Психолингвистические идеи Бодуэна де Куртенэ, Потебни, Щербы

Могилевский Государственный Университет им. А. А. Кулешова Кафедра русского языка Реферат

«Психолингвистические идеи И. А. Бодуэна де Куртенэ, А. А. Потебни, Л. В. Щербы»

Выполнила: студентка ФСФ,

р/о, 4 курса, «В» группы

Кисель Елена Владимировна

Могилев 2008

1. Вклад в психолингвистику А. А. Потебни

Последователь В. Фон Гумбольдта, русский языковед Александр Афанасьевич Потебня, по своим взглядам был ближе к нему, чем к Г. Штейнталю. Правда, у А. А. Потебни речевой акт, как и у Г. Штейнталя, есть явление исключительно психическое, но язык, слово вносит в этот акт культурное, социальное начало: «Язык объективирует мысль… Мысль посредством слова идеализируется и освобождается от… влияния непосредственных чувственных восприятии… Язык есть потому же условие прогресса народов, почему он орган мысли отдельного лица» .

В 1905 году выходит в свет книга Потебни «Из записок по теории словесности», во многом продолжившей труд 1862 года «Мысль и язык». Развивая идею Гумбольдта о том, что язык есть «вечно повторяющееся усилие духа сделать членораздельный звук выражением мысли», Потебня пишет: «слово выражает не всю мысль, принятую за его содержание, а конкретный признак мыслеобраза.» Так, образ стола может включать представление о форме, высоте предмета, о материале, из которого он изготовлен, но слово стол значит, по Потебне, только простланное, корень слова тот же, что и у глагола «стлать». Звучание слова Потебня называет внешней его формой, этимологическое значение — внутренней. Возьмем слова голубой, голубь, приголубить, внутренняя форма слова голубь связана с представлением о голубизне, ну, а глагол приголубить помнит уже только ласковую птицу; постепенное забвение словом внутренней формы — и есть закон развития языка. В слове защита мы не ощущаем прямой связи с представлением о том, что можно укрыться за щитом. Но вот в словах начало, конец, стена образная составляющая, кажется, и вовсе утрачена. Безобразные слова в каждую историческую эпоху живут рядом с образными, кроме того, возникают и новые образы-слова. «Из двух состояний мысли, сказывающихся в слове с живым и в слове с забытым представлением, — пишет Потебня, — возникают поэзия и проза».

Слово, объясняя новое через уже познанное, дает направление мысли. Скажем: «Чистая вода течет в чистой реке, а верная любовь в верном сердце». «Образ текучей воды (насколько он выражен в словах) не может быть, однако, внешнею формой мысли о любви, — поясняет Потебня, — отношение воды к любви внешнее и произвольное.

Законная связь между водою и любовью установится только тогда, когда, например, в сознании будет находиться связь света, как одного из эпитетов воды, с любовью. Это третье звено, связующее два первых, есть символическое значение выраженного образа воды".

Но еще больше занимал Потебню процесс восприятия и толкования произведения на основе его внутренней формы (образа, изображения) и внешней формы, под которой «следует разуметь не одну звуковую, но и вообще словесную форму, знаменательную в своих составных частях». Развивая психолингвистические идеи В. Гумбольдта, Г. Штейнталя, подчеркивающих невозможность тождества мысли в говорящем и слушающем (по Гумбольдту, «всякое понимание есть вместе непонимание; всякое согласие в мыслях — разногласие»), Потебня в центр своего учения (в частности, о поэзии) поставил категорию образа, уподобленного внутренней форме слова, которая влияет на мысль. «Например, различное содержание, мыслимое при словах жалованье, аппиит, pensio, gage, представляет много общего и может быть подведено под одно понятие платы; но нет сходства в том, как изображается это содержание в упомянутых словах: аппиит — то, что отпускается на год, pensio — то, что отвешивается, gage (по Дицу, слово германского происхождения) первоначально — залог, ручательство, вознаграждение и проч., вообще результат взаимных обязательств, тогда как жалованье — действие любви (сравни синонимические слова миловать и жаловать, из коих последнее и теперь еще местами значит любить), подарок, но никак не законное вознаграждение, не «legitimum vadium», не следствие договора двух лиц. Внутренняя форма каждого из этих слов иначе направляет мысль…

