Заключение. 
Вестфальский мир

За последние двадцать лет весьма рельефно проступили два подхода в исследовании Тридцатилетней войны: структурный социально-политический анализ соседствует с работами, использующими категорию конфессионализации. Отметим следующие итоги дискуссии:

• 1. В целом следует отметить возросшее желание видеть Тридцатилетнюю войну порождением, прежде всего внутриимперских противоречий связанных с кризисными явлениями в остальной Европе.
• 2. Под влиянием структуралистов большее значение стало придаваться разрушению общеимперских институтов (камеральный суд, рейхстаг) в деле эскалации кризиса и «ревизионизму» отдельных чинов, прежде всего Пфальца.
• 3. В большей мере, нежели ранее отмечаются возможности имперского престола в консолидации имперских сил на первой и второй фазе войны, по меньшей мере, до 1629 г. Пражский мир 1635 г. видится прологом к миру Вестфальскому как пункт наивысшей внутренней консолидации Империи между 1618 и 1648 гг.
• 4. Вестфальский мир не столько создавал новую систему правовых отношений между конфессиями, императором и сословиями, сколько воспроизводил старую, лишь только с более перспективными гарантиями.
• 5. Война не столько изменила социальные позиции сословий, сколько их законсервировала. Княжеская элита не превратилась в созвездие суверенных территориальных государей, был восстановлен «пат» в отношениях короны и сословий, причем имперская власть сохранила достаточно мощный потенциал к реставрации своих позиций к концу XVII во. Дворянство сохранило доминирующие позиции в сословном обществе Империи.
• 6. Война содействовала интеграции периферийных зон в единые имперские структуры и формированию единого пространства «культурной нации» .

Война отражала процесс конфессионализации немецкого общества и одновременно знаменовала его конечную фазу.

Принципы, заложенные в Вестфальском договоре, легли в основу современных международных отношений. После подписания Вестфальского мира ведущую роль стали играть не монархии, связанные династическими и прочими связями, а суверенные государства. Решающую роль играет теперь государственный интерес, а исторические и конфессиональные принципы отошли в прошлое. Появился принцип веротерпимости: протестанты и католики были уравнены в правах. Все противоречия, из-за которых началась Тридцатилетняя война, нашли свое разрешение. Появился также принцип исконной Германской свободы, упал авторитет Габсбургов. Была подтверждена германская раздробленность. С одной стороны это предоставило свободу германским правителям, они перестали зависеть от крупных монархов, однако с другой стороны, Вестфальский мир не разрешил проблему объединения Германских земель, германский вопрос (как и итальянский) перекочевал в венскую систему отношений.

Также в результате Тридцатилетней войны сложилось определенное равновесие, баланс сил между государствами того времени, при котором ни одно из них не имело решающего превосходства над другими. Если одна держава нарушала мир и спокойствие, тут же складывалась коалиция, целью которой было восстановление мира и противостояние агрессору. В основе всех коалиций традиционно находилась Великобритания. Они никогда не обладали мощной сухопутной армии, однако всегда оказывали финансовую поддержку.

Вестфальский мир внес изменения в систему международных отношений. В ХVIII столетии Вестфальская система во многом зависела от воли и желаний пяти крупных государств: Англия, Германия, а также Россия, Австрия и Пруссия.

Европа в том виде, как она возникла после краха Западной Римской империи, складывалась в качестве целостного католического мира. Церковь формировала общую нормативную систему, единое ценностное пространство, и в этом смысле ранний римский католицизм оказался «единой и единственной матрицей европейской цивилизации» Абрамсон М. Л., Гуревич А. Я., Колесницкий Н. Ф. История средних веков. — Москва., 1964. Этот порядок был, во-первых, универсален для того ареала, который становился Европой; во-вторых, в сущности автономен от нецерковных общественных институтов и прежде всего — государства.

