Упадок роли турции в международной торговле в конце xvii — xviii веке. 
Система «капитуляций»

турция международная торговля Ситуация усугублялась экономическим кризисом. Основой экономики Турции было взимание податей с огромного подвластного населения и контроль над традиционными торговыми путями из Индии в Европу — через Персидский залив и Красное море. Проникновение португальцев в Индийский океан само по себе не смогло пошатнуть турецких позиций в данной области (как часто думают), но вот «революция цен» — попросту говоря, резкий всплеск инфляции в Европе, вызванный массовым наплывом драгоценных металлов из Нового Света — ударил по турецкой экономике очень больно. К началу XVII века турецкая денежная единица — акче — обесценилась в шесть раз в сравнении с временами Мехмеда Завоевателя, и в дальнейшем тенденция продолжалась по нарастающей. Это вызвало падение доходов населения и разложение системы тимаров — теперь тимариотам значительно труднее стало прокормить себя, да еще и нести при этом военную службу. В результате тимары вначале стали поголовно превращаться в наследуемые имения — чтобы из них можно было выжать хоть что-то — а затем тимариоты стали стремительно терять свои военные функции, превращаясь просто в сельских помещиков. Но и это их не спасло — в XVIII веке началось тотальное разорение тимариотов, влекшее утрату ими своих участков и укрупнение землевладения в провинциях. Таким образом, возникла мощная и независимая от государства провинциальная аристократия — что великим султанам прошлого не могло бы привидеться и в кошмарном сне.

Кризис же повлек за собой и усиление активности различных неортодоксальных религиозных сект антиправительственной направленности. Результат был закономерен — консервативная исламская реакция со стороны государства, приведшая в итоге к интеллектуальному закостенению всей системы. Ранняя Османская Турция была весьма либеральной страной в интеллектуальном плане — там развивались точные науки и прикладные дисциплины (такие, как математика, картография), архитекторы экспериментировали с новыми идеями и формами, а при дворе султанов процветала живопись, в том числе портретная, испытывавшая серьезное влияние итальянского Ренессанса. Теперь этому пришел конец. Идеализированная старина была объявлена единственным образцом для подражания. К XVIII веку турецкие ремесленники, по сути дела, лишь воспроизводили творения своих предшественников. Воспроизводили мастерски, но лишь воспроизводили. Зашоренное собственной ретроградско-охранительной доктриной правительство не способно было понять новых меркантилистских принципов, на которых строилась экономика его европейских соседей, и пыталось покрыть свои текущие потребности за счет импорта, не будучи при этом способным наладить адекватный товарообмен и нормальный баланс торговли. Импорт европейских промышленных товаров задушил на корню все потенциальные зачатки собственной турецкой промышленности. Теперь Турция могла экспортировать только сырье, чем она усиленно и занялась. В империи стала стремительно складываться экономика полуколониального типа…

Наконец, как последний аккорд, рухнула система девширме — становой хребет государства. Кризис и переход империи к стратегической обороне, разложение системы тимаров, а также появление провинциального сепаратизма как весомой силы, повлекли за собой необходимость увеличения численности войск, на которые султан мог бы положиться, т. е., по определению — войск Капыкулу. К середине XVII века численность янычар выросла с 12 тыс. до 40 тыс., и продолжала расти. Но государство при этом отнюдь не богатело, и не имело возможности содержать их на том же уровне, что и раньше. Поэтому янычарам разрешили заниматься ремеслом и торговлей, надеясь сделать их в какой-то степени самодостаточными. Это подорвало всякую дисциплину в корпусе. Вдобавок, янычары (изначально вообще не имевшие права жениться, на что никто уже давно не обращал внимания) добились позволения своим детям вступать в корпус в обход системы девширме. От этого уже был один шаг до позволения вступать в корпус всем желающим, и этот шаг был в итоге сделан.

Так великая империя убивала сама себя, шаг за шагом последовательно разрушая все основы, на которых зиждилась — экономические, социальные, политические, идеологические, военные. Конечно, фундаментально здоровый, крепкий и жизнерадостный дух турецкого народа не дал в итоге стране погибнуть окончательно. Но это уже совсем другая страна, с другим характером и другим лицом. И лишь памятники великого и кровавого прошлого тонкими пальцами минаретов молча указуют в небо…

Исследование ключевого периода на историческом пути, превращения Османской империи из крупнейшей и влиятельнейшей державы Старого Света в периферийный элемент мировой капиталистической системы позволяет нам на основе анализа кризисной ситуации XVIII в. увидеть упадок роли Турции в международной торговле, а также раскрыть причины подобной эволюции и обстоятельства складывания попозже (в XIX в.) механизма «зависимого развития», воздействие которого ощущает и современная Турция.

Современники не могли достаточно глубоко осмыслить существо процессов, переживавшихся османским обществом, и явно недооценивали потенциальные возможности его политических институтов. Однако тот же недостаток был присущ и специалистам по турецкой истории, в трудах которых надолго утвердилось положение о застое и упадке империи в XVIII в., которое удалось преодолеть лишь благодаря включению ее в орбиту экономического, политического и идеологического воздействия Запада.