Внешняя форма неразделима с внутренней, меняется вместе с ней, без нее перестает быть самой собой, но, тем не менее, совершенно от нее отлична. Особенно легко это почувствовать в словах разного происхождения, получивших со временем одинаковое звучание, так для украинца слова мило и мыло различаются внутренней формой, а не внешней. Можно рассуждать и так: «это — мраморная статуя (внешняя форма) женщины с мечом и весами (внутренняя форма), которая изображает правосудие (содержание). То, что внутренняя форма имеет содержание, для нее не существенно; содержание может меняться, внутренняя форма продолжает быть формой, или отношением.

Весьма крупные и ценные научные исследования Потебни остались в рукописях неоконченными.

В.И. Харциев, разбиравший посмертные материалы Потебни, говорит: «На всем лежит печать внезапного перерыва. Общее впечатление от просмотра бумаг Потебни можно выразить малорусской пословицей: вечиренька на столи, а смерть за плечима… Здесь целый ряд вопросов, интереснейших по своей новизне и строго научному решению, вопросов, порешенных уже, но ждавших только последней отделки». Харьковское историко-филологическое общество предлагало наследникам Потебни постепенное издание главнейших рукописных исследований Потебни; позднее Академия Наук выразила готовность назначить субсидию на издание. Предложения эти не были приняты, и драгоценные исследования Потебни еще ждут опубликования. Наиболее обработанным трудом Потебни является III том «Записок по грамматике». «Записки» эти находятся в тесной связи с ранним сочинением Потебни «Мысль и язык». Фон всей работы — отношение мысли к слову. Скромное заглавие труда не дает полного представления о богатстве его философского и лингвистического содержания. Автор рисует здесь древний строй русской мысли и его переходы к сложным приемам современного языка и мышления. По словам Харциева, это «история русской мысли под освещением русского слова». Этот капитальный труд Потебни после его смерти был переписан и отчасти редактирован его учениками, так что вообще вполне приготовлен для печати.

Столь же объемист, но гораздо менее отделан другой труд Потебни — «Записки по теории словесности». Кроме того, Потебня оставил большой словарный материал, много заметок о глаголе, ряд небольших историко-литературных и культурно-общественных статей и заметок, свидетельствующих о разносторонности его умственных интересов (о Толстом, Одоевском, Тютчеве, национализме и др.), оригинальный опыт перевода на малорусский язык «Одиссеи». По отзыву В. И. Ламанского, «глубокомысленный, оригинальнейший исследователь русского языка», Потебня принадлежал к весьма малочисленной плеяде самых крупных, самобытных деятелей русской мысли и науки. Глубокое изучение формальной стороны языка идет у Потебни рядом с философским пониманием, с любовью к искусству и поэзии.

Влияние Потебни как человека и профессора было глубоко и благотворно. В его лекциях заключался богатый запас сведений, тщательно продуманных и критически проверенных, слышалось живое личное увлечение наукой, везде обнаруживалось оригинальное миросозерцание.

2. Психолингвистические взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ

Совершенно противоположную позицию занимал великий лингвист И. А. Бодуэн де Куртенэ, для которого, как и для В. Фон Гумбольдта, язык (в широком смысле) был одновременно и «…определенным комплексом известных составных частей и категорий, существующих только in abstracto…», и «…беспрерывно повторяющимся процессом, основывающимся на общительном характере человека и его потребности… сообщать (свои мысли) …другим людям». В начале своей научной деятельности И. А. Бодуэн опирался на материалистическую концепцию физиолога и психолога И. М. Сеченова (через посредство его последователя, казанского физиолога Н.О.Ковалевского), а во второй половине жизни склонялся к позициям В. Вундта и вдохновляемой им «экспериментальной психологии» .

Период, когда научное наследие И. А. Бодуэна де Куртенэ было, по существу, неизвестно молодым представителям советского и мирового языкознания, а взгляды воспринимались как давно устаревшие, сменился.