На основе этого универсального и автономного нормативного порядка развертывается становление плюралистических сил Европы, их взаимодействие и конфликты. У их истоков — дуализм общественного бытия, обусловленный самим существованием Церкви как Тела Христова, как особого мира внутри наличного социополитического мира. Этот дуализм выступает в одной плоскости — противостоянием Папы и Императора, в другой — противоборством религиозной и секулярной тенденций. Он многообразно преломляется в массе местных условий и традиций, конкретизируется и «специфицируется» ими. Однако для европейской цивилизации существенен не только сам этот дуализм, но и его опосредованность тем нормативным порядком, о котором шла речь. Именно он задает единство противоположностей и вместе с тем — возможность их конструктивного «снятия», «легитимирует» сам их конфликт, определяет допустимую меру его остроты и разрушительности.

Те формы, в которых выступал нормативный порядок, то, как он реализовывал функцию опосредования, менялись в европейской истории. Начинавшаяся с ХIV века «национализация» Церкви государством (государствами) и особенно протестантско-католическое противоборство XVI-ХVII столетий, по существу впервые серьезно поставившее под вопрос существование европейского нормативного порядка, привели к тому, что он утратил жесткую и эксплицитную обусловленность и выступил в обобщенном — не столько секуляризованном, сколько религиозно индифферентном — виде. Не антирелигиозный и не неорелигиозный, а иррелигиозный характер Вестфальского мира 1648 г., придавший новый облик и значение европейскому нормативному порядку, создал идейное, а позднее и политическое пространство для появления и легитимного существования центра между любыми возможными противоположностями, возникавшими в лоне европейской цивилизации, -религиозным фундаментализмом и секуляризмом, консерватизмом и радикализмом, космополитизмом и рационализмом, капиталом и трудом… Этот центр и есть либерализм — в его «прикладном», социально-функциональном, а не доктринальном значении. В той мере, в какой либеральный центр стал выражением нового облика европейского нормативного порядка, в какой он функционально обусловил содержательное развитие и практическое применение конкурирующих с ним идейно-политических систем (консерватизма и социал-демократизма), можно говорить о либеральной природе европейской политики и европейской цивилизации в целом.

Вестфальский мир был не торжеством индифферентности к ценностям, а скорее согласием на политическое сосуществование сильных ценностных приверженностей, не способных «осилить» друг друга. Вестфальский мир впервые в европейском масштабе открыл то, что политика может быть не воспитанием и практикой добродетелей, не реализацией идеи «хорошей» (в аристотелевском смысле) жизни, а собственно технологией улаживания конфликтов, абстрагирующейся от ценностей и отказывающейся от поиска объективной истины. Это ознаменовало собой тот великий практический переворот, который выразился, по формулировке Лео Страусса, в том, что «политическая проблема стала технической проблемой» Strause L. An Introduction to Political Philosophy. Detroit, 1989. P. 87. В качестве таковой она и предстает «нейтральным политическим участием» и коррелирует с понятием толерантности как индифферентности.

Таким образом, подписание Вестфальского договора в 1648 г. после окончания Тридцатилетней войны в Европе знаменовало историческую веху во всемирном развитии — именно тогда были заложены принципы формирования новой политической организации мира, распространившейся затем по всей планете и просуществовавшей до наших дней — Вестфальской модели мира.

Главный смысл Вестфальского мира заключался в следующем: европейские государства, осознав сходство своих интересов, решили соединиться в международное сообщество; было санкционировано отделение протестантской церкви от римско-католической; признание самостоятельности немецких княжеств лишило Священную Римскую империю германской нации былого господства во внешнеполитической сфере; в мировые лидеры выдвинулись Франция и Швеция.

Аристотель определял войну как «одно из искусств приобретения». А христианский богослов, автор «Града Божьего» Августин писал: «Quid bella nisi magna latrocinia?» («Что такое война, как не грабеж в большом масштабе?»). Еще в древнем Риме бытовала пословица: «Pax decet alma hominem, gaudet fera belua bello» — «Людям приличен мир благодатный, дикие звери рады войне» История Европы. Т. 3. От Средневековья к новому времени. — М.: 1993. .