Новое обращение к анализу процессов, протекавших в османском обществе, необходимо для преодоления прежних представлений об особенностях его функционирования и закономерностях развития.

В центре внимания — ситуация, сложившаяся в государстве в XVIII в., поскольку это столетие выступает как ключевой этап на пути превращения Османской империи из крупнейшей и влиятельнейшей державы Старого света в периферийный элемент мировой капиталистической системы.

Некоторое повышение товарности сельского хозяйства, увеличение спроса городского населения и продолжавшийся рост ремесленного производства в большинстве провинций Османской империи создали благоприятные условия для расширения масштабов внутренней и внешней торговли в XVIII в. [15, c.234].

Вплоть до недавнего времени историки мало интересовались состоянием хозяйственных связей в империи. Лишь в последние годы они приступили к углубленному изучению материалов турецких архивов, с тем чтобы определить конкретные формы и методы торгового обмена, его масштабы и тенденции развития товарно-денежных отношений.

Первые опыты подобных исследований показали, что в XVIII в. формы рыночных связей существенно не изменились. Торговля между городом и деревней, кочевниками и оседлым населением по-прежнему концентрировалась на еженедельных (пятничных) базарах, происходивших в городах и крупных селах. Довольно частые упоминания о них, встречающиеся в сочинениях Эвлия Челеби и Кятиба Челеби, позволяют предположить, что пятничные базары были уже установившейся традицией для большинства районов империи. К этому же выводу пришла и С. Фарохи, анализируя данные налоговых реестров по ряду санджаков в Западной и Центральной Анатолии [15, с.50].

Наряду с пятничными базарами большую роль в хозяйственной жизни играла ярмарочная торговля. Первоначально ярмарки обслуживали главным образом внутреннюю торговлю на всех ее уровнях — региональном, межгородском и местном. Специфика их деятельности, по мнению С. Фарохи, заключалась в том, что они получили наибольшее развитие в тех районах, где уровень урбанизации был низок [32, c. 63]. Как только города и связанная с ними торговля вырастали до определенных размеров, ведушие торговцы оседали в них и предпочитали поддерживать контакты со своими торговыми партнерами в других городах не лично, а через своих агентов или профессиональных посредников. В этом смысле ярмарки хорошо сочетались с караванной торговлей, поскольку участники последней располагали незначительными возможностями складирования своих товаров, ограниченной информацией относительно рыночной конъюнктуры и малым запасом времени, которое они могли провести на одном месте.

Особенностью османских ярмарок (более известных на Балканах, чем в Анатолии) можно считать их тесную связь с вакфами. Обращение территории крупных ярмарок в собственность религиозных учреждений (мечетей, дервишских орденов и т. л.) способствовало развитию торгового потенциала ярмарок благодаря обеспечению большей безопасности от произвола местных властей и янычар, а также строительству вакфными смотрителями различных рыночных помещений и складов.

Если в XVI в. ярмарки служили главным образом развитию экономических связей внутри империи, то в XVIII в. ситуация заметно меняется. Удельный вес операций, связанных с внешней торговлей, начинает быстро увеличиваться. Показательно сообщение французского консула в Салониках в мае 1747 г.: «Основное потребление французского сукна приходится на соседние города и деревни во время ярмарок, куда греческие и турецкие купцы привозят сукно, скупленное у французов, и лишь самая незначительная часть тканей остается в самом городе» [16, с.98]. Фактически крупнейшие ярмарки трансформируются, по выражению Фарохи, в «механизм распределения импортируемых европейских товаров» [19, c.62].

С учётом торговых сделок в Восточной и Юго-Восточной Анатолии и Египте можно предполагать, что общий результат будет составлять не менее 40 млн. Между тем Халеб не был единственным крупным коммерческим центром империи; городов подобного ранга можно назвать несколько: Дамаск, Багдад, Каир, Измир, Салоники. Значительно большим был объем торговых операций в Стамбуле.

Отличительной чертой торговой жизни Халеба, кстати, как и Багдада, была исключительно большая роль транзитных операций: около 30 млн. пиастров в товарообороте приходилось на долю изделий, проходивших через город из стран Востока в Европу, и европейских товаров, поступавших на восточные рынки. Впрочем, высокий удельный вес транзитных грузов составляет характерную особенность караванной торговли, на которую приходился основной объем межрегиональных и межгородских хозяйственных связей в империи. Поэтому сведения о торговых контактах Халеба, прежде всего по номенклатуре товаров и географическому распределению поставок, позволяют лучше представить характер торговли в Османской империи на рубеже XVIII—XIX вв. Вполне очевидно, что внутренний спрос не покрывался местным производством, поэтому в торговом обмене видное место занимают не только восточные или европейские товары, но и наличные деньги. В караванной торговле на дальние расстояния по-прежнему преобладают предметы роскоши, тогда как морские перевозки обеспечивают более широкий спектр потребностей крупных городов.

