Развитие советологии в первые послевоенные десятилетия (середина 1940-х — конец 1960-х гг.)

Развитие советологии в первые послевоенные десятилетия (середина 1940;х — конец 1960;х гг.)

1. Становление советологии как научной дисциплины

2. Концепция «советского тоталитаризма», ее теоретическая основа и исследовательские приоритеты Список использованных источников и литературы

1. Становление советологии как научной дисциплины Только после второй мировой войны советология действительно стала приоритетным направлением в западном славяноведении, особенно в США. Изучение Советского Союза, по мере его превращения из союзника в потенциального противника, а затем и врага номер один, стало не личным, а Окончание войны почти сразу же ознаменовалось началом новой, «холодной войны» между СССР и Западом, преимущественно США. Сигналом к началу «холодной войны» стала знаменитая речь У. Черчилля в Фултоне (штат Миссури) 5 марта 1946 года, где он впервые упомянул о «железном занавесе» между Восточной и Западной Европой. Хотя в целом тон этой речи был не настолько враждебным, как это подавалось советской пропагандой, и она была полна реверансов, правда, несколько язвительных, в сторону бывшего союзника, смысл речи Черчилля сводился к тому, что западные страны должны объединиться против угрозы со стороны Советского Союза на принципах ООН, в противном случае катастрофа неизбежна (См. The American Image of Russia. P. 179) воистину государственным делом. Уже в первые послевоенные годы советология выделяется из славяноведения в самостоятельную научную дисциплину, с собственным предметом исследования, научно-исследовательскими центрами, кадрами специалистов и широким финансированием. Если до войны главный акцент в изучении России и Восточной Европы делался на истории и филологии, то теперь он смещается на политику и стратегические исследования. Уже в первое послевоенное десятилетие США оставляют далеко позади Англию и другие европейские страны в комплексном изучении Советского Союза, поэтому в данной главе речь пойдет в основном об американской советологии.

Еще в годы второй мировой войны в США началась разработка амбициозной образовательно-исследовательской программы, получившей название «программа региональных исследований» (area studies).

Главная цель программы заключалась в подготовке специалистов по различным регионам Европы, Азии и Латинской Америки, знающих местные языки, порядки и обычаи, и способных выполнять в этих регионах административные функции (США воистину готовились управлять всем миром!). Для этого предусматривалось создание при крупнейших американских университетах специальных подразделений, которые должны были готовить специалистов для американских правительственных организаций, размещенных как в США, так и за границей, а также координировать научные исследования по тому или иному региону и давать информацию правительству, если потребуется. Таким образом, планируемые институты должны были в основном иметь прикладной, а не академический характер.

Новизна и сложность программы региональных исследований состояла в ее междисциплинарном характере, что требовало координации действий различных факультетов. Создавало это дополнительные трудности и для участвующих в ней аспирантов, которые за два года должны были усвоить несколько различных по характеру специальных курсов (интенсивная языковая подготовка, география региона, история, экономика, политические и социальные институты, психология и антропология) наряду с общими, такими, например, как основы дипломатии. Кроме того, будущий специалист должен был получить обычную подготовку в какой-либо специальности, ибо создатели программы опасались, что в противном случае выпускник окажется дилетантом, знающим обо всем понемногу и не получившем конкретной специальности. Для участников региональных программ предусмотрена была также годичная практика в изучаемом регионе. Разумеется, организовать такую практику в СССР в то время было невозможно, и студенты ограничивались теоретическими занятиями.

Развитие программы региональных исследований шло очень быстрыми темпами. Если в 1946 году было разработано 13 таких программ по разным регионам мира, то в 1951 году их было уже 23, а в 1954 году — 29, с общим количеством студентов около 700. В обеспечение этих программ было вовлечено около 400 профессоров. В соответствии с государственными интересами США в то время большинство программ было ориентировано на СССР и Дальний Восток (по данным на 1951 год из 23 региональных программ функционировало 5 «русских» программ и 8 — по странам Дальнего Востока, хотя по количеству студентов на первом месте находились программы, связанные с Советским Союзом). Несмотря на то, что первая такая программа начала осуществляться с 1943 года в Корнелльском университете, после войны лидером становится Колумбийский университет, где специальный Русский Институт был открыт в сентябре 1946 года. Вскоре подобные программы были разработаны также в Гарвардском, Мичиганском и некоторых других американских университетах.

Наряду с Русским институтом Колумбийского университета крупнейшим советологическим центром после войны становится Русский исследовательский центр Гарвардского университета, открытый 1 февраля 1948 года. Материальную поддержку центру оказала корпорация Карнеги, с которой было заключено соглашение о финансировании исследований Центра сроком на 5 лет, начиная с 1 июля 1948 года, впоследствии продленное до 1958 года. Главная цель создания Русского исследовательского центра заключалась во всестороннем исследовании Советского Союза как собственными силами, так и в кооперации с другими исследовательскими центрами. Предусматривалось не только изучение литературы и архивных материалов, касающихся Советского Союза, но и другие методы исследования: интервью с американцами и европейцами, недавно вернувшимися из СССР, а также с советскими беженцами в Европе и США; полевые исследования, научные командировки в СССР. Полученные результаты планировалось публиковать, чтобы сделать их «доступными не только ученым, но и просвещенной публике, а также правительству США».