О так называемом психологизме Бодуэна Л. В. Щерба в свое время очень правильно сказал: «…совершенно ясно, каково содержание „психологизма“ Бодуэна. К этому „психологизму“ его приводила практика объяснения языковых изменений, которые иначе пришлось бы оставлять необъясненными». Бодуэн, верный своему основному тезису о том, что «существуют не какие-то витающие в воздухе языки, а только люди, одаренные языковым мышлением», только тогда считал возможным говорить о существовании тех или иных внутриязыковых закономерностей, когда представлял себе их психофизиологический механизм, и только тогда выдвигал то или иное понятие, когда мог определить его, хотя бы в самых общих чертах, с помощью материального психофизиологического субстрата.

Недостаток ли это? И. А. Мейе был неправ, когда упрекал Бодуэпа в излишнем внимании к психологии в ущерб физиологии и социологии: ведь если для Мейе психология и социология, а также психология и физиология дополняют друг друга, не перекрещиваясь, то для Бодуэна все три области знания перекрещиваются и проникают одна в другую. Психика социальна, но в то же время она есть высшая качественная ступень физиологии. Мейе рассматривал психологию, физиологию и социологию как совершенно изолированные одна от другой науки; Бодуэн же «никогда не забывал, что наука едина; что разделы науки — частные научные дисциплины— это отражение различных сторон объективной природы, и прежде всего — практики; и что, если мы выделяем часть из целого, то должны помнить о других частях и о самом этом целом».

Чрезвычайно важно для истории науки — и не только для истории — провозглашенное Бодуэном положение о необходимости различать бессознательное течение и сознательное регулирование языковых процессов. Эту сторону его общелингвистической концепции, отмеченную впервые акад. Л. В. Щербой и подробно проанализированную В. П. Григорьевым, мы затронем здесь лишь частично.

Проблема сознательного и бессознательного в языке ставилась Бодуэном в двух различных аспектах. Первый из этих аспектов связан с его общим представлением о структуре языка, мышления и более широко — с его психологической концепцией. Здесь нужно отметить, во-первых, резкий протест Бодуэна против отождествления психики и сознания во-вторых, введенное им понятие постепенной «автоматизации языковых функций».

Чрезвычайно интересно в этом плане различение Бодуэном «трех главных уровней силы и самостоятельности гласных фонем русского языкового мышления». Оно «диктуется тем общим соображением, что в русском произношении… произносимое слово является стройным, единым целым, в котором одна господствующая часть, одно господствующее произносительное место (слог с „ударением“) подчиняет себе все остальные. Это господствующее произносительное место сосредоточивает на себе произносительное внимание и вследствие этого ослабляет точность исполнения остальных произносительных мест…». Всего имеется три уровня, соответствующих различной степени автоматизма. «Гласным фонемам высшего уровня свойственно самое богатое разнообразие психического характера, разнообразие в психическом центре, т. е. высшая ступень обособленности и определенности именно с этой точки зрения…» На среднем уровне это разнообразие меньше, а на низшем «разнообразие психическое нисходит до минимума, но зато появляется разнообразие исполнения… В этом кроются для будущего русского языкового мышления зародыши новых самостоятельных фонем»

Второй из этих аспектов значительно более важен, так как касается проблемы сознательного регулирования «языковой жизни». Если тезис о бессознательном и подсознательном характере языкового мышления сам по себе не оригинален, то здесь Бодуэн, по-видимому, является первооткрывателем.

Впервые проблема сознательного регулирования была поставлена в работе «Август Шлейхер», где подвергается сомнению мнение Шлейхера, что «язык совершенно независим от воли человека». Однако собственное мнение Бодуэна («влияние сознания и целесообразности нельзя отвергать и в языке») в этой работе почти не аргументировано. Зато развернут тезис о консервативном влиянии литературного языка, в дальнейшем неоднократно встречающийся у Бодуэна. Он гласит: «Литература влияет на язык консервативно… между тем как лишенные се говоры… изменяются гораздо скорее, нежели так называемые литературные языки. При литературных языках участвуют сознание и целесообразность, чтобы упрочить свои мысли и быть понятным для всевозможно большей массы; при чисто народных говорах этого нет».