Четыре пожизненных откупа (на поступления с таможен в Трабзоне, Токате, Варне, Никополе, Ряхове и Систове) связаны в основном с внутренним товарооборотом, остальные в большой мере зависели от внешнеторговых связей. Судя по приросту дохода владельцев маликяне, можно считать, что в первых трех случаях объем торговых операций значительно вырос и лишь в Варне на протяжении большей части XVIII в. он оставался примерно на одном и том же уровне. Другой вывод состоит в том, что в конце века темпы развития внутренней торговли начали замедляться, тогда как размеры экспортно-импортных сделок продолжали быстро расти. Заметим также, что выводы относительно состояния рыночных связей в империи вполне соответствуют заключениям об эволюции ремесленного производства, что делает более надежными и те и другие.

Внешняя торговля Османской империи основывалась на связях с соседними азиатскими и африканскими странами, с одной стороны, и на товарообмене с европейскими странами — с другой. Величина торгового оборота со странами Востока и Чёрной Африки до сих пор не установлена. Однако известно, что трансазиатским путем из Ирана, Средней Азии, Индии и даже Китая в Османскую империю (через Эрзурум или Багдад) поступали высококачественные шелковые и хлопчатобумажные ткани, шелк-сырец, шерсть, ковры, фарфор. По морю (через Басру или Красное море) в султанские владения ввозились ткани, сахар, пряности, рис из Индии и стран Юго-Восточной Азии, кофе, а также ладан, камедь и канифоль из Аравии. В Египет ежегодно караваны доставляли из Эфиопии и Судана слоновую кость, кожи, страусовые перья, золотой песок. Часть ввозимых товаров реэкспортировалась далее в Европу, часть оседала в Стамбуле и различных провинциях империи. В Эфиопию и далее на юг шли льняные и шерстяные ткани, египетское зерно, марокканские сафьяны, оружие, европейские товары [15, c.54]. Восточная торговля была наиболее прибыльна. По сообщениям современников, в начале XVIII в. чистая прибыль от продажи в Смирне (Измире) гилянского шелка составляла 3 куруша за батман (около 8 кг). Груз одной лошади давал 100 курушей, а груз верблюда — около 170 курушей барыша [18, с.302]. Если учесть, что караван состоял из 300—400 животных прибыль могла составить целое состояние — 30—50 тыс. курушей.

Хотя участие в сухопутной или морской азиатско-африканской торговле сулило большие доходы, османские купцы не играли в ней ведущей роли, ибо были не в состоянии конкурировать с местными индийскими либо иранскими торговцами, располагавшими большим и долгим опытом, необходимыми практическими знаниями, широкой сетью агентов и партнеров. Оценивая ситуацию, один из французских дипломатов писал в 1669 г.: «Турки обычно не имеют дела с иностранцами, если не считать некоторых турок-авантюристов, которые отваживаются ехать в Индию или Персию, откуда и приходят главные сухопутные караваны в Каир, Алеппо или Смирну, с ними прибывают персы и армяне, чтобы торговать в Константинополе [18, с.173]. Та же ситуация сохраняется и в XVIII в. Постоянное участие османских купцов в восточной торговле ограничивалось их операциями в Аравии. Ежегодно 20—25 судов доставляли из Суэца в Джидду товары из Египта и Европы; в свою очередь, в трюмы этих кораблей грузились моккский кофе и товары, привозимые в Аравию индийскими купцами. Аравийская коммерция временами приносила до 100% прибыли [40, с.214].

В целом же для Османской империи значение торговых связей с азиатскими и африканскими странами было двоякое: во-первых, государство, в частности крупные центры (Стамбул, Багдад, Каир, Халеб, Измир), обеспечивалось определенными товарами и промышленным сырьем; во-вторых, казна получала значительные доходы от транзита восточных грузов в страны Европы. Заметное уменьшение потока транзитных грузов (особенно пряностей и красителей) из-за открытия морского пути вокруг Африки и возросшей конкуренции европейцев в странах Индийского океана означало соответствующее сокращение и таможенных сборов. Из-за пассивного баланса афро-азиатской торговли в XVII—XVIII вв. из Османской империи усилился отток ценных металлов в Индию и Иран. Это хорошо видно по данным Ж.-Б. Руссо о халебской торговле: лишь четверть стоимости груза из Ирана, Индии и Аравии возмещалась на рубеже XVIII—XIX вв. изделиями османских ремесленников, а также благодаря реэкспорту европейских товаров, остальное приходилось оплачивать наличностью. В подобных обстоятельствах понятен интерес Порты к расширению товарообмена с Европой как по каналам морской (левантийской) торговли, так и посредством сухопутных связей, шедших через Австрию и Польшу.