Прошла тысяча лет, а на той же древней земле не переводились мыслители, которые смотрели на мир как на и наиболее естественное, и наиболее приличествующее человеку состояние общества. Молодой (в тридцать один год он умер) итальянец-аристократ Джованни Пико делла Мирандола был младшим современником Макиавелли. Но в своем трактате «Речь о достоинстве человека» на вопрос: «Чего больше всего желает высший бог от миллионов ангелов, которые ему служат?», Мирандола отвечал: «Конечно, мира», а затем продолжал: «…Среди нас множество разногласий, отцы! Дома у нас идет тяжелая междоусобная распря и гражданская война. Если бы мы захотели и страстно пожелали мира, который поднял бы нас так высоко, что мы оказались бы среди возвышенных господа, то единственное, что успокоило бы и обуздало нас вполне, это философия морали… И если, заботясь о себе, мы пожелали бы затем вечного мира, то он наступил бы, обильно утолив наши желания». Аристотель Политика М.1056.

Вечный мир… Кто-то считал его невозможным в принципе, а такие выдающиеся представители рода человеческого как Мирандола видели в этой идее и идеальную путеводную звезду, и реализуемую — при искреннем желании людей — программу.

Действительность, увы, была далека от устремлений и желаний мыслителей и мечтателей. Война все более становилась повседневностью, элементом быта — хотя в ней принимал участие чаще всего даже меньший процент населения чем, например, в древнегреческих полисах.

У греков при необходимости вооружалось большинство свободных граждан, а в средневековой Европе выработался тип профессионального наемника — ландскнехта, гвардейца-чужеземца, кондотьера… Идеи мира были достоянием гуманистических трактатов, а чертами реальности были вооруженная распря, сталь доспехов и мечей, слезы женщин и кровь мужчин.

Мир окончательно проигрывал войне — даже идейно, ибо теоретики военных действий были более популярны и уважаемы, чем теоретики мира. Как писал за столетия до этого Тит Лукреций Кар:

" Так порождалось одно из другого раздором жестоким Все, что людским племенам угрожает на поле сраженья,.

День ото дня прибавляя все новые ужасы битвы…" Тит Лукреций Кар О природе вещей М.1966.

Но мечта о мире без войн, о стабильном мире, где изменения носят лишь созидательный характер, не могла не сопутствовать человечеству даже в самые жестокие и раздорные времена.

Райнхард Коселек считал период конца XVII — начала XVIII веков «переломным временем»: Европа приближалась тогда к вершине, на которую вознесла ее история, и еще не осознавала, какой вид перед ней откроется, когда она доберется до перевала. Стоит добавить: восхождение было неизбежно «потому что…» (трудно ведь на крутом склоне остановиться, а тем более поставить палатки), и лишь когда на перевале глазам открылся новый склон с другой стороны горной гряды, странствие, спуск в новую, не только неизведанную, но даже фантазии неподвластную страну, можно было продолжить теперь уже «для того, чтобы…».

Сеть межчеловеческих связей расширилась и уплотнилась, создав трудности, с которыми известные и прежде эффективные инструменты регулирования общественной жизни (иными словами, те средства «поддержания порядка», которые до сих пор оставались в распоряжении соответствующих учреждений) не могут справиться. Очевидно, что общины, приходы, цеха, муниципалитеты оказались слишком куцей одежонкой для активно растущего общественного организма — конечности и даже многие жизненно важные органы остались оголенными. Ничего удивительного, что Гоббса пугал ночной призрак bellum omnium contra omnes Война всех против всех (лат.)., которую вели безнадзорные бродяги на бесхозных перепутьях. И ничего удивительного, что спасение от кошмара Гоббс видел во власти нового типа — всеохватной и всепроникающей, вооруженной средствами для усмирения своевольных подданных, глухой к протестам и требующей беспрекословной дисциплины, — власти, воплощением которой должно было стать современное государство.