В дальнейшем проблема сознательного и бессознательного затрагивается в большинстве теоретических работ Бодуэна. Так, в статье «Некоторые общие замечания о языковедении и языке» указывается, что влияние сознания «однообразит формы языка и по-своему совершенствует его». Особенно важны соображения, высказанные в известной статье «К критике международных языков» и ее русском варианте «Вспомогательный международный язык». «Язык ее есть ни замкнутый в себе организм, ни неприкосновенный идол, он представляет собой орудие и деятельность»; а человек вправе и даже обязан целенаправленно совершенствовать свои орудия, если «известные продукты стихийных процессов» не будут «соответствовать целям, которые мы ставим себе сознательно». Поэтому, говорит Бодуэн, «так как язык неотделим от человека и постоянно сопровождает его, человек должен владеть им еще более полно, сделать его еще более зависимым от своего сознательного вмешательства, чем это мы видим в других областях психической жизни».

Для Бодуэна человеческий язык есть «язык, состоящий из случайных символов, связанных самым различным образом», т. е. пользуясь современными терминами, система знаков.

Человеческий язык коренным образом отличается от языка животных тем, что языковый знак («символ») случаен, не мотивирован в синхронном плане, но только в генетическом. Недаром «основная сущность человеческого языка» — отсутствие в. нем «необходимости, непосредственности и неизменности», свойственных «языку» животных, т. е. как раз то, что считал характерным для языкового знака и де Соссюр.

Проблема специфики человеческого языка по сравнению с языком животных вообще очень занимала Бодуэна, как и его предшественников — Гумбольдта и особенно Штейнталя, у которых взяты многие соображения Бодуэна по этому вопросу. Подробно эта проблема рассмотрена в работе «Человечение языка». Вот что пишет Бодуэн: «…звуки, издаваемые животными, самой природой соответствующих животных организмов предназначены для того, чтобы выразить именно то, что они в действительности выражают. Они должны выразить как раз то чувство, как раз то представление, какие они выражают в действительности — именно путем непосредственного чувственного впечатления. И этим их задача исчерпывается.

Между тем, все слова, принадлежащие собственно человеческому языку, отличаются способностью принимать все новые значения, причем их генезис, источник их значения обычно совершенно забывается. Сами по себе они не говорят ни о чувстве, ни о способности воображения; они что-то означают лишь потому, что они ассоциированы с известным рядом значений. Характер необходимости им совершенно чужд… Итак, подавляющая часть слов человеческого языка — лишь случайно возникшие символы… И как раз эта случайность есть характерная черта языка".

Таким образом, в отличие от «звуковых жестов», «слова человеческого языка… ни в коем случае не являются просто знаками известных конкретных проявлений, но представляют собой абстракции, которым прямо не соответствует во внешнем мире ничего непосредственно чувственного».

Уже отмеченное один раз положение, что реальной величиной является не язык в отвлечении от человека, а только человек как носитель языкового мышления, является ключевым для понимания концепции Бодуэна в целом. Но оно всегда дополняется у Бодуэна представлением о коллективности языкового мышления, о ряде людей, объединенных единством условий жизни. Язык для Бодуэна — это развертывающаяся во времени и пространстве, объединенная общими социально-экономическими и культурными условиями, деятельность языкового коллектива. Это понимание, усвоенное у Штейнталя, очень ясно отразилось в трудах учеников Бодуэна—в особенности Л. В. Щербы — ив конечном счете оказалось противопоставленным одностороннему пониманию языка как надиндивидуалыюй сущности, характерному для крайних ответвлений структурализма.

Характерны в этом смысле разграничения, которые приводит Бодуэн в заключение своей статьи «Некоторые общие замечания о языковедении и языке»:

а)"…речи человеческой вообще, как собрания всех языков, которые только где-нибудь и когда-нибудь существовали, от отдельных языков, наречий и говоров, и наконец от индивидуального языка отдельного человека". Это — то разграничение, котороеопределяет бодуэновское понимание «индивидуального языка»;

б)"…языка как определенного комплекса известных составных частей и категорий, существующих только in abstracto и в собрании всех индивидуальных оттенков, от языка как беспрерывно повторяющегося процесса, основывающегося на общительном характере человека и его потребности воплощать свои мысли в ощущаемые продукты собственного организма и сообщать их существам, ему подобным, то есть другим людям".