Вплоть до середины XVIII в. операции европейского купечества в странах Восточного Средиземноморья, вошедших в состав Османской империи, отличались заметным превышением вывоза над ввозом. Данные левантийской торговли за первые десятилетия XVIII в. дают основания считать, что положительное сальдо в торговом обмене с европейскими странами обеспечивало османской казне не менее 2 млн. курушей при общей сумме поступлений примерно 60 млн. (около 18 млн. ф. ст.) [40, с.48].

Выгодна была левантийская торговля и европейцам. Одно из ее важных преимуществ состояло в возможности быстрого оборота капиталов. Л. Марсильи так объяснял борьбу английских коммерсантов за преобладание в Леванте в XVII в.: «Турецкий торг толь великую англичанам приносит прибыль так для близости, так и для способного отправления купечества потому, что корабли ходят туда и возвращаются дважды в год» [39, с.37]. Позже океанская торговля, в которой особенно преуспела Англия, существенно ослабила интерес ее деловых людей к Османской империи. И в XVIII в. на первое место в левантийской торговле выходит Франция. Имея в виду широкий вывоз промышленного сырья (хлопка, шерсти, шелка-сырца) из османских владений, практиковавшийся Францией с начала этого века, французский историк А. Вандаль писал: «Торговля с Левантом была необходима для нормального функционирования французской промышленности, ее упадок привел бы к гибели самые важные провинции страны» [45, с.31].

Отметим также, что французские и другие западные купцы — в силу статей капнтуляционных договоров, которые Порта с XVI в. заключала с европейскими государствами, — обладали рядом важных привилегий. Для них были установлены низкие ввозные пошлины (3% стоимости товара), они освобождались от уплаты сборов на многочисленных местных таможнях, им гарантировалась безопасность торговли и обеспеченность их имущества. Все это позволило французскому послу де Боннаку писать королю: «Ваши подданные, занимающиеся торговлей с Левантом, имеют самую большую и прибыльную торговлю во всем королевстве… торговцы в Леванте имеют самые лучшие условия, чем где бы то ни было» [19, с.14]. Заинтересованность обеих сторон в развитии левантийской торговли способствовала ее заметному прогрессу. На протяжении XVIII в. ее объем практически удвоился, достигнув к 80-м годам примерно 110 млн. ливров (в XVIII в. 3 ливра равнялись 1 курушу/пиастру). Среднегодовая сумма торговых операций Франции в Леванте выросла за столетие примерно в 6 раз и поднялась до 70 млн. ливров [42, с.67].

При этом, однако, удельный вес этих связей в мировой экономике существенно сократился. В конце XVI в. на долю Леванта приходилось около половины французской внешней торговли, в 80-е годы XVIII в.—лишь 9% [31, с.32]. Английская торговля в Восточном Средиземноморье достигла своего высшего уровня в середине XVII в., когда она составляла около 10% всего объема торговых операций Англии, к концу же XVIII в. этот показатель упал до 1% [30, с.120]. Несомненно, что внешнеэкономические контакты Османской империи развивались более медленными темпами, чем общемировые.

Несмотря на увеличение роли океанской торговли, экспортно-импортные операции левантийских портов благодаря работам туркологов «новой волны» по-прежнему привлекают пристальное внимание исследователей.

На первый взгляд сдвиги, происходившие в левантийской торговле в XVIII в., вполне подтверждают эту гипотезу. Уже в первые десятилетия вывоз сырья для французских мануфактур составлял? ежегодного импорта Франции (13,5 млн. ливров из 18 млн.). С учетом же продовольствия (2,6 млн. ливров) удельный вес сельскохозяйственной продукции в закупках французских купцов оказывался еще выше. На протяжении столетия вывоз хлопка во Францию вырос по стоимостным показателям в 14 раз, шерсти — в 4 раза, масел — в 5 раз, а вот шелковой пряжи — лишь в 2 раза. К 1730 г. французы прекратили закупать ткани из тифтика (мохера), резко сократились закупки шелковых и хлопчатобумажных тканей. В 1729 г. французский посол Вильнёв писал: «Уже сейчас, вместо того чтобы привозить из Константинополя крашеные холсты, начали доставлять сюда ткани, выделанные в Марселе, и если добиться лучшего их качества, то можно будет отказаться от закупок в Турции и ограничить нашу торговлю в Леванте покупкой хлопка» [40, с.232].

Усилия представителей западноевропейских держав по реорганизации левантийской торговли дали свои результаты. Если в XIV—XVI вв. сбыт продуктов земледелия занимал второстепенное место в ее общем объеме, существенно уступая реэкспорту товаров с Востока, а также вывозу изделий местного ремесленного производства, то в XVIII в. владения османских султанов превратились в источник сельскохозяйственного сырья, а также зерна для европейских стран.

Ожесточенная борьба, развернувшаяся в конце XVII —начале XVIII в. между Англией, Голландией и Францией за преимущество в поставках сукна в Османскую империю, показала, что левантийский рынок был важен западным странам и для сбыта продукции своих мануфактур. Так, венецианцы, занимавшие долгое время второе место по объему торговых сделок, экспортировали шелковые и парчовые ткани, стекло, бумагу; голландцы — сукна, металлические изделия; англичане — одежду, олово, свинец, часы, кожи.