Контакты Русского исследовательского центра с американским правительством, разведкой и военно-промышленным комплексом США до сих пор остаются предметом ожесточенных споров в академических кругах. Судя по официальным документам Центра, такие контакты не носили систематического характера. Сотрудники Центра, с которыми автору настоящей диссертации удалось побеседовать, проработавшие в нем многие годы, а некоторые — с момента его основания (Марк Филд, Ричард Пайпс), также решительно заявляют о полной независимости Центра от правительственных организаций, особенно ЦРУ и ФБР. С другой стороны, уже в отчете Русского исследовательского центра за пять лет работы (май 1953 года) выражалась некоторая обеспокоенность тем, что частые правительственные запросы отрывают сотрудников Центра от академических исследований. Далее перечислены некоторые формы подобных контактов: лекции в военных учебных заведениях, а также презентации для «прочих правительственных групп», предоставление в пользование рукописей до их официальной публикации, предоставление информации по разовым запросам государственных органов или подготовка специальных отчетов по той или иной проблеме. Никакой конкретной информации о содержании таких справок или о тематике правительственных запросов в отчете не приводится.

Однако, совсем не эти прямые и официальные контакты Русского исследовательского центра с американским правительством дают в основном повод для утверждений о его политической ангажированности, а как раз те неофициальные и скрытые контакты, о которых в вышеупомянутом отчете говорится глухо, одной фразой: «Проводилось много неформальных консультаций (для сотрудников правительственных учреждений. — А.Н.), а некоторые сотрудники как частные лица являлись постоянными консультантами (правительства. — А.Н.) по секретным вопросам».

На момент открытия Русского исследовательского центра весь его персонал, включая библиотекарей, секретарей и аспирантов, насчитывал 25 человек. В его штат в то время входили такие видные ученые, как политологи Мерл Фэйнсод и Алекс Инкелес, историки Михаил Карпович и Адам Улам, один из крупнейших американских социологов Толкотт Парсонс. До сих пор вызывает удивление у самих сотрудников центра, что его первым директором стал Клайд Клукхон (Kluckhohn; иногда его фамилию произносят как Клакхон), не только не являвшийся советологом (он был антропологом по специальности, изучал американских индейцев), но не знавший даже русского языка. Не занимался изучением России и Парсонс, возглавивший исполнительный комитет Центра. Разумеется, здесь дело было не в отсутствии специалистов по России, способных в то же время быть хорошими организаторами. Таким человеком был Карпович, возглавлявший в то время факультет славяноведения в Гарварде. Мог возглавить работу центра и Питирим Сорокин, не слишком обремененный в то время преподавательской и административной работой. В 1944 году у него отобрали руководство созданным им факультетом социологии, передав его Парсонсу. Эта акция, инициаторами и главными участниками которой были ученики и младшие коллеги Сорокина во главе с Парсонсом, готовилась в течение нескольких лет. По крайней мере, с 1937 года заинтересованные лица начали сбор компромата на Сорокина. Ему вменяли в вину неправильное расходование факультетских денежных средств, субъективизм в наборе на факультет студентов и аспирантов и в оценке их работы, произвольные изменения в учебных программах факультета, высокомерие, неумение работать с людьми и т. п. Верхом всего явилось обвинение в некомпетентности!

В нашем распоряжении оказался один из доносов на Сорокина, находящийся в архиве Гарвардского университета, в фонде Толкота Парсонса. Документ, как и положено доносу, не подписан, но из его содержания ясно, что его автором был Парсонс, занимавший в то время на факультете должность инструктора (преподаватель, ведущий семинары по курсу того или иного профессора; в данном случае — Сорокина). Донос написан очень грамотно и четко, по пунктам, и составляет несколько страниц текста. После тщательного перечисления всех «грехов» Сорокина (неправильное выставление оценок, предпочтение, оказываемое отдельным студентам, навязывание студентам собственной точки зрения и т. д.), автор делает вывод о неспособности профессора, имевшего уже мировую известность, руководить факультетом, и предлагает сместить его с должности декана. Интересно, что Парсонс как умный и компетентный человек не упрекает Сорокина в невежестве, наоборот, он высоко оценивает его талант ученого.

В 1944 году появилось первое издание книги Сорокина «Россия и Соединенные Штаты», где автор проводит параллели между русскими и американцами, а также Россией и США, и делает вывод о их неуклонном сближении и эволюции их общественно-политических систем к единому типу государственной и общественной организации. Во время войны такие выводы встретили положительный отклик, и в последующие несколько лет книга Сорокина неоднократно переиздавалась, но в условиях «холодной войны», когда в идеологии обеих стран подчеркивалась полная противоположность и несовместимость советской и западной моделей развития, мнение автора казалось абсурдным. Не только западные антикоммунисты критиковали за это Сорокина, но и авторы, положительно относившиеся к советской политике.