Здесь самое важное не определение языка как комплекса, а примечание к этому определению. Оно гласит: «…с этой точки зрения язык (наречие, говор, даже язык индивидуальный) существует не как единичное целое, а просто как видовое понятие, как категория, под которую можно подогнать известную сумму действительных явлений», т. е. абстракция. Следовательно, язык как абстракция противопоставляется языку как реальному, беспрерывно повторяющемуся языковому процессу, языковой деятельности. Что эта деятельность (между прочим, называемая Бодуэном речью) есть деятельность не индивидуальная, а коллективная, показывает продолжение цитируемой сноски: «…ср. тоже различие науки как идеала, как суммы всех научных данных, исследовании и выводов от науки как беспрерывно повторяющегося научного процесса».

Бодуэн рассматривает усвоение языка как процесс активный, а сам язык—как «одну из функций человеческого организма в самом обширном смысле этого слова"'. Дальнейшее развитие этой концепции Бодуэна мы находим в особенности в работах Л. В. Щербы.

Бодуэн считал подлинной наукой только такое языкознание, в основе которого лежит психологический подход к языку, и с удовлетворением констатировал, что «современное языкознание становится более психологическим».

Фраза о том, что язык есть явление психическое или что психология является вспомогательной (базисной) наукой языкознания, встречается почти в каждой большой работе Бодуэна. Тезис о психической сущности языка принадлежал к истинам, которые Бодуэн никогда не уставал повторять.

Надо сказать, что этот тезис никогда не оставался пустой декларацией. Хотя совершенно естественно, что при современном Бодуэну состоянии психологии можно было удовлетворительно объяснить лишь очень ограниченное количество языковых фактов, Бодуэн при любой возможности старался это сделать.

Сам Бодуэн любил называть свою концепцию объективно-психологической. Он считал исключительным достижением казанской школы требование доискиваться того, что действительно существует в языке, «путем определения „чутья языка“.. или объективно существующих языковых и внеязыковых ассоциаций». Это «чутье языка народом» — «не выдумка, не субъективный обман, а категория (функция) действительная, положительная, которую можно определить по ее свойствам и действиям, подтвердить объективно, доказать фактами».

В особенности служит для исследования «чутья языка народом» или, вернее, может служить метод эксперимента. Ему Бодуэн вообще придавал особую важность и указывал на необходимость применять его «где только можно», чтобы строить лингвистическую науку «на реальном базисе». А в одном из писем он прямо связывает метод эксперимента с вопросами психофонетики: «…применив к этой области (экспериментальной фонетике) лингвистико-психологическое мышление, можно, как полагаю, делать изумительные и поразительные открытия, о которых даже не чают заурядные лингвисты хотя бы и самого первого сорта». Адресат этого письма — Л. В. Щерба в дальнейшем последовал доброму совету своего учителя, положив метод эксперимента в основу своих фонетических, в том числе и психофонетических штудий.

3. Взгляды Л. В. Щербы

Концепция Л. В. Щербы близка к концепции Ф. де Соссюра. Академик Щерба ввел понятие «психофизиологической речевой организации индивида», которая «вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом». Эта «речевая деятельность» — «процессы говорения и понимания». Наконец, Л. В. Щерба говорит о «системе языка», подчеркивая, что это «…некая социальная ценность, нечто единое и общеобязательное для всех членов данной общественной группы, объективно данное в условиях жизни этой группы». Именно взгляды Л. В. Щербы оказали наиболее сильное воздействие при возникновении отечественного направления психолингвистики.

В своей работе «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» Щебра утверждает, что хотя при процессах говорения мы часто просто повторяем нами раньше говорившееся (или слышанное) в аналогичных условиях, однако нельзя этого утверждать про все нами говоримое. Несомненно, что при говорении мы часто употребляем формы, которых никогда не слышали от данных слов, производим слова, не предусмотренные никакими словарями, и, что главное сочетаем слова хотя и по определенным законам их сочетания, но зачастую самым неожиданным образом, и во всяком случае не только употребляем слышанные сочетания, но постоянно делаем новые. Некоторые наивные эксперименты с выдуманными словами убеждают в правильности сказанного с полной несомненностью. То же самое справедливо и относительно процессов понимания, и это настолько очевидно, что не требует доказательств: мы постоянно читаем о вещах, которых не знали; мы часто лишь с затратой значительных усилий добиваемся понимания какого-либо трудного текста при помощи тех или иных приемов.