Если исходить из целей, которые ставили перед собой европейские партнеры по левантийской торговле, нетрудно прийти к тем же выводам, которые сделали турецкие и западные исследователи 70-х годов. Однако нельзя не заметить, что при подобном подходе не учитывается позиция другой, османской стороны; по-существу, лишь предполагается ее готовность подчиниться диктату западных торговых компаний.

На деле же условия, в которых действовали эти компании в XVIII в., исключали возможность диктата. Хотя европейские коммерсанты располагали рядом важных привилегий, ставивших их в более выгодное положение по сравнению с местным купечеством, они оставались фактически отрезанными от внутреннего рынка в силу слабого знания языка и местных условий, отсутствия хороших и безопасных средств сообщений и вынуждены были во всем полагаться на представителей левантийского тор-гово-ростовщического капитала, выступавших в качестве посредников между иностранными купеческими домами и непосредственными производителями и потребителями во внутренних районах империи. Именно посредники определяли цены на европейские товары, поступавшие на османские рынки, через них же закупалась местная продукция для вывоза во Францию и другие страны Европы. Естественно, что эти лица («меклеры» в русских дипломатических донесениях) и получали основную прибыль от проводимых операций.

Ранее уже отмечалась и другая особенность левантийской торговли XVIII в. — ограниченность объема европейских экспортных товаров, не способных поэтому оказать разрушительное влияние на состояние ремесленного производства империи. По мнению такого серьезного наблюдателя, как К-Ф. Вольней, воздействие европейского экспорта наиболее сильно ощутил Египет. Тем не менее и в последние десятилетия XVIII в. в общем объеме египетских торговых операций на долю восточной торговли приходилось 36% их стоимости, на долю связей с другими провинциями империи — 50%, европейская же торговля составляла лишь 14%. О значении связей Египта с Европой можно судить и по другому показателю — контрактам французских капитанов, обслуживавших торговые операции по Средиземному морю. Из 894 контрактов, заключенных в Александрии в 1754— 1767 гг., 385 (43,1%) приходилось на рейсы к портам Анатолии, 109 (12,2%) — к Стамбулу, 112 (12,6%) — в страны Северной Африки, 200 (22,4%) — к берегам Греции, 60 (5.6%) — к Сирии и Кипру и лишь 23 (2,5%) —в Европу [15, c.52].

Подобную ситуацию вряд ли следует оценивать как неблагоприятную для европейцев. Правильнее будет сказать, что левантийская торговля в том виде, в каком она существовала до конца XVIII в., была выгодна обеим сторонам, но каждая из них реализовывала свои выгоды на собственном внутреннем рынке. Положительная роль левантийской торговли для османской стороны состояла в том, что она не только повысила значимость небольшой прослойки богатых купцов-оптовиков и посредников, но и существенно расширила их навыки ведения торговых операций благодаря освоению опыта европейских торговых компаний. С последним связаны и попытки левантийского купечества выйти на европейские рынки.

Среди местного купечества главную роль играли немусульмане — греки, армяне, евреи. Первые контролировали большую часть морских связей, активно участвовали в торговом обмене с итальянскими государствами и Россией. Они часто посещали ярмарки Украины и Польши и снабжали Анатолию и Румелию русской пушниной. Долго живший в Стамбуле французский коммерсант Леруа в своем «Подробном описании торговли большей части Европы в Леванте», составленном для русского резидента при Порте А. Вешнякова в 1742 г., отмечал, что торговля «мяхкой рухлядью», т. е. пушниной, «промысел наилутчей и честнейшей есть между греками, которыя, по моему известию, содержат от тринадцати до четырнадцати тысяч работников, а их началники почти все люди богатый или по меньшей мере без нужды живущий» [34, c.203].

В начале XVIII в. греческие купцы располагали своим флотом, осуществлявшим плавание в Черном и Эгейском морях, обеспечивая коммерческие связи между различными районами империи. Греческие торговцы активно участвовали в развитии сухопутной торговли со странами Центральной Европы во второй половине XVIII в., выступая здесь не только как крупные экспортеры сельскохозяйственной продукции балканских земель, но и как организаторы мануфактур, владельцы лавок, домов и другой недвижимости, инициаторы строительства православных церквей и училищ [23, с.143].

«Армяне, — писал ориенталист и дипломат Мураджа д’Оссон, проведший много лет в Стамбуле, — чаще всего обращаются к торговым операциям в континентальных провинциях. Они вместе с турками составляют богатые караваны, которые всегда можно встретить в различных частях Азии» [10, c.20]. Почти полностью в руках армянских купцов находилась ' шелковая торговля. Поэтому армянские торговые колонии сложились на всем пути караванов, перевозивших шелк из северных провинций Ирана в Западную Анатолию и Сирию: Эрзуруме, Сивасе, Токате, Анкаре, Бурсе, Измире, а также в Халебе и Трабзоне. Европейцы, побывавшие в XVII—XVIII вв. в Османской империи, — Тавернье, Рафаэль дю Ман, Турнефор и др.— видели в них основных агентов в торговле между Западом и Востоком.