В такой ситуации, разумеется, и речи быть не могло о назначении на должность руководителя Русского исследовательского центра ученого русского происхождения. Не совсем понятно, чем руководство университета не устраивали, допустим, Мерл Фэйнсод или Алекс Инкелес, либо кто-нибудь другой из сотрудников центра, не вызывавших подозрений с идеологической точки зрения.

Так или иначе, центр проводил большую работу по изучению, в первую очередь, советской политической системы и идеологии. Немалое внимание с самого начала его функционирования уделялось также исследованю советской экономики. В первые годы существования центра в ряды его сотрудников влились такие известные специалисты по Советскому Союзу как политологи Альфред Мейер, Баррингтон Мур, Збигнев Бжезинский, экономисты Джозеф Берлинер, Грегори Гроссман, Александр Гершенкрон, Александр Эрлих, социологи Марк Филд и Рэймонд Бауэр, историки Ричард Пайпс и Сидней Монас. Таким образом, к 1 апреля 1953 года штат Центра насчитывал более 50 человек, в его рамках успешно разрабатывалось несколько десятков групповых и индивидуальных исследовательских проектов. Исследования были в высшей степени политизированы. Так, несколько проектов под общим руководством Мерла Фэйнсода было посвящено истории и современному состоянию советской Коммунистической партии: история политических репрессий в СССР (З. Бжезинский), оппозиционные группы в партии в 20-е годы (Роберт Дэниеле), XIX съезд партии (М. Фэйнсод), структура и функционирование низовых парторганизаций (Сидней Харкейв), первые оппоненты большевизма («легальные» марксисты, «легальные» народники, «экономисты»; Артур Мендель) и другие. Если первоначально ставилась задача изучения только советской политической системы, то вскоре в программу исследований были включены проекты по коммунистическим партиям стран социалистического содружества (Китая, Польши, Чехословакии).

Из более исторически ориентированных проектов (хотя они тоже касались главным образом политической истории) следует отметить исследования о Данилевском и его теории, о деятельности Третьего отделения при Николае I, истории и современном положении Русской православной церкви, а также интереснейшее исследование Александра Даллина о германской оккупационной политике на советской территории в 1941;1944 годах. Около десятка исследовательских проектов под общим руководством Александра Гершенкрона было посвящено изучению русской дореволюционной и советской экономики. Главная цель подобных проектов заключалась в сравнительном анализе русской дореволюционной и советской экономики, советской плановой и западной рыночной экономики, определении степени эффективности советской экономики и вообще в поисках ответа на вопрос: как могла функционировать советская экономика, теоретически невозможная в принципе?!

Многочисленные исследования были также ориентированы на изучение русского языка, советской литературы, социальных и межнациональных отношений в советском обществе и т. д.

Результаты работы центра в первое пятилетие его существования были впечатляющими. В процессе осуществления двух взаимосвязанных проектов по интервьюированию советских «перемещенных лиц» (1949;1951, параллельно в Европе и США) было собрано более 35 тысяч листов разнообразных материалов, включавших интервью, рукописи и 11 тысяч анкет, которыми до сих пор пользуются исследователи. Была также собрана подробнейшая библиография исследований по различным аспектам советской истории и политики, подготовлены десятки солидных монографий.

Помимо Русского института при Колумбийском университете и Русского исследовательского центра в Гарварде, в 40-е — 50-е годы было создано еще несколько крупных советологических центров в США, а к концу 60-х годов такие центры существовали практически во всех крупных американских университетах. Возникали подобные центры и в Великобритании, хотя размах здесь был значительно меньшим. Так, в конце 40-хначале 50-х годов начинают проводиться исследования по советской истории и экономике в университетах Глазго и Бирмингема.

Центр российских и восточноевропейских исследований Бирмингемского университета возник формально в 1963 году, но к этому времени уже была проделана значительная подготовительная работа. У истоков Центра стоял русский ученый — эмигрант Александр Байков, сотрудничавший в 1930;е годы в Праге с С. Н. Прокоповичем, но через некоторое время после оккупации Чехословакии вынужденный перебраться в Англию. В годы войны он работал над своим монументальным трудом «Развитие советской экономической системы» (Cambridge, 1946), который в течение последующих 25 лет, до выхода книги А. Ноува, был настольной книгой каждого исследователя советской экономики. По мнению А. Ноува, книга А. Байкова и в 1960;е годы оставалась одним из лучших исследований довоенной советской экономики. В том же 1946 году в США вышла другая его работа — «Советская внешняя торговля». К этому времени Байков, бывший некогда непримиримым противником «советского эксперимента» и сражавшийся в годы гражданской войны против большевиков, пришел к выводу о прогрессивности советской системы государственного планирования, и в своих исследованиях он проводит мысль о необходимости для Запада заимствовать положительный советский опыт, полагая, что все западные страны вынуждены будут рано или поздно пойти по пути развития плановой экономики. Подобные идеи высказывались и некоторыми другими видными британскими учеными, в частности, Морисом Доббом и Эдвардом Карром. Видимо, труды Байкова не вызывали сильного раздражения у советских властей, поскольку в 1963 году, незадолго до смерти, он получил разрешения приехать на два месяца в СССР по приглашению Института экономики. Благодаря многолетним стараниям Байкова осенью 1963 года, несколько месяцев спустя после его кончины, при Бирмингемском университете был открыт Центр российских и восточноевропейских исследований (CREES), успешно функционирующий и по сей день под руководством выдающегося британского советолога Роберта Дэвиса. Дэвис некогда сотрудничал с Карром, подготовив вместе с ним фундаментальный двухтомный труд «Основы плановой экономики, 1926;1929» (L., 1969), явившийся частью 14-томного исследования Карра «История Советской России», хронологически доведенного до 1929 года. Дэвис продолжил работу Карра после его смерти, издав к настоящему времени 4 из 6 запланированных томов исследования о советской экономике с конца 1920;х годов до начала второй мировой войны.

С 1949 года в Великобритании началось издание одного из крупнейших советологических изданий — журнала «Soviet Studies». Журнал был основан по инициативе двух британских исследователей — коммунистов, Джейкоба Миллера и Рудольфа Шлесинджера. Журнал издавался ежеквартально, и уже в 60-е — 70-е годы являлся ведущим советологическим.

Страницы журнала были открыты, разумеется, не только для авторов леворадикальной ориентации. В нем публиковались исследования практически всех мало-мальски известных британских и американских советологов, в частности Ивэна Моудсли, Моше Левина, Алека Ноува, Роберта Конквеста, Стивена Уиткрофта и многих других. С 1993 года журнал выходит под новым названием — «Europe — Asia Studies».

Поскольку советология как наука формировалась в условиях «холодной войны», на ее характер оказали сильное влияние антикоммунистические настроения, широко распространившиеся уже с 1947 года, как в США, так и в Великобритании. Американский послевоенный антикоммунизм широко исследован в западной и отечественной исторической литературе. 127 Роль Великобритании в разжигании «холодной войны», распространение антисоветских и антикоммунистических настроений в британском обществе, к сожалению, почти не исследованы. Связано это, видимо, как со значительно меньшим размахом подобных настроений в послевоенном британском обществе, чем в американском, так и с тем, что основное внимание исследователей, естественно, обращено на борьбу между «сверхдержавами».

Рост антикоммунистических настроений в США после войны был, действительно, впечатляющим. Страх перед угрозой «американским ценностям» со стороны СССР был настолько велик, что это привело, по выражению Дэниела Белла, к

«Консенсусу „Холодной войны“» 1947 — 1948 годах около 70% американцев полагали, что США «занимают слишком мягкую позицию в отношении России». 129 Такое отношение способствовало утверждению в США в 1950 -1953 гг. такого глубоко антидемократического явления, как «маккартизм».

В это время по инициативе сенатора-республиканца от штата Висконсин Джозефа Маккарти началась всеобъемлющая кампания по выявлению скрытых коммунистов и советских агентов в правительстве, армии, университетах США. В феврале 1950 года Маккарти публично заявил что 57 всем известных коммунистов служат в Госдепартаменте США. Впоследствии в числе «советских агентов», «разоблаченных» Маккарти, попал генерал Дж. Маршалл, бывший во время войны начальником штаба армии, а после войны занимавший последовательно должности Государственного секретаря и министра обороны США. Естественно, положение многих американских интеллектуалов, с симпатией относившихся к Советскому Союзу, а также советологов, по роду своей деятельности находившихся, по мнению Маккарти, под усиленным воздействием советской пропаганды, было гораздо более уязвимым. Среди американских университетских профессоров, вызывавшихся для дачи показаний в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности в связи с их научными командировками в Советский Союз до войны, либо деятельностью в области ленд-лиза во время войны, были такие видные советологи с довоенным стажем, как Джон Хазард, специалист в области советского права, и Эрнест Симмонс, один из организаторов изучения русской и советской литературы в США. В результате деятельности вышеупомянутой комиссии по меньшей мере 600 профессоров и учителей были уволены с занимаемых должностей и гораздо большее количество было обвинено в нелояльности.

В этих условиях большую роль в становлении и развитии советологии после войны играли разведывательные органы, такие, как Оффис стратегических служб (ОСС), преобразованный в 1947 году в ЦРУ, и ФБР, а также военное ведомство, руководящие органы ВВС и ВМФ США. Еще в 1943 году в рамках ОСС был создан исследовательско-аналитический отдел под руководством Джероида Робинсона, в котором были собраны лучшие специалисты по России и СССР, разбросанные по разным университетам, — историки, социологи, экономисты, антропологи, в том числе Абрам Бергсон, Маршалл Шулман, Герберт Маркузе, Василий Леонтьев и другие. Одни специалисты, начавшие службу в ОСС в годы войны, переходили затем на работу в университеты, во вновь открытые исследовательские центры (например, Абрам Бергсон — в Русский институт Колумбийского университета, а затем в Гарвард), другие из университетов были приглашены в ЦРУ (например, Роберт Бирнс).

Таким образом, становление советологии как науки происходило в условиях крайнего обострения отношений между СССР и США, разгула антикоммунизма на Западе, начинающейся «холодной войны». Это, безусловно, отразилось в максимальной степени на характере тогдашней советологии, придав ей ярко выраженную антикоммунистическую направленность. Тем не менее этот период, по признанию самих советологов, был лучшим для советологии, отмеченным максимальны мее финансированием, как из правительственных, так и частных фондов, когда были созданы крупнейшие советологические центры, периодические издания, были подготовлены десятки и сотни специалистов-советологов.

2. Концепция «советского тоталитаризма», ее теоретическая основа и исследовательские приоритеты Как раз в это время и возникает знаменитая теория «советского тоталитаризма». Историки -" тоталитаристы" (Адам Улам, Мер л Фэйнсод, Уильям Лакер и др.) в методологическом отношении основывали свои труды на работах известных политологов, таких, как Ханна Арендт, Збигнев Бжезинский, Карл Фридрих, Алекс Инкелес, которые, собственно, и разработали главные принципы этой концепции. Суть ее заключается в утверждении о тоталитарной природе Советского государства, его принципиальной неизменности, абсолютной верхушечности советской политики. С точки зрения «тоталитарной» концепции, Октябрьская революция 1917 года была переворотом, совершенным кучкой большевиков, не имевших сколько-нибудь прочной опоры в массах и вынужденных поэтому удерживать власть с помощью террора. Впоследствии «враги» появились и в партии, в советском аппарате и даже в карательных органах. Разумеется, крайний детерминизм этой концепции сродни детерминизму марксистско-ленинской теории: победа большевиков, а затем Сталина, была предопределена, никаких альтернатив не было и быть не могло. В советологии имеется даже параллель понятию «развитой социализм» — «развитой тоталитаризм», то есть советский режим после смерти Сталина. Одним из главных принципов «тоталитарной» теории является принцип преемственности политической власти в СССР. С этой точки зрения ленинский режим нисколько не противостоит сталинскому, а является его прямым предшественником. Классическую формулу такой преемственности сформулировал один из «отцов» концепции «советского тоталитаризма» М. Фэйнсод: «Из тоталитарного эмбриона неминуемо должен был развиться тоталитаризм полностью сформировавшийся». Движущей силой процесса развития советского общества была некая «внутренняя логика тоталитаризма» (тот же тезис в советском варианте звучал как «закономерность исторического развития от капитализма к социализму»), которая делала преемственность между ленинизмом и сталинизмом не только вероятной, но и неизбежной. Таким образом, ленинская политика, включая НЭП, являлась не качественно иной по отношению к сталинской, а количественно: наполовину сформировавшийся тоталитаризм. НЭП, по мнению представителей «тоталитарной школы», был продиктован необходимостью для большевиков подстроиться к сложному внутреннему и международному положению в условиях недостаточной прочности власти, являлся простой «уловкой», не менявшей тоталитарного характера режима. Соответственно, послесталинский период советской политической жизни характеризовался как смягченный вариант тоталитаризма, который, приспосабливаясь к меняющимся обстоятельствам и будучи в достаточной степени сложившимся и укрепившимся на советской «почве», мог уже не прибегать постоянно к террору и большим человеческим жертвам. По мнению С. Коэна, одного из наиболее значительных и интересных представителей противоположной «тоталитарному» направлению «ревизионистской» историографии и последовательного критика «тоталитарного» подхода к советской истории, главным негативнымрезультатом политизации американской историографии в 1950;е годы был консенсус в отношении к истории и политике Советского Союза. При всех индивидуальных особенностях историков «тоталитарной» школы (кстати, работы некоторых из них Коэн оценивает весьма высоко, если это, конечно, не является простой данью академической этике), все они придерживались главных принципов «тоталитарной» концепции: антинародный, «внешний» по отношению к большинству населения Советского Союза характер коммунистического режима, осуществление государственнойполитики исключительно «сверху» при полном контроле «властвующей элиты» над массами, преемственность политики советского режима на всем протяжении его существования. Этот консенсус сводил на нет все достигнутые успехи в изучении советского общества и привел к кризису советологии в конце 1960;х годов, ибо все проблемы советской истории казались решенными, все точки над «и» были поставлены и подведены окончательные итоги, поэтому двигаться дальше в рамках данного направления историографии было некуда.

Одним из краеугольных камней «тоталитаристской» концепции советской истории было отождествление сталинизма с фашистскими режимами Германии и Италии. Это было вызвано не только стремлением дискредитировать советскую политическую систему и идеологию в условиях «холодной войны», но и попытаться идентифицировать сталинизм, уникальный исторический феномен, приведя его к общему знаменателю с другими тоталитарными режимами.

Такое сравнение выглядело вполне естественным: сходство между двумя системами бросалось в глаза, а различия казались несущественными. Ещё в 1930;е годы У. Чемберлин и Л. Троцкий, а после войны — X. Арендт, К. Фридрих и 3. Бжезинский, М. Фэйнсод, Б. Вольф и многие другие авторы обращали внимание на такие характерные черты тоталитарных режимов как террор и пропаганда в государственных масштабах, установление однопартийной системы, единой государственной идеологии, культ лидера и т. д. Число «родовых» признаков тоталитарных режимов в советологической литературе колебалось от 5 до 15, однако можно удлинять этот перечень до бесконечности. Такой подход, тем не менее, почти нечего не давал для исторического исследования сталинизма, к тому же резко контрастируя с комплиментарным отношением значительной части западной общественности к Советскому Союзу и Сталину в годы второй мировой войны. Несмотря на сохранение в Советской политике вышеперечисленных тоталитарных признаков, во время войны даже сама мысль об отождествлении Советского Союза и фашистской Германии могла бы показаться кощунственной. Напротив, именно в это время П. Сорокин в книге «Россия и Соединённые Штаты» (1944) указывает на существенные сходства между СССР и США как двумя крупными индустриальными державами при весьма несущественных системных различиях между ними, которые вполне можно игнорировать. Позднее эта мысль была им развита в знаменитой теории «конвергенции», подробно обоснованной в статье 1960 года «Взаимное сближение Соединённых Штатов и СССР к смешанному социокультурному типу».

Тем не менее, уже в конце 1940;х-начале 1950;х гг. параллели между сталинизмом и фашизмом вновь активно используются в рамках теории «тоталитарных режимов». Классическое определение тоталитаризма было дано в книге 3. Бжезинского и К. Фридриха «Тоталитарная диктатура и автократия», впервые опубликованной в 1956 г., а обоснование тоталитарности советского режима с исторической точки зрения — в книге гарвардского профессора М. Фэйнсода «Как управляют Россией» (первое издание — 1953 г.). Фэйнсод, в частности, сравнивая СССР и фашистскую Германию, отмечает, что выборы в Советском Союзе, «как и плебисциты при Наполеоне и Гитлере», призваны продемонстрировать, что «советский народ и режим составляют единое целое» .

Подобным же образом оценивали природу советского режима А. Улам, Ф. Боркенау, Б. Вольф, Р. Дэниеле и другие советологи «тоталитаристской» школы. В этих условиях скорее исключением из правила были попытки Э. Карра и И. Дойчера дать более объективный анализ советской истории и текущей политики. Так, Дойчер в одной из первых на Западе биографий Сталина, вышедшей первым изданием в 1949 г., еще при жизни советского лидера, не отрицая общих черт сталинизма и фашизма, категорически возражает против их отождествления. По Дойчеру, Сталин ближе в истории к деятелям революционного типа: Кромвелю, Робеспьеру, Наполеону. Если Гитлер был «лидером чистейшей контрреволюции», превратив процветавшую Германию в униженную, разоренную, отброшенную далеко назад страну, где устраивались костры из книг Лессинга и Гейне, а в философии «Альфред Розенберг занял место Канта», то Сталин был «одновременно и вождем, и эксплуататором трагической, противоречивой, но созидательной революции». Среди главных заслуг Сталина Дойчер отмечает превращение России за 20 лет из полудикой азиатской страны в передовую индустриальную державу, сохранение и популяризацию классического культурного наследия, развитие системы образования. Несмотря на некоторую идеализацию Сталина, подход Дойчера представляется более продуктивным, нежели односторонние, схематичные и донельзя политизированные оценки политологов и историков -«тоталитаристов».

После смерти Сталина, когда масштабы репрессий резко сократились, и они уже не являлись одним из основных инструментов советской политики, а в политической и идеологической атмосфере ощущалось дыхание «оттепели», необходимость пересмотра «тоталитаристской» концепции советского режима стала очевидной. Если в 1950;е речь шла лишь о новом лице советского «тоталитаризма» (А. Улам) или «тоталитаризме без террора», по выражению политолога А. Кассофа, то в 1960;е годы в рамках общего «тоталитаристского» подхода возникает уже целый ряд альтернативных теорий, таких как теория «развития», или «модернизации» (Дж. Каутский, С. Блэк), теория «бюрократического» (А. Мейер) или «административного общества» (А. Кассоф, П. Холландер), «кремлинология» (А. Инкелес, Г. Скиллинг и др.). «Кремлинологи», оставаясь в рамках политической истории, отказались от фундаментального «тоталитаристского» тезиса о монолитности и неизменности советского режима, выделяя в нем «группы интересов», пытающиеся приспособить государственный и партийный аппарат к меняющимся условиям. Теория «модернизации» вообще ушла от политики, положив в основу изучения советского общества тип и уровень его экономического развития. Разумеется, при этом и речи не могло идти о сравнении СССР с фашистскими режимами. В рамках теории модернизации советское общество сопоставлялось скорее с развивающимися странами Азии и Латинской Америки.

Новое дыхание «тоталитаристская» концепция обрела в первой половине 1980;х гг., в связи с новым обострением «холодной войны». Вновь заговорили и о «красном фашизме», а в Германии появилось целое историографическое направление (Historikerstreit), представители которого пытались представить германский фашизм как реакцию цивилизованного Запада на угрозу коммунистической экспансии (например, Э. Нольте). Как это ни странно, «перестройка) в СССР, открыв простор для лавинообразной информации об «ужасах сталинизма), ещё более оживила деятельность историков «тоталитаристского) направления, актуализировав вновь сравнения сталинской России с гитлеровской Германией. Характеристики сталинского режима, принадлежащие перу адептов «тоталитаристской) школы (Р. Пайпс, 3. Бжезинский, М. Малия) конца 1980;х-1990;х гг. стали едва ли не более хлёсткими, чем тридцать лет назад. 3. Бжезинский в своей книге «Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в XX веке», опубликованной в 1998 г., называет Великую Отечественную войну братоубийственной войной «между двумя лагерями, разделяющими общую веру». Он сравнивает Гитлера даже не со Сталиным, а с Лениным, утверждая, что «Гитлер был настолько же ленинистом, насколько Сталин — нацистом». Почти дословно эти утверждения повторяет и Ричард Пайпс в книге «Россия при большевистском режиме» (N.Y., 1995). Как позиция Э. Нольте, так и оценки Бзежинского и Пайпса вызвали резкие возражения у коллег и стимулировали новые исследования о взаимоотношениях нацизма и сталинизма (И. Кершоу, А. Буллок, Э. Эктон). Наиболее фундаментальным из них является почти 1000-страничный труд Буллока «Гитлер и Сталин. Параллельные жизнеописания». (L., 1991). Автор пытается на основе колоссального фактического материала, пользуясь методом Плутарха, не только сравнить два режима, но и показать, каким образом национальные лидеры повлияли на сущность этих режимов и определяли их лицо. При этом Буллок подчёркивает, что не намерен строить на материале своего исследования какую бы то ни было отвлечённую концепцию типа «тоталитаристской», а хотел бы, сравнивая Гитлера и Сталина, показать не только их сходства, но и различия, создать глубоко индивидуальный образ каждого из них. «Параллельные жизнеописания, как и параллельные линии, никогда не сходятся вместе», — отмечает автор. Решительно возражает против механического отождествления нацизма и сталинизма и профессор университета Восточной Англии (Норидж) Эдвард Эктон. В своей небольшой, полемически заострённой брошюре «Нацизм и сталинизм. Возможно ли сравнение?» (L., 1998) он, в частности, отмечает, что если оба режима отличаются от модели либерально-демократического государства, это ещё не значит, что они принадлежат к одному типу государств, так же, как «огонь и лёд, резко отличающиеся по температуре от комнатной, отнюдь не одно и то же». Признавая наличие общих черт у двух антидемократических режимов, Эктон акцентирует их различия в идеологии, экономике, репрессивной политике, организации и функционировании государственного аппарата. Большое значение, с точки зрения автора, имеет также моральный аспект: для «миллионов погибших с обеих сторон на советско-германском фронте сама мысль о некоем единстве режимов показалась бы не только абсурдной, но и оскорбительной».

Таким образом, несмотря на некоторые модификации концепции «советского тоталитаризма», происходившие с конца 1950;х — начала 1960;х годов, и десятилетие спустя в советологии все еще сохранялся, по выражению С. Коэна, «тоталитаристский консенсус». Разумеется, мы не склонны зачислять всех советологов старшего поколения в разряд «тоталитаристов». И в 50-е -60-е годы, и позднее, было немало историков, как в США, так и, особенно, в Англии, которые старались держаться в стороне от политики и выше всего ставили научную объективность. К таким авторам можно отнести, например, Эдварда Карра, Исаака Дойчера, Роберта Дэвиса, Дэвида Граника, Питера Кенеза, и многих других. Тем не менее, можно согласиться с Коэном в том, что «тоталитарное» направление в советологии до середины 70-х годов все же превалировало.

В результате вышеупомянутого консенсуса в советологии на рубеже 60-х — 70-х годов начался кризис, проявившийся в наибольшей степени в США и вызванный целым рядом причин как политического, так и методологического характера. В это время в науку приходит новое поколение советологов, отвергнувшее старую «тоталитаристскую» парадигму и попытавшееся выработать новые, менее политизированные подходы к изучению советской истории.

советология тоталитаризм исследовательский

Список использованных источников

и литературы

1. Kennan G.F. Russia and the West under Lenin and Stalin. N.Y.: New American Library, 1962. 384 p.

2. Kingston-Mann E. Lenin and the Problem of Marxist Peasant Revolution. N.Y.: Oxford University Press, 1983. 237 pp.

3. Kulski W.W. The Soviet Regime: Communism in Practice. Syracuse, NY: Syracuse University Press, 1954. 807 pp.

4. Kuromia, Hiroaki. Stalin’s Industrial Revolution: Politics and Workers, 1928;Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1988. 394 pp.

5. Lambert R. Soviet Disarmament Policy, 1922;1931. Washington, 1964. 307 pp.

6. Lane Ch. The Rites of Rulers. Ritual in Industrial Society — the Soviet Case. Cambridge (Eng); N.Y.: Cambridge University Press, 1981. 308 pp.

7. Lane D. Leninism: A Sociological Interpretation. Cambridge (Eng.); N.Y.: Cambridge University Press, 1981. 150 pp.

8. Lasch Ch. The American Liberals and the Russian Revolution. N.Y.: Columbia University Press, 1962. 290 p.

9. Levine ID. The Man Lenin. N.Y.: T. Selzer, 1924. 209 p.

10. Lewin M. The Making of the Soviet System. L.: Methuen, 1985. 354 pp.

11. Lewis R. Science and Industrialization in the USSR. L.: Macmillan, 1979. 211 pp.

12. Lovenstein M. American Opinion of Soviet Russia. Washington, DC, 1941.210 р.

13. Maguire R.A. Red Virgin Soil: Soviet Literature in the 1920s. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1968. 482 pp.

14. Male D.J. Russian Peasant Organization Before Collectivization. Cambridge (Eng.): Cambridge University Press, 1971. 253 pp.

15. Marcuse H. Soviet Marxism: A Critical Analysis. L.: Routledge, 1958. 271 pp.

16. Maxton J. Lenin. N.Y.: D. Appleton & Co., 1932. 179 pp.

17. Mazour A. Russia Tsarist and Communist. Princeton, NJ: Van Nostrand, 1962.995 pp.

18. Meyer A.G. The Soviet Political System. N.Y.: Random House, 1965. 494 pp.

19. Miliukov Pavel N. Russia, To-day and To-morrow. N.Y.: Macmillan, 1922.392 pp.

20. Millar J.R. The ABC of Soviet Socialism. Urbana, ILL: Chicago University Press, 1981. 362 pp.

21. Monkhouse A. Moscow, 1911;1933. Boston: Little, Brown, 1934. 333 p.

22. Moore B. Soviet Politics. N.Y.: Harper and Row, 1965. 504 p.

23. Moorehead, Alan. The Russian Revolution. N.Y.: Harper & Brothers, 1958.301р.

24. Narkiewicz O. The Making of the Soviet State Apparatus. Manchester: Manchester University Press, 1970. 238 p.

25. Nove, Alec. An Economic History of the USSR. Harmondsworth: Penguin, 1982. 429 p. (Впервые издана в 1969).

26. .Page S.W. The Geopolitics of Leninism. Boulder, CO: East European Monographs, 1982. 238 p.

27. W. Pethybridge R. The Social Prelude to Stalinism. L.: Macmillan, 1974. 343 P.

28. .Pethybridge R. One Step Backwards, Two Steps Forward. Soviet Society and Politics in the New Economic Policy. Oxford: Clarendon Press, 1990. 453 p.

29. Pipes, Richard. The Russian Revolution.N.Y.: Knopf, 1990. 994 p. (Рус. пер.: Русская революция. 2 тт. М.: РОССПЭН, 1994)

30. Pipes, Richard. Russia under the Bolshevik Regime. N.Y.: Knopf, 1993. 587 p. (Рус. пер.: Россия при большевиках. М.: РОССПЭН, 1997. 670 с)

31. Polonsky М., Taylor R. USSR: From an Original Idea by K.Marx. L.: Faber and Faber, 1986. 179 p.

32. Radkey O.H. The Unknown Civil War in Soviet Russia. A Study of the Green Movement in the Tambov Region. 1920;1921. Stanford: Hoover Institution Press, 1976. 457 p

33. Rigby Th. H. Lenin’s Government: Sovnarkom, 1917 -1922. Cambridge: Cambridge University Press, 1979. 320 P

34. Service R. Lenin. 3 vols. L.: Macmillan, 1985;1995. 85. Service R. The Russian Revolution, 1900;1927. L.: Macmillan, 1986. 101 P

35. Seton-Watson H. From Lenin to Khrushchev. N.Y.: Praeger, 1960. 432 p.

36. Shanin Th. The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society: Russia, 1910 — 1925.

37. Oxford: Clarendon Press, 1972. 253 p.

38. Shteppa K.F. Russian Historians and the Soviet State. New Brunswick, NJ: Rutgers University Press, 1962. 437 p.

39. Shub D. Lenin. Harmondsworth: Penguin, 1966. 496 p.

40. Shukman H. Lenin and the Russian Revolution. N.Y.: Putnam, 1967. 224

41. Siegelbaum, Lewis H. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935;1941. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. 326 p.

42. Siegelbaum, Lewis H. Soviet State and Society between Revolutions, 1917;1929.Cambridge: Cambridge University Press, 1992. 284 p

43. Sochor Z. Revolution and Culture: the Bogdanov — Lenin Controversy.

44. Ithaca; L.: Cornell University Press, 1988. 258 p.

45. Spulber N. Socialist Management and Planning. Bloomington, IND.:Indiana University Press, 1971. 235 p.

46. Stalinism: Essays in Historical Interpretation. R. Tucker, ed. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1999. 337 p.

47. Stokes С The Evolution of Trotsky’s Theory of Revolution. Washington, DC: The University Press of America, 1982. 197 p.

48. Taniuchi Y. The Village Gathering in Russia in the mid-1920s. Birmingham: CREES, 1968. 265 p.

49. The Russian Intelligentsia. Ed. by R. Pipes. N.Y.: Columbia University Press, 1961.234 р.

50. The Soviet Political System. A Book of Readings. Richard Cornell, ed.