В лабиринтах иллюзий. 
Деятели культуры и борьба за облик Государства Израиль

В лабиринтах иллюзий. Деятели культуры и борьба за облик Государства Израиль

Алек Эпштейн политический интеллигенция израиль культура Деятели культуры, да и не только в современном мире, почти никогда не могут оставаться вне политики в широком смысле этого слова. Совершенно очевидно, что уход в «чистую» науку или в искусство «ради искусства» не может удовлетворить деятелей культуры на переломных этапах общественного развития, к которым относится, в том числе, и процесс создания национальных государств. Еврейские интеллектуалы, прибывшие в Палестину/Эрец-Исраэль из многочисленных стран диаспоры, уже самим фактом своего переселения в страну, духовная и общественная жизнь которой только находилась в процессе становления, сделали идеологический выбор, выразив тем самым свою солидарность с набиравшим силу движением за национальное возрождение. Во многих странах как в Европе, так и в государствах так называемого «третьего мира», возникших уже в постколониальную эпоху, голос деятелей культуры был одним из наиболее громких в борьбе за национальную независимость. Израильские писатели, ученые, музыканты и художники были «обречены» оказаться в эпицентре бурного социально-политического процесса, кульминацией которого стало создание Государства Израиль. Это не значит, однако, что роль их была строго очерченной изначально. Напротив, анализ идеологических воззрений, политических пристрастий и уровня активности израильских интеллектуалов свидетельствует о различной степени их участия в общественной жизни страны как в догосударственный период, так и после провозглашения независимости.

Американский философ и социолог Кристофер Лэш обозначил три роли деятелей культуры и общественной мысли, примерно соответствующие трем периодам в истории: интеллектуал как голос совести, как голос разума и как голос воображения. Как отмечал впоследствии Цветан Тодоров, эта теория базируется на определении трех форм легитимности, данном Максом Вебером — традиционной, рациональной и харизматической (которое, в свою очередь, вероятно, восходит к фразе Паскаля: «Есть три средства уверовать: разум, привычка, озарение») Цветан Тодоров, «Человек, потерявший родину» // «Иностранная литература», № 6 (1998). В первом случае деятель культуры выступает как моралист, опирающийся на традиции и на религию; это самая древняя модель. Второй тип становится антагонистом первого в эпоху Просвещения, его идеальное воплощение — ученый. Третий тип олицетворяет собой романтический бунт против Просвещения; его воплощением становится маргинал, «проклятый» поэт, художник. Каждый из них выступает под своим знаменем: добро, истина, красота. При этом добро не сводится к красоте и не выводится из истины. Согласно этой — весьма небесспорной, кстати, но от этого не менее важной, — точке зрения, художник как таковой, ученый как таковой не могут научить общество морали; в этом отношении они не более компетентны, чем обычные граждане. Представляется, что среди еврейских интеллектуалов ишува сформировались все три модели политического поведения: последователи политического сионизма говорили «голосом разума», гуманисты-либералы из организаций «Брит шалом» (существовала в 1925;1933 гг.) и «Ихуд» (основана в 1942 г., просуществовала до конца 1950;х гг.) — «голосом совести», а сторонники ханаанейской идеологии — «голосом воображения». Анализу этого «многоголосия», присущего гуманитарной интеллигенции еврейского ишува в первые годы государственной независимости Израиля, в сравнительно-историческом контексте и посвящена настоящая статья.

Несмотря на то, что сионистское движение в период своего формирования и становления, было преимущественно движением интеллигенции, его отцы-основатели изначально относились к интеллектуальному труду с некоторым пренебрежением. Впрочем, этот феномен нельзя считать специфической чертой сионизма. Во многих урбанистических странах существует уже достаточно укоренившаяся традиция противопоставления пролетариев, пусть и менее начитанных, но все же отлично разбирающихся в «жизни», представителям умственного труда, занимающимся «отвлеченными» материями. В семьях московских и питерских интеллигентов 1970;х годов мода на увлечение писателями-«деревенщиками» приняла почти повальный характер. Почему-то предполагалось, что именно в истребленной в годы коллективизации деревне все-таки тлеет подлинный ответ на цинизм и двуличие городской культуры эпохи застоя. В далекой от России и Израиля Франции один из величайших мыслителей ХХ столетия Мишель Фуко в беседе с Жилем Делезом 4 марта 1972 года говорил о том, что «массы сами прекрасно и отчетливо все знают, знают даже намного лучше, чем интеллектуалы, и гораздо лучше могут это выразить». Более того, М. Фуко утверждал, что «сами интеллектуалы являются частью системы власти, да и сама идея, что они служат носителями „совести“ или „сознания“ … также является частью этой системы» Цитируется по изданию: Мишель Фуко, «Интеллектуалы и власть. Избранные политические статьи, выступления и интервью» (Москва: «Праксис», 2002). Сионистская идеология, как и любая другая идеология, сформулированная и развитая гуманитарной интеллигенцией, мыслителями и писателями, также отводила интеллектуальному труду сравнительно периферийную роль. Сионизм, и в этом столь разные теоретики, как Аарон Давид Гордон, Бер Борохов и Берл Кацнельсон были согласны между собой, видел наиболее полное воплощение идей еврейского национального движения в формировании образа «нового еврея», привязанного к своей земле — земле Эрец-Исраэль — и обрабатывающего ее. Прибыв в Палестину/Эрец-Исраэль в 1904 году в считавшемся тогда почтенным возрасте сорока восьми лет, А. Д. Гордон, владевший, кроме идиша, русским, немецким и французским языками, выбрал профессию сельскохозяйственного рабочего, работал на виноградниках и апельсиновых плантациях. Блестящий интеллектуал и организатор, Берл Кацнельсон, прибыв в Палестину/Эрец-Исраэль в 1909 году, также нанялся в сельскохозяйственные рабочие и занимался выращиванием овощей. Даже такие мыслители, как Ахад Ха’ам и Мартин Бубер (1878−1965), считающиеся основоположниками так называемого «духовного» сионизма, с глубочайшим пиететом относились к крестьянскому труду и видели в работе на земле едва ли не основное оправдание еврейского национального движения как такового. «Я верю в великий союз между человеком и землей, — писал Мартин Бубер Махатме Ганди в 1939 году. — Земля эта признает нас, ибо с нашей помощью она плодоносит: и именно потому, что она приносит нам плоды, она признает нас. Наши поселенцы не приходят сюда, точно колонизаторы с Запада, чтобы заставить работать на себя местных жителей; они сами налегают на плуг, они вкладывают свою силу, свою кровь в то, чтобы земля эта стала плодородной. Но мы желаем плодородия ее не только для себя. Еврейские крестьяне начали учить своих братьев, арабских крестьян, более интенсивной обработке земли; мы хотим и дальше помогать им: вместе с ними хотим мы обрабатывать эту землю — „служить“ ей, как говорится на иврите. Чем более плодородной станет эта земля, тем больше будет на ней места для нас и для них. У нас нет желания лишать их собственности: мы хотим жить вместе с ними. Мы не хотим господствовать над ними, но сообща служить земле» Цитируется по изданию: «Сионизм в контексте истории» (Иерусалим: «Библиотека-Алия», 1993), т. 2, стр. 215−216.

Роль, отводившаяся деятелям культуры в этом процессе «служения земле», была