Армянские купцы предпринимали первые попытки выйти на европейские рынки. В середине XVII в. некий Андон Челеби, занимавший пост эмина (управляющего) измирской таможни, был в состоянии ежегодно посылать в Амстердам судно, нагруженное своими товарами. Правда, успеху этого предприятия во многом способствовало то обстоятельство, что брат Андона, принявший ислам и сделавший карьеру в Стамбуле под именем Хасан-аги, был в то время управляющим таможней Стамбула и, по существу, ведал таможенной службой по всей империи. В дальнейшем некоторые армянские купцы смогли поселиться в Амстердаме, обрести голландское подданство и вести торговые операции в Леванте как из Европы, так и из Османской империи. В 1699 г. в списке 11 голландских факторий в Измире значится и торговый дом Эрмен. В 1711 г. к ним добавляются две новые фактории, в том числе Панайотти ди Юсеф, явно греческого происхождения [33, с.124].

Видное место в торговле занимали и евреи. Чаще всего они выступали посредниками между иностранными и местными купцами. «Вся торговля, — писал Турнефор, — осуществляется через евреев, и нельзя ничего купить или продать, что не прошло бы через их руки» [11, с.37]. Автор краткого анонимного трактата о состоянии Османской империи, написанного в середине XVIII в., так суммирует представления европейцев о роли евреев в торговых операциях: «Турок не станет ничего покупать без посредничества еврея. Все великие люди, все военные корпуса имеют своего базыргянбаши, обычно еврея, который заботится об удовлетворении их нужд, об их доходах» [16, с.98]. Упомянутый уже Леруа, порекомендовав учредить российский «торговый дом» в Константинополе, советовал обратить особое внимание на выбор посредников. По его мнению, следовало бы использовать еврейских «меклеров»: «Сия нация, которая в торговле весьма остроумна, так себя потребною учинила, что турки, начав от Порты даже до купцов, без них обойтись не могут, я ж могу сказать, что они лутче каждой иной нации в том услуживают» [34, c.210].

Значителен был объем торговых операций, осуществлявшихся и турецкими купцами. В 1768 г. французский консул в Салониках д’Эван отмечал: «Турки, будучи не очень склонны к промышленности, ограничиваются покупкой иностранных товаров, некоторое количество которых они затем перепродают в розницу в своих лавках, а большую часть сбывают на ярмарках, которые происходят в Македонии. В то же время иные из них покупают на ярмарках пушнину и отправляют ее в Сирию. Кроме того, они посылают в Египет табак, а оттуда привозят моккский кофе, индийские ткани, полотно, рис, все это продается с выгодой» [42, с.62]. Мураджа д’Оссон считал даже, что турецкие купцы контролируют большую часть внутренней торговли. Тем не менее коммерческие сделки турок значительно отличались по своему уровню от действий европейских и местных немусульманских купцов. «Все очень упрощено в их торговых операциях, — замечает тот же Мураджа д’Оссон, — [турецкие] купцы учитывают лишь итоговые суммы покупок или продаж» платят наличными или товарами… Даже самые богатые из них, чья торговля наиболее значительна, ведут лишь один реестр и имеют самое большое двух приказчиков. У них весьма смутное представление о векселях, и они полностью игнорируют морское страхование…" [10, с.38].

Наряду с названными группами крупного османского купечества следовало бы отметить и некоторые другие. В частности, со второй половины XVIII в. активное участие в торговле со странами Центральной Европы принимают сербские и болгарские торговцы, занимавшиеся экспортом скота, зерна и другой сельскохозяйственной продукции. В Египте усилилось значение сирийских христиан-католиков, тесно связанных со сбытом французских тканей.

Однако даже столь краткая характеристика османских партнеров по коммерческим операциям позволяет заключить, что левантийская торговля создавала потенциальные возможности для развития процесса первоначального накопления, особенно в плане активизации торгового капитала. Однако условия, в которых она развивалась, не позволили реализоваться этим возможностям.

Одним из обстоятельств, мешавших активизации купеческого капитала, была неразвитость транспортных средств, отсутствие хороших и безопасных дорог, трудности сообщения, полная необеспеченность имущества путников да и их самих от нападений разбойников. Согласно подсчетам болгарского исследователя Л. Берова, в начале XVII в. транспортные расходы на Балканах составляли в среднем 16% стоимости груза пшеницы (100 кг) при его перевозке на расстояние 100 км; к концу века этот показатель увеличился до 21%, а в 1780-е годы он равнялся уже 43%. При столь высокой стоимости транспортировки купец, рассчитывавший на 10% прибыли, мог перевозить пшеницу лишь на 50—70 км [28, с.87]. Условия в Анатолии были примерно теми же: стоимость груза пшеницы на расстоянии более одного дня пути могла увеличиться едва ли не вдвое. Из Токата в Измир караван верблюдов мог идти 40 дней, но большинство купцов предпочитали кружной путь через Анкару и Бурсу (что удлиняло путешествие примерно на 20 дней), лишь бы избежать встречи с разбойниками [11, c.185]. В еврейских источниках, освещающих общественно-экономическую жизнь на Балканах, приводится много сведений об убийствах, грабежах и захвате товаров.