Сегодня ситуация повторяется — только в новом, планетарном масштабе. Понятно, почему после многих лет относительного забвения Гоббс вновь стал желанным гостем на страницах научных, околонаучных и совсем ненаучных журналов. Ведь в мире опять появилось множество бесхозных перепутий и безнадзорных головорезов, и вновь одежонка оказалась слишком куцей, чтобы прикрыть и охватить эту сеть межчеловеческих отношений, неподвластных признанным стражам права и порядка (на этот раз не приходов и общин, а народов-государств, единственных со времен Вестфальского мира органов суверенной власти), и вновь обычные инструменты и наработанные способы воздействия малопригодны для решения проблем, соответствующих масштабам современного общества (которое на этот раз выросло до размеров человечества). Таким образом, мы подошли ко второму по счету перевалу в новейшей истории столь же растерянными и озабоченными, как наши предки, восходившие на первый перевал два с гаком века назад. Мы переживаем очередной «инструментальный кризис».

Понадобилось столетие с лишним, чтобы, одолев первый перевал, попасть на другую сторону. Сколько времени займет прохождение второго? Сколько будет жертв, «неизбежных» или «непредвиденных», заплативших жизнью за его преодоление? Однако, делая ставку на человеческий разум и совесть (а в нашей ситуации больше не на что опереться), рискну предложить третий прогноз: следующие полвека пройдут в поисках, испытаниях и попытках введения в практику способов, позволяющих соразмерить политические средства воздействия, карательные юридические нормы и этические принципы — пока остающиеся на уровне территориальных государственных образований — с планетарными масштабами, которых сейчас уже достигли межчеловеческие отношения и взаимозависимости.

Решение насущных задач действительно не терпит промедления и требует ускорить шаг. То же самое нам говорят и разум, и совесть, в один голос советуя не жалеть пота, чтобы потом не пожалеть о пролитой крови.

Согласно общедоступным статистическим данным, полмиллиона женщин в год (каждую минуту одна женщина) умирают во время родов из-за отсутствия элементарных гигиенических условий и медицинской помощи. Ежедневно 30 тысяч детей (по одному ребенку каждые три секунды) умирают от болезней, с которыми при современном уровне медицины и мировых запасов продовольствия можно бы легко справиться. К примеру, в Сьерра-Леоне 363 ребенка на 1000 не доживают до пяти лет. В африканских странах к югу от Сахары половина населения получает доллар в день, а то и меньше. По прогнозам, основанным на компьютерных расчетах, детская смертность будет снижена на две трети только… в 2165 году. Опять же по прогнозам, просчитанным на компьютере, число людей, живущих в нищете, сократится наполовину… в 2147 году.

То есть что самая богатая страна мира будет и дальше выделять на помощь Африке 1,3 миллиарда долларов в год, тогда как один бомбардироващик «Стелс» стоит 1,26 миллиардов. А на военную операцию в Ираке в месяц расходуется 56 миллиардов — ровно столько же, сколько стоило бы обучение 110 миллионов неграмотных детей всего мира в течение десяти лет. Что Великобритания, Франция, Япония или Германия будут продолжать платить таможенный сбор в размере 1% от стоимости товаров, экспортируемых в Америку, притом, что Бангладеш, Камбоджа и Непал за то же самое будут платить пятнадцатипроцентную пошлину (столько же, кстати говоря, платит Шри Ланка или Уругвай за экспорт своих товаров в Великобританию). Что накопления пятисот самых богатых в мире людей (оцениваемые сегодня в 1,54 триллиона долларов) будут и дальше равняться годовому доходу половины (той, беднейшей) человечества.

В результате резкого роста потребления энергетического сырья самыми богатыми странами не только сокращаются его запасы, но и пугающими темпами повышается температура планеты. На протяжении ХХ столетия она поднялась больше, чем за все предыдущее тысячелетие, а темпы ее повышения за последние четверть века увеличились троекратно. Если верить прогнозам, составленным с помощью компьютеров, в течение ближайших двадцати-тридцати лет условий для занятий орошаемым или «арычным» земледелием уже не будет, а число людей, погибших от жары, резко увеличится. Подсчитано: чтобы приостановить надвигающуюся экологическую катастрофу, «энергопоглощающие» страны должны снизить расход топлива до одной пятой от сегодняшнего уровня; но, когда компьютеры систематизируют данные для составления прогноза, учитывается, разумеется, что соглашение о мерах противодействия «глобальному потеплению» будет и в дальнейшем бойкотироваться сильными мира сего, как ими бойкотируется договор о запрете противопехотных мин или решение об учреждении Международного уголовного суда.