То есть, говорящий совершенно не различает форм слов и сочетаний слов, никогда не слышанных им и употребляемых им впервые, от форм слов и сочетаний слов, им много раз употреблявшихся, постольку мы имеем полное право сказать, что вообще все формы слов и все сочетания слов нормально создаются нами в процессе речи, в результате весьма сложной игры сложного речевого механизма человека в условиях конкретной обстановки данного момента. Из этого с полной очевидностью следует, что этот механизм, эта речевая организация человека никак не может просто равняться сумме речевого опыта (подразумевается под этим и говорение и понимание) данного индивида, а должна быть какой-то своеобразной переработкой этого опыта. Эта речевая организация человека может быть только физиологической или, лучше сказать, психофизиологической, чтобы этим термином указать на то, что при этом имеются в виду такие процессы, которые частично (и только частично) могут себя обнаруживать при психологическом самонаблюдении. Но само собой разумеется, что сама эта психофизиологическая речевая организация индивида вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом.

В своих рассуждениях Щерба приходит к понятию универсальной грамматики: «Правильно составленные словарь и грамматика должны исчерпывать знание данного языка. Мы, конечно, далеки от этого идеала; но я полагаю, что достоинство словаря и грамматики должно измеряться возможностью при их посредстве составлять любые правильные фразы во всех случаях жизни и вполне понимать все говоримое на данном языке».

Языковую систему академик понимает как-то, что объективно заложено в данном языковом материале и что проявляется в индивидуальных речевых системах, возникающих под влиянием этого языкового материала. Следовательно, в языковом материале и надо искать источник единства языка внутри данной общественной группы.

Если говорить о его понятии нормы, то он считал, что наша устная речевая деятельность на самом деле «грешит многочисленными отступлениями от нормы. Если бы ее записать механическими приборами во всей ее неприкосновенности, как это скоро можно будет сделать, мы были бы поражены той массой ошибок в фонетике, морфологии, синтаксисе и словаре, которые мы делаем».

Впрочем, ощущение нормы, по мнению Л. В. Щербы, как и сама норма, может быть и слабее и сильнее в зависимости от разных условий, между прочим — от наличия нескольких сосуществующих норм, недостаточно дифференцированных для их носителей, от присутствия или отсутствия термина для сравнения, т. е. нормы, считаемой за чужую, от которой следует отталкиваться, и, наконец, от практической важности нормы или ее элементов для данной социальной группы.

При этом он указывает, что надо иметь в виду, что-то, что часто считается индивидуальными отличиями, на самом деле является групповыми отличиями, т. е. тоже социально обусловленными (семейными, профессиональными, местными и т. п.), и кажется индивидуальными отличиями лишь на фоне «общих языков». Языковые же системы общих языков могут быть весьма различными по своей развитости и полноте, от немного более нуля и до немного менее единицы (считая нуль за отсутствие общего языка, а единицу за никогда не осуществляемое его полное единство), и дают более или менее широкий простор групповым отличиям В своих первых работах Щерба обосновывает метод самонаблюдения, однако потом он отступает от него в пользу метода эксперимента. «Для меня давно уже совершенно очевидно, — пишет он, — что путем непосредственного самонаблюдения нельзя констатировать, например, „значений“ условной формы глагола в русском языке. Однако, экспериментируя, т. е. создавая разные примеры, ставя исследуемую форму в самые разнообразные условия и наблюдая получающиеся при этом „смыслы“, можно сделать несомненные выводы об этих „значениях“ и даже об их относительной яркости».

Список использованной литературы

1. А. А. Леонтьев. Язык, речь, вопросы сознания. — М., 1969

2. А. А. Леонтьев. Основы психолингвистики. — М., 2005

3. А. А. Леонтьев. И. А. Бодуэн де Куртене. — М., 1989

4. материалы с сайта www. ruhtenia. ru

5. А. А. Леонтьев. Общелингвистические взгляды И. А. Бодуэна де Куртенэ / Вопросы языкознания, — 1959, № 6