В военные годы торговля почти полностью прекращалась, поскольку передвижение по дорогам становилось особенно опасным из-за постоянных нападений со стороны мародерствующих солдат. В 1715 г. консул в Салониках Буасмонд отмечал в своем отчете, что на ярмарку в Долине не прибыли караваны из Греции (Ларисы) и из Анатолии из-за отсутствия безопасности на дорогах". В 1744 г. другой консул, Жонвилль, анализируя причины упадка торговли сукном в годы войны Османской империи с Россией и Австрией в 1736—1739 гг., писал, что «греки и евреи, живущие в сельской местности, попрятали тогда свои деньги и не хотели тратить их на одежду, опасаясь спровоцировать турецких солдат на новые грабежи. Впрочем, в то время все пребывали в страхе, поэтому купцы не хотели совершать поездки в те места, где они обычно продавали свои товары» [41, c.111].

Ясно, что караванная торговля была выгодной лишь при транспортировке товаров высокой стоимости и малого веса. Эти условия были особенно важными, если учесть, что в XVII— XVIII вв. большая часть внутренней торговли в империи была связана с перевозками по суше. Между тем государство, чьи товары составляли значительную часть грузов, упорно поддерживало традиционную форму наземных сообщений, поскольку определенная часть транспортных операций оказывалась изъятой из сферы стоимостных отношений. Правительство редко уплачивало полную рыночную стоимость реквизированных для его нужд верблюдов и другого гужевого транспорта. Поэтому те, кто занимался караванными перевозками профессионально, должны были запрашивать со своих обычных клиентов такую цену, которая включала бы и стоимость той части их усилий, которая оставалась не оплаченной властями [32, с.53].

Следует учитывать и жесткое противодействие европейских правительств попыткам левантийцев конкурировать с западными торговыми компаниями, выходить на европейские рынки, заниматься морскими перевозками грузов. Подобный курс, особенно активно проводившийся Францией, обрекал османское купечество на «пассивную» торговлю. Ее отличительной чертой было то, что активность местного торгового капитала определялась в первую очередь взаимоотношениями провинциальной элиты и центральной власти, с одной стороны, и европейских торговцев, опиравшихся на поддержку своих правительств, — с другой. В сопоставлении с этими противоборствующими силами возможности местных купцов были несравненно меньшими. «В целом, — отмечает С. Фарохи, — они могли получить доступ к товарам, которыми торговали, лишь при посредничестве этих могущественных элит и потому должны изучаться в тесной связи с ними. Такая социальная позиция определяла также их готовность во многих случаях искать протекцию в капитуляциях, дарованных той или иной европейской державе» [32, с.43].

Ограниченность действий купечества в Османской империи особенно явственно проступает в тех сферах хозяйственной жизни, которые находились под прямым государственным контролем. Большое число товаров исключалось Портой из списка экспортируемых на том основании, что они имели «стратегический» характер и не должны были попадать в руки потенциальных или реальных противников империи. Значительные закупки и продажи тканей в Европе и Азии осуществлялись по линии «государственной торговли». Используемые с этой целью купцы (хаеса таджирлери) действовали не только в качестве торговых, но и дипломатических представителей Порты. В условиях государственной монополии на разработку недр и производство ряда товаров купцы могли выступать в качестве откупщиков, а чаще в виде их агентов, когда откупщиками были придворные или крупные государственные чиновники. Все эти ограничения не могли не стеснять и не ограничивать инициативу османского купечества.

Однако самое пагубное влияние на развитие торговли оказывала зависимость личности и имущества купцов от «хищных рук сатрапов и пашей». В силу своего низкого социального статуса, а иногда и фактически полного бесправия османское (особенно немусульманское) купечество было вынуждено покупать покровительство властей или аянов и потому передавать им значительную часть полученных доходов. В 1743 г. А. Вешняков, сообщая о смерти одного из богатейших людей империи, Мехмеда Эмин-паши, оставившего огромное состояние в 8—9 млн. курушей (которое было «не в государственных чинах получено, но большая часть безпошлинным торгом в Индию и другие места»), не без удивления добавил, что это наследство властями «у детей его не отнято». «Великодушие» Порты объяснялось просто: покойный купец был агентом (капы кетхудасы) могущественного паши Багдада Эйюби Ахмед-паши, а также других провинциальных наместников. Именно благодаря заступничеству «Агмет паши Вавилонского» наследники Мехмеда Эмина «осталися спокойны в чине и богатстве отца их» [35, c.65].