События будущего пятидесятилетия опровергнут компьютерные прогнозы. Получив вызов, человечество не останется равнодушным… Человеческий интеллект восторжествует (не в первый и не в последний раз) над искусственным. Люди найдут средства для того, чтобы приостановить, а затем и устранить поляризацию условий жизни. Найдут способы борьбы с жестокостью, угнетением, унижением человеческого достоинства. Найдут подходы, позволяющие положить конец хищническому хозяйствованию и спасти планету от гибели, пока еще не поздно. Найдут методы защиты человечества от него самого.

Как коротко и точно выразился английский публицист Джордж Монблат, анализируя современные стихийные, неконтролируемые (и тем более неуправляемые) тенденции мирового развития: «если мы позволим рынку управлять нами, всем нам конец». «Позволить рынку управлять» — то же самое, что перестать заниматься политикой, отказаться от попытки поднять ее до планетарного уровня (где сейчас ее место) — единственной позиции, с которой можно начать активные и эффективные действия. Как отметил американский философ Ричард Рорти, несомненно один из самых проницательных аналитиков нашего времени: если политика не приведет к этому — очередному в мировой истории — скачку, всем нам грозит «бразилизация», то есть разделение на «сверхкласс», включающий около двадцати процентов человечества, и пауперизованное большинство. «Суть глобализации в том, что экономическая ситуация граждан уходит из-под контроля их представительских институций. Не может быть и речи, чтобы законы, действующие в Бразилии или США, эффективно влияли на улучшение финансового положения страны, в которой деньги были заработаны, или на инвестирование их в экономику страны, где они были накоплены. Отсутствие глобального политического контроля ведет к тому, что супербогатые могут поступать как им заблагорассудится, пренебрегая любыми интересами, кроме собственных». А пока это будет продолжаться — «предпринятая любой страной попытка избавить своих трудящихся от нищеты может привести только к потере ими работы».

Из сказанного следует, что «социальное государство» (то есть государство, основанное на том принципе, что защита личности от ударов злого рока — дело и обязанность общества и что уровень развития общества определяется условиями жизни его наиболее слабых категорий, подобно тому, как прочность моста определяется несущими возможностями самого слабого пролета), построенное после прохождения первого перевала, уже не удастся сохранить в рамках одной отдельно взятой страны (отсюда повсеместно наблюдающийся сегодня отказ от так называемого патерналистского государства). Подобно тому, как в одной отдельно взятой стране уже невозможно обеспечить гражданам безопасное и безбедное существование, свободу личности и всеобщие демократические права. Теперь эти наиболее ценные и важные завоевания новейшей истории в опасности. Отвести угрозу может только повышение взаимной ответственности за судьбу отдельного человека (плюс гарантии достойной жизни, безопасности, соблюдения законности и демократических прав) до уровня, на котором уже сегодня базируются наиболее экономически сильные государства. Социальное государство может выжить только в форме «социальной планеты», а демократия может уцелеть исключительно во всепланетном масштабе.

Эта истина рано или поздно найдет дорогу к общественному сознанию — а от него к реальному действию. Хотя бы потому, что альтернативой становится крах сильных мира сего, сегодня считающихся самыми могущественными (отчего предполагается, что они в состоянии самостоятельно справиться с проблемами, неразрешимыми для более слабых), по образцу недоброй памяти советской империи — крах под грузом требований современного мира, превосходящих возможности даже самых развитых государств, утрачивающих способность к длительному противостоянию этим требованиям. По дороге нельзя, разумеется, обойтись без неудачных экспериментов и тупиковых схем… Но, в конце концов, этот путь будет пройден — хотя бы потому, что другого просто нет. Это, конечно, только надежда, а не пророчество и тем более не «научное предвидение». Повторяю: вся надежда на мудрость и совесть человечества.