло и быть. Отметим также, что многие блокадники смогли наблюдать лишь малую частицу того, что происходило в городе в «смертное время». Их передвижения ввиду истощенности и отсутствия транспорта были весьма ограниченными. По поступкам нескольких человек они могли составить мнение о поведении всех и отстаивали его бескомпромиссно и с убежденностью, хотя многие оценки были основаны на свидетельствах других людей.

Вполне естественным являлось желание блокадников передать свои наблюдения в наиболее яркой форме, в литературном оформлении — в некоторых случаях это вело к хаотичности рассказа, преследовавшего в первую очередь художественные задачи, делало его менее достоверным, позволяло убирать на второй план не очень красочные эпизоды. Изучая свидетельства блокадников, мы также должны иметь в виду, что их внимание к тому или иному событию не всегда отражает степень важности его в ряду эпизодов осады Ленинграда, а высказанные ими мнения не всегда типичны для горожан в целом. При работе с источниками личного происхождения должны обязательно учитываться уровень культуры авторов документов, преобладающие интересы, способность к глубокому самоанализу. И, конечно, должны обязательно приниматься во внимание степень их ответственности за свое дело, желание оправдаться в своих поступках, личные симпатии и антипатии авторов — только в этом случае можно оценить подлинные мотивы их действий.

В целом различные источники личного происхождения содержат многочисленные свидетельства того, как жил блокадный Ленинград в тяжелейших условиях конца 1941 — начала 1942 г.

Город с истерзанными бомбежками улицами и домами, с заревом многочисленных пожаров не мог сам по себе не обращать на себя внимания современников. Первые бомбежки обезобразили город воронками, руинами, поваленными деревьями, битым кирпичом на окровавленных мостовых, выброшенной из домов мебелью. Всюду виднелись оборванные провода, под ногами хрустело стекло. З. В. Янушевич вспоминала, как после попадания бомбы в один из домов были разрушены окна всех зданий на расстоянии 200−300 м от него [18, с. 56]. В сентябре — ноябре 1941 г., пока город еще не пришел в упадок, пока спасатели могли оказать помощь каждому, улицы старались убирать от обломков и даже восстанавливать разрушенные дома. Потом на руины перестали обращать внимание. Не было ни сил, ни средств убирать их, как не было и уверенности в том, что завтра они вновь не будут стерты с лица земли, превратившись в груду камней.

Места, наиболее опасные при артобстреле, отмечались надписями на домах, окна и даже двери магазинов, предприятий и учреждений здесь обкладывались мешками с песком, заколачивались досками и щитами из фанеры; входили в них обычно не с улицы, а со двора [3, с. 145]. Одному из приехавших в Ленинград летом г. запомнилось, что на многих уцелевших зданиях были разбиты стекла [14, с. 201]. Пустые глазницы домов сразу придали улицам тот мрачный колорит, наложивший неизгладимый отпечаток на символику блокадного Ленинграда.

Вмерзшие в землю троллейбусы и трамваи, как и неубранные огромные снежные сугробы — это символы блокадных дней. Очевидцы вспоминают, что сугробы порой достигали роста человека, полностью скрывая от прохожих тротуары [13, с. 204; 1, с. 69]. Блокадники часто шли по тропкам, проложенным посередине улиц — здесь было меньше снега, поскольку даже в январе 1942 г. некоторые дороги очищались для проезда военных и эвакуационных машин. С изумлением отмечали, что какие-то места в это время даже посыпались песком [17, с. 41, 48], но это являлось скорее исключением, чем правилом. Поскольку снег некуда, да и некому было вывозить, его сгребали к обочине дороги. Создавались целые снежные горки — они хорошо видны на фотографиях, запечатлевших субботники весной 1942 г.

Город погрузился во тьму. Ввиду потерь в дневное время, самолеты противника бомбили город обычно ночью, иногда по наводке «ракетчиков», а нередко и вслепую. Освещение улиц прекратилось, жильцы домов были обязаны затемнять окна. В целях маскировки со зданий убирались таблички с названиями улиц и номерами домов [6, с. 272]. Камуфлировались купола и крыши знаменитых исторических зданий, наиболее ценные памятники обшивались досками, обкладывались мешками с песком, зарывались в землю.

Часть горожан пользовались на улицах электрическими фонариками, но они имелись не у всех. «Ужасная», «непроглядная», «абсолютная» тьма — таким запомнился город блокадникам [11, с. 192; 5, с. 181; 10, с. 402]. Нередко прохожие сталкивались, не замечая друг друга, на дороге, а при эвакуации одного из госпиталей больные даже сбивались с пути и «девушки-сестры подолгу разыскивали их в безлюдных переулках» [10, с. 402]. В блокадных анналах можно найти и рассказ о том, как женщина заблудилась в своем дворе, тщетно пытаясь найти дверь парадной [11, с. 192]. Особенно трудно было тем, кто плохо видел, кто падал, будучи истощенным, от малейшего толчка и не имел сил блуждать по закоулкам, не сумев различать даже контуры домов.

И люди на улицах стали другими. Замедленное и монотонное движение толпы, безразличие людей, их неразговорчивость и неповоротливость, мрачность лиц, нежелание уступать дорогу и придерживаться правой стороны — если это наблюдалось не всегда и не у всех, то все же являлось весьма заметным, что не могло не отразиться в записях очевидцев [16, л. 38; 13, с. 254]. Более быстрыми движения людей становились ввиду непредвиденных задержек (обстрелы, налеты), когда требовалось скорее дойти до столовой, работавшей до определенного часа, или к прилавку, чтобы не оказаться последним в очереди. Нараставшее безразличие к бомбежкам со стороны горожан отчетливо прослеживается в источниках [2, с. 58; 12, с. 237]. Голод, а не обстрел стал в «смертное время» главной темой ленинградцев. Характерен в этом плане дневник М. С. Коноплевой, где содержались подробные записи о первых бомбардировках и обстрелах в сентябре 1941 г., а затем более частыми стали записи о хлебе и пайках [9].

Среди разнообразных сведений, отмеченных в дневниках и воспоминаниях, содержится немало сообщений об участии ленинградцев в знаменитых «субботниках» по очистке города в марте — апреле 1942 г.

Попытки мобилизовать горожан на уборку снега предпринимались и в середине декабря 1941 г. Иждивенцев обязывали работать 8 часов в день безвозмездно. В «смертное время» этот почин, конечно, не мог получить размаха. «.Многие наши ходят, поковырявшись, возвращаясь измученными», — отмечено 17 декабря г. в дневнике А. В. Болдырева [5, с. 32]. февраля 1942 г. была создана городская чрезвычайная противоэпидемическая комиссия, а вскоре обратились и за помощью к тем, кто не обязан был выполнять трудовую повинность. 25 марта игра в «добровольные субботники» прекратилась. Все требовалось делать, как это часто и бывало при любых кампаниях, в необычайной спешке, за 12 дней, не считаясь с жертвами. Очисткой обязаны были заниматься мужчины от 15 до 60 лет и женщины от 15 до 55 лет. Те, кто работал на остановленных предприятиях, должны были трудиться 8 часов в день, на действующих — не менее двух часов в день. Дети и домохозяйки обязывались работать 6 часов в день. Были выданы особые книжки, в которых отмечалось время работы, уклоняющихся от нее задерживали патрули. Раздавались и угрозы лишить нарушителей «карточек». Каждому предприятию или учреждению отводились для уборки, как правило, близлежащие территории, иногда даже соседние улицы.

Март 1942 г. выдался очень холодным, лишь в начале апреля наступила оттепель, пошли дожди и снег стал быстро таять. В марте же снег и лед должны были дробить ломами, кирками, лопатами [17, с. 65−66]. Не всем это было под силу, особенно если участь, что подавляющая часть работавших были женщины. Школьница Е. Мухина вспоминала позднее: «Силы в руках у меня никакой не было. Так что не только ломом копать лед, но и лопатой его подцеплять и кидать я не могла. Поэтому меня использовали в виде „лошади“. Откуда-то притащенную металлическую ванну другие люди засыпали снегом и льдом, и несколько человек (а также и я) впряглись в сбрую из веревок и тащили эту ванну к Фонтанке. Путь был долог и тяжел. Тащили из последних сил. Прямо сказать — надрывались. На Фонтанке, напротив драматического театра им. Горького. те, кто был посильнее, сбрасывал лед в Фонтанку. Обратно мы старались идти как можно медленнее, чтобы успеть отдохнуть. А приезжали во двор, ванну сразу же вновь нагружали, и мы — „лошади“ — опять брели с возом к Фонтанке. .Прекрасно помню, что когда наконец кончилась эта пытка, то я на свой 4-й этаж поднималась не почеловечески — на двух ногах — на это не было сил, а ползла на четвереньках» [15, с. 338].

Современники оставили ценные свидетельства того, как постепенно менялся город, начиная с весны 1942 г. Военный хирург А. Коровин описывал увиденное им на Невском проспекте в марте г.: «Перед нами пышно клубился пар из дверей парикмахерской. Их оставалось немного в Ленинграде, но те, которые уцелели, работали с полной нагрузкой. Мы поднялись по истоптанным скользким ступеням и вошли в зал, наполненный запахами одеколона, керосина и табаку. Три лейтенанта в шинелях, с шапками, зажатыми между колен, сидели согнувшись перед запотевшими зеркалами. Их стригли под «бокс». Двое упитанных штатских дремали на стульях в ожидании очереди. Пожилой полковник в папахе, куря трубку, быстро ходил из угла в угол. Узкая дверь, наглухо занавешенная прокопченной портьерой, вела в женское отделение.

За тяжелую сырую портьеру проникали нарядно одетые женщины, существование которых в тогдашнем Ленинграде казалось совершенно непостижимым. Выходя из-за таинственной двери, они ошеломляли командиров монументальностью «перманента» и маникюром." [10, с. 439−440]. С зимы 1942 г. город стал намного лучше расчищаться от снежных заносов. «Никогда не чистили от снега так тщательно улицы, как теперь», — отметил 19 декабря 1942 г. в дневнике В. Ф. Черкизов [17, с. 126]. Летом 1942 г. начали замечать нарядных женщин в шляпах. В декабре 1942 г. И. Д. Зеленская стала свидетелем и совсем необычной сцены: «Стояла группа женщин, чистивших снег, рядом из громкоговорителя звучал веселый плясовой мотив. И одна из женщин ловко откалывала на русского, ловко и задорно, несмотря на неуклюжую, громоздкую обувь». Она пыталась внимательнее разглядеть ее. Нет, это не продавщица из булочной, обычное блокадное лицо, изможденное, немолодое, желтое, «но у нее была улыбка во весь рот и все вокруг нее улыбались, и метельщики, и встречные знакомые» [7. Л. 129].

Таким образом, письма, дневники и воспоминания представляют собой ценнейший источник о жизни блокадного Ленинграда. Они не могут претендовать на полноту описания пространства трагедии, выпавшей на долю города и его жителей. Физическое состояние блокадника, его возраст, присущие человеку этические запреты и другие факторы не позволяли многим авторам отобразить все реалии «смертного времени». Но и будучи, прежде всего, отражением индивидуального опыта и личных переживаний, данные источники позволяют с высокой степенью достоверности воссоздать картину блокадного города, наполненную лишениями и страданиями его жителей.

блокада ленинград самоцензура воспоминание.

• 1. Байков В. Память блокадного подростка. — Л., 1989.
• 2. Бианки В. Лихолетье. 22.VI.41 — 21 .V.42. — СПб., 2005.
• 3. Битва за Ленинград: проблемы современных исследований. — СПб.,
• 4. 2007.
• 5. Блюм А. Блокадная тема в цензурной блокаде // Нева. — 2004. — № 1.
• 6. Болдырев А. В. Осадная запись. — СПб., 1998.
• 7. Гречина О. Спасаюсь спасая // Нева. — 1994. — № 1.
• 8. Зеленская И. Д. Дневник // Центральный государственный архив историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАиПд СПб.) Ф. 4000. Оп. 11. Д. 35.
• 9. Интервью с С. П. Сухоруковой // Нестор. — 2003. — № 6.
• 10. Коноплева М. С. В блокированном Ленинграде. Дневник. 8 сент. 1941 г. // Отдел рукописей Рос. национальной б-ки (ОР РНБ). Ф. 368. Д. 1.
• 11. Коровин А. Записки военного хирурга // Ленингр. альманах. — № 2. — Л.,
• 12. 1948.
• 13. Коц Е. С. Эпизоды, встречи, человеческие судьбы // Публичная библиотека в годы войны. — СПб., 2005.
• 14. Кулябко В. Блокадный дневник // Нева. — 2004. — № 2.
• 15. Левина Э. Письма к другу // Ленинградцы в дни блокады. — Л., 1947.
• 16. Сергеев В. П. Воспоминания // Живая память, 2010.
• 17. Сохрани мою печальную повесть. Блокадный дневник Лены Мухиной. — СПб., 2011.
• 18. Стенограмма сообщения Усова В. С. // Научно-исторический архив Санкт-Петербургского института истории РАН (НиА СПбИИ РАН). Ф. 332. Д. 131.
• 19. Черкизов В. Ф. Дневник блокадного времени // Тр. Гос. музея истории Санкт-Петербурга. — Вып. 8. — СПб., 2004.
• 20. Янушевич З. В. Случайные записки. — СПб., 2007.