Благополучный исход дела с наследством Мехмеда Эмин-паши не случайно удивил русского резидента, ибо обычная реакция властей была иной. Кантемир, излагая биографию «самого богатого человека в империи» — поставщика мяса для султанского двора Кара Мехмед-аги, отмечал: «Его судьба была схожей с судьбами тех, кто разбогател на службе у турок. При великом везире Дам ад Хасан-паше он был ложно оклеветан, и везир велел заточить его в тюрьму, лишив поста и всего богатства, которое тот накопил» [29, с.78]. Такая же участь постигла другого богатого купца из Салоник, Константина Пайко — крупнейшего поставщика табака и одновременно драгомана (переводчика) французского консульства. Его состояние привлекло внимание турок, и в 1714 г. городской мулла издал приказ об аресте Константина и его сына. После вмешательства консула они были освобождены, но через год, после смерти Константина Пайко, его сын Панайот был вновь схвачен и сослан на каторгу, и все его имущество конфисковано Сообщая о нехватке денег в государственной казне в момент первого назначения великим везиром Мехмед-паши Балтаджи (декабрь 1704 г.), иерусалимский патриарх Досифей писал Петру I: «Прежний визирь Калаилис, если узнавал, что у кого-либо есть деньги в Царьграде, то отнимал всё, а этот у кого возьмёт?» [16, с.99].

Стремительное расширение Османской империи за счет разнородных по религиям, этническому происхождению, культурному и экономическому уровню народов заставило турок использовать систему капитуляций («капитула» — «раздел», «глава») [42, c.62].

Это понятие вошло в историю как соглашения, или договоры, османских султанов с европейскими монархами. Договоры имели главы, или капитулы, определявшие порядок отношений между мусульманской Османской и христианскими державами. Первоначально, т. е. в XV—XVII вв., военная Османская империя из милости «даровала» по капитуляциям какие-то выгоды: по налогам, по ввозу-вывозу товаров, другие привилегии, например, французским, генуэзским, английским и иным торговцам на султанских территориях.

Османиды полагали (или хотели, чтобы так было), будто все европейцы голодают и плохо одеты. Дипломатов и торговцев из Европы мыли в банях (что было порой очень полезно), кормили из рук, вкладывая в рот — высокое уважение! — отменные шашлыки и роскошные фрукты, набрасывали им на плечи дорогие кафтаны. Иногда это были меха, купленные у русских торговцев. Но всё это делалось в весьма препренебрежительной форме, умалявшей личное достоинство человека. Отсюда — и устоявшееся понимание капитуляции как символа унижения.

Первый проект договора — капитуляции, ставшего прообразом многих последующих, был выработан между Османской империей и Францией в 1536 г. Французы получили право торговать на всей территории империи, при этом пошлины с них взимались такие же, как с подданных султана. Аналогичные права получали турецкие торговцы во всех владениях французского короля. «Капитуляционная» суть договора заключалась в другом — Турция соглашалась на осуществление двойного судопроизводства на своей территории, т. е. основанного и на исламском праве, и на законах Франции, которыми руководствовались французские консульские суды. Предписания кади (мусульманского судьи) могли игнорироваться иностранными подданными; предписания консульского суда носили обязательный характер для османских подданных.

Кроме того, Франция получила право протектората над христианами-католиками в пределах государственных границ Османской империи. Все торговые корабли, кроме венецианских, в подконтрольных османским властям водах Средиземного моря отныне обязаны были нести — а, следовательно, покупать право на это — французский флаг. Черное море осталось закрытым для всех европейцев без исключения.

В XVII—XVIII вв. западные державы уже не нуждались в «султанских милостях», а требовали и силой добивались их, но термин «капитуляция» как сдача на милость победителя закрепился.

Другой стороной проблемы было включение в систему капитуляций отношений османского султана с теми правителями, которые вошли в империю на особых правах, т. е. имели стабильные оговоренные льготы, например, Молдавии и Валахии, некоторых островов Средиземноморья (о. Самос). Это касалось не только торговых, но и религиозно-административных проблем местного управления.

Так, на принципах соглашений, т. е. капитуляций, строились отношения султана и главы православных христиан — Вселенского Патриарха. Он жил в Стамбуле под полной и постоянной защитой турецкого султана. В течение пяти веков султан и патриарх (обычно из греков) поддерживали, опираясь на взаимное капитуляционное соглашение, сложившийся порядок османского правления на Балканах. Это позволяло и туркам-правителям, и верхушке христианской церкви получать — каждому свою — немалую долю прибыли от эксплуатации местного населения. Султан и патриарх нуждались друг в друге. Это был редкий цивилизационный феномен.

Таким образом, система капитуляций носила фактически тройной характер, а общее руководство капитуляциями, как торговыми, так и религиозно-административными, осуществляло ведомство иностранных дел. Позднее, в ХVIII-Х1Х вв., на капитуляционной основе стали строиться отношения не только с православными подданными, но и с приверженцами других религий — подданными султана.