Концепция исторической памяти в контексте эволюции гуманитарного знания

Концепция исторической памяти в контексте эволюции гуманитарного знания

Понятие «историческая память» получило в последние годы не только громкое звучание в различных гуманитарных дисциплинах, но и определенное идеологическое содержание. На его основе историками и социологами, как на Западе, так и в России разрабатывается концепт «историческая политика», под которой понимается государственная политика в сфере истории, регулирующая дискурс о прошлом, определяющая статус тех или иных памятных дат. Цель этой политики заключается в утверждении и укреплении национальных и иных идентичностей на основе выработки официальной, «правильной» версии исторического прошлого. Примерами исторической политики в России последнего времени являлась вызвавшая немалые споры деятельность Комиссии по противодействию фальсификациям в области истории в ущерб интересам России, или празднование в 2012 г. года Российской истории. В современной отечественной историографии имеется немало научных и публицистических публикаций о сущности «исторической политики» и ее проявлениях на материалах советской и российской истории. Ограничимся здесь указанием на работы петербургского историка Н. Е. Копосова [1].

В этой статье задача проанализировать содержание понятия «историческая политика» не ставится. Мы ставим более узкую задачу — проследить становление и эволюцию концепции исторической памяти в контексте социальных и историко-гуманитарных исследований. В обыденном сознании, да и в представлениях части историков историческая память иногда выступает как некий синоним истории, что не отражает действительного соотношения между этими понятиями. Действительно, связь между ними существовала испокон веку: еще в древности в качестве главной функции истории понималась функция «незабвения», т. е. сохранения памяти о произошедших событиях. Тема памяти обсуждалась философами древности, в том числе Сократом и Платоном, и считается, что Аристотель ввел в обсуждение этой темы категорию времени, сформулировав свою позицию так: «Память сопряжена с прошлым» [2]. В письменных культурах в задачи историка входила фиксация произошедших событий, а также выведение из них нравственного и политического урока. Тексты, однако, сохраняли лишь маленькую толику сведений о том, что происходило с народами, и как правило, представляли особую, ангажированную версию. Вероятно, первым мыслителем, обратившимся к преданиям как части исторической памяти, был итальянский просветитель первой половины XVIII в. Дж. Вико, полагавший: устная традиция, воплощенная в мифах, содержит в себе память об истинных событиях, и она ценнее, чем вычисления ученых, движимых тщеславием. Так, он писал: «Тщеславиедочь Невежества и Самолюбия, которое нас как бы раздувает: ведь в нас существует много слишком укоренившихся идей о нас самих и о близких нам вещах, и посредством их мы, как глупцы, смотрим на непонятные нам вещи» [3]. Например, Вико считал: главным доказательством Всемирного Потопа служат мифы, а не суждения ученых, филологов или астрологов. Тем не менее, идеи Вико оставались исключением в философии истории; и просветители, и историки XIX в., особенно те из них, кто стал на позиции позитивизма и рассматривал историю как науку, были твердо убеждены в монополии историографии на историческое знание и с недоверием относились к устной традиции как носительнице исторической информации. Недаром для историков-позитивистов текст был фактически единственным источником, заслуживающим доверия.

Предпосылки для разрыва с такого рода традицией возникли в релятивистской неокантианской философии рубежа XIX—XX вв., однако более всего ощутим вклад Ф. Ницше в подрыв позитивистской парадигмы. В работе «О пользе и вреде истории для жизни» он, пожалуй, впервые поставил вопрос о социальной функции забвения; для него главный вопрос сводится к определению той границы, за пределами которой память становится угрозой для настоящего. Как отдельные люди подчас нуждаются в том, чтобы забыть для того, чтобы излечиться, такую же потребность испытывают народы и культуры. Ницше утверждал, что невозможно жить без возможности забвения вообще: «Существует такая степень бессонницы, постоянного пережевывания жвачки, такая степень развития исторического чувства, которая влечет за собой громадный ущерб для всего живого и, в конце концов, приводит его к гибели, будет ли то отдельный человек, или народ, или культура» [4]. У Ницше отсутствует позитивистское представление о научной истории как «вместилище» исторической памяти. Он выделял три вида истории: монументальную, антикварную и критическую. Монументальная история — это школа политического воспитания на примерах и образцах; онарассказ о тех, кто, презрев мелкое и низкое, ведет человечество вперед. Она никак не может служить сохранению памяти, т.к. «вводит в заблуждения сомнительными параллелями», а если «западает в головы способных эгоистов и мечтательных злодеев, то в результате подвергаются разрушению царства, убиваются властители, возникают войны и революции» [5].

Антикварная история, по Ницше, принадлежит тем, для кого «мелкое, подгнившее и устарелое приобретает свою особую независимую ценность и право на неприкосновенность», в конечном счете, такая история превращается в «отвратительное зрелище слепой страсти к собиранию фактов»; всегда преуменьшая значение нового, она не порождает, а парализует жизнь. Функция критической истории в том, чтобы разрушать прошлое и выносить его на суд истории. Однако она не является реализацией функции забвения, т. к. потребность к критическому осмыслению проявляется, когда «необходимо пролить свет на то, сколько несправедливости заключается в существовании какой-то вещи, например, известной привилегии, известной касты, известной династии». В то же время суд над историей — это операция опасная для самой жизни: «Так как мы являемся в то же время продуктами прежних поколений, то мы являемся в то же время продуктами их заблуждений, страстей и ошибок и даже преступлений, и невозможно совершенно оторваться от этой цепи. Даже если мы осуждаем эти заблуждения и считаем себя от них свободными, то тем самым не устраняется факт, что мы связаны с ними нашим происхождением» [6]. релятивистский философия исторический память Действительным основателем теории исторической памяти считается французский социолог Морис Хальбвакс. Завершение его судьбы трагично: арестованный немцами за помощь сыну-участнику Сопротивления, он скончался в концентрационном лагере Бухенвальд в марте 1945 г. Как ученый Хальбвакс опередил свое время: его научные взгляды были в полной мере оценены только спустя несколько десятилетий после его смерти. Посмертно, в 1950 г., был издан его труд «Коллективная память». Сущность гипотезы Хальбвакса в том, что история и историческая память противоположны во многих отношениях. По его словам, «история обычно начинается в тот момент, когда заканчивается традиция, когда затухает или распадается социальная память. Пока воспоминание продолжает существовать, нет необходимости фиксировать его письменно, да и вообще как-то фиксировать. Поэтому потребность написать историю того или иного периода, общества и даже человека возникает только тогда, когда они уже ушли так далеко в прошлое, что у нас мало шансов найти вокруг себя много свидетелей, сохраняющих о них какое-либо воспоминание» [7].

Коллективная историческая память отличается от истории, по Хальбваксу, двумя главными чертами. Во-первых, в ней нет строгих делений (на периоды или схемы), присущих исторической науке. Памятьэто непрерывный ход мыслей, и она сохраняется только в сознании той группы, которая ее поддерживает. Забвение событий и фигур вызвано не антипатией, отвращением или безразличием, а исчезновением тех групп, которые хранили память о них. Другими словами, историческая память «конечна», она «умирает» с естественным уходом тех групп, которые являлись ее непосредственными или ближайшими носителями. Во-вторых, если история как наука стремится к универсальности, и при всех делениях на национальные истории или истории по периодам, есть только одна история, то одновременно существуют несколько вариантов коллективной памяти. Это определяется одновременным существованием многих групп, и в жизни человек оказывается связанным не с одной, а многими из них. «У каждой из этих групп, — пишет Хальбвакс, — своя история. В ней можно различить фигуры и события. Но поражает нас то, что в памяти, тем не менее, на передний план выступают сходства. Рассматривая свое прошлое, группа чувствует, что она осталась той же, и осознает свою самотождественность во временном измерении… Но группа, живущая прежде всего для самой себя, стремится увековечить те чувства и образы, которые составляют материю ее мысли» [8].

Следовательно, именно Хальбвакс высказал действительно глубокую идею об исторической памяти как важнейшем факторе самоидентификации социальной или любой другой группы. Наиболее спорным положением теории Хальбвакса является противопоставление истории и памяти. Ряд видных отечественных и зарубежных авторов (Й.Рюзен, П. Берк, Л. П. Репина и др.) считают, что история как продукт профессионального историописания можно считать частью или видом исторической памяти, поскольку и сами историки причастны к «новому мифостроительству», будучи вовлеченными в современную им культуру. Наоборот, известный французский автор Пьер Нора заявил, развивая взгляды Хальбвакса, что «история убивает память».

Задумавшись над функционированием исторической памяти, Хальбвакс подчеркивал значение мест памяти (мнемонических мест). Современный американский автор П. Хаттон так объясняет эту идею: «Сами по себе образы памяти всегда фрагментарны и условны. Они не обладают целостным или связанным значением, пока мы не проецируем их в конкретные обстоятельства. Эти обстоятельства даются нам вместе с мнемоническими местами. Защитники традиции должны, вероятно, поддерживать ее мнемонические места посредством актов коммеморации. Коммеморация, доказывает Хальбвакс, является их целенаправленной попыткой остановить, или, по меньшей мере, скрыть процесс медленного изменения традиции. Коммеморативные мнемонические места укрепляют стереотипы нашего сознания, пробуждая специфические воспоминания о прошлом. Поэтому комме-морация столь значима политически. Этот вид деятельности увеличивает мощность мнемонических мест, предоставляя возможность укрепить стирающиеся со временем стереотипы сознания и сделать их специфическую образность более доступной» [9]. Создание Хальбваксом концепции «мест памяти» (позднее Нора назвал их территорией памяти) важно не только в контексте развития современной историографии, но и в педагогическом плане. Посещение мнемонических мест и связанные с этим ритуалы — один из самых действенных способов развития исторической памяти.

Интерес к теме исторической памяти возрос после Второй мировой войны под влиянием этого самого трагического события в истории ХХ века. Историческая память в контексте вопроса об ответственности за войну и преступления гитлеровского режима была рассмотрена одним из самых видных социологов прошедшего столетия Т. Адорно, лидером, так называемой Франкфуртской школы. Он покинул Германию после установления фашистского режима, работал в Колумбийском университете в США и возвратился из эмиграции только в 1949 г. После войны под влиянием трагедии Холокоста Адорно и М. Хоркхаймер обратились к исследованию исторических корней антисемитизма и разработали теорию, по которой политическое поведение масс детерминируется социопсихологическими факторами. В условиях острых дискуссий в ФРГ о том, можно ли возлагать ответственность за деяния фашистской диктатуры на немецкий народ, Адорно был тем ведущим интеллектуалом, чьи взгляды повлияли на молодое поколение «немецких» шестидесятников, взбунтовавшихся против «нацистских» отцов и требовавших строить новую немецкую государственность на полном отрицании национал-социализма и покаянии за его грехи. Именно в контексте этой общественной дискуссии Адорно и обратился к концепции исторической памяти. Он отмечал, что в воспоминаниях о травматических событиях, таких, как массовые убийства или депортации, присутствует стремление использовать смягченные выражения, эвфемизмы или вообще умолчания. «Ослабленная память» сопротивляется принятию рациональной аргументации, направленной на критику фашистской диктатуры. Хотя Адорно отмечает свойственное части немецкого общества 50−60-х гг. ХХ в. стремление к «вытеснению» памяти о нацизме, он все же оптимист в том смысле, что видит позитивные тенденции, направленные не на забвение, а на осмысление и осуждение такого прошлого, полный разрыв с которым возможен, когда будут преодолены причины событий прошлого.

Другим, интеллектуальным фактором, повлиявшим на усиление интереса к концепции исторической памяти, было появление такого течения в философии, как постмодернизм. Один из его создателей Мишель Фуко, в частности, отвергал традиционный взгляд на науку как на движущую силу прогресса и критиковал саму концепцию научной революции, якобы положившей начало современному рациональному представлению о человека. Для Фуко наука — одна из дисциплинарных технологий, лежащих в основе современного общества. Как школа, больница и фабрика, наука служит разделению людей на ранги и контролю над каждым членом общества. Главная стратегия ранжирования в науке — «привилегия языка», знанием которого обладают только «избранные». По отношению к истории Фуко применял понятие «контрпамять», подразумевая, что историки не стремятся к объективному знанию, а обслуживают власть, «конструируя» историю в рамках современных им дискурсов.

Влиянием постмодернизма отмечены труды наиболее известного французского историка, работающего в направлении исторической памяти, П. Нора. На протяжении ряда лет он руководил подготовкой многотомного издания «Места памяти», в котором участвовали 45 видных французских историков. (Название труда также переводят как «Территория памяти» или «Пространства памяти»). Он представил собой нечто вроде описи формальных проявлений национальной памяти — коммеморатив-ных монументов и святынь, национальных исторических хроник, гражданских справочников и учебников по истории, публичных архивов и музеев — созданных во имя идентичности Франции. «Места памяти» не являются местами в узком, географическом смысле, они определяются как своеобразные точки пересечения, на которых складывается и концентрируется память общества. Их главная функция — сохранение коллективной памяти: «местами памяти» могут стать люди, события, предметы, здания, традиции, легенды, географические точки, которые окружены особой символической аурой. Нора с иронией характеризует всем известную историю Франции как «героический эпос со своими вершинами и спадами, временами величия и испытаний, неисчерпаемым набором персонажей, сцен, изречений, интриг, дат, добрых и злых сил — захватывающий семейный роман, начинающийся с Верцингеторикса и битвы при Алезии и заканчивающийся победой республики и Декларацией прав человека, пройдя через крестовые походы, Людовика XIV,.

Просвещение, Революцию, наполеоновскую эпопею, колониальные завоевания, испытания пойны 1914 года, — и наследником этой истории оказывался де Голль" [10]. Однако вера в величие и предназначение Франции оказалась подорванной в результате мировых войн и алжирской войны. Мощное движение внутренней деколонизации и эмансипации групповых идентичностей вело к тому, что каждое меньшинство на пути к национальной интеграции стремилось к собственной истории, к «своей памяти», к тому, чтобы снова «вступить во владение» ею и потребовать от нации ее признания.

Еще одна интеллектуальная предпосылка изучения исторической памяти носит историографический характер и состоит в том, что в последние десятилетия произошел поворот к изучению ментальности как системы коллективных представлений, существовавших в прошлом. Такой поворот был связан с влиянием знаменитой французской исторической школы Анналов, историки которой, заявив о синтетической истории, сделали изучение ментальностей одним из приоритетов своих исследований. Начиная с 1980;х гг., представители новой культурной истории и микроистории, возникших в США, также посвятили свои работы ментальности. Другая линия культурно-исторических исследований, имеющих отношение к теме исторической памяти, воплощена в книге английского ученого Ф. Йейтс «Искусство памяти» (1966) [11]. Оно возникло в древности как часть риторики и сохранялось в европейской традиции, по крайней мере, до времени Возрождения. В древнегреческой традиции основателем искусства памяти считался поэт Симонид Кеосский, а главный принцип искусства памяти, заключался в том, что для развития способности памяти надо «отобрать места и сформировать мысленные образы тех вещей, которые хотят запомнить, а затем расположить эти образы на местах так, что порядок мест будет хранить порядок вещей». Другая важная книга, на которую обратили внимание специалисты, работающие в этой области, — «Культурная память» (1992) немецкого ученого-египтолога Я.Ассмана. Этот труд, безусловно, имеет теоретическое значение, хотя базируется на конкретном исследовании древних культур, прежде всего культуры Древнего Египта. Ассман говорит о двух видах памяти — коммуникативной и культурной: к первой в той или иной степени приобщены все члены группы, знание приобретается вместе с языком и повседневной коммуникацией; вторая же всегда имеет своих носителей (шаманов, жрецов, ученых, писателей, бардов и т. д.). Культурная память в противоположность коммуникативной не распространяется сама собой, а нуждается в специальной заботе, следовательно, подвергается контролю.

Наконец, следует указать на связь между концепцией исторической памяти и таким современным и динамично развивающемся направлением в историографии, как устная история. В устной истории важнейшим способом «взаимодействия» с прошлым является собирание воспоминаний, их хранение и интерпретация. Нетрудно видеть: сами методы устной истории предполагают тесное междисциплинарное сотрудничество, в том числе с психологией, педагогикой и социологией. Важным фактором развития устной истории явился отход от прежнего взгляда на историю как преимущественно на историю «высокой» политики и усиливавшийся интерес к повседневности, понимание, что история — это не только сильные мира сего, но и те, о ком было принято говорить как о «молчаливом большинстве». Это большинство оставило после себя мало письменных источников, но обращение к их воспоминаниям (по меньшей мере о событиях не столь отдаленных во времени) открыло в историографии совершенно новую перспективу. П. Томпсон так пишет об одном из преимуществ устной истории: «История приобретает новое измерение, как только в качестве „сырья“ начинает использоваться жизненный опыт самых разных людей. Устная история дает нам источники, весьма напоминающие опубликованные автобиографии, но в гораздо более широком масштабе» [12].

Итак, в современном гуманитарном знании историческая память является не просто отдельно взятой концепцией, но приобрела черты особой научной дисциплины, возникшей на основе междисциплинарности. Теория исторической памяти динамично развивается. Ее прикладной характер находит выражение в ряде существующих практик социального воспитания в ходе обучения истории. Принимая во внимание тезис о необходимости развития внешкольной дидактики, мы видим в концепции исторической памяти основу для разработки музейной педагогики, педагогики мнемонических мест, устной истории, проектной технологии и других способов педагогической деятельности, остро востребованных сегодня в процессе обучения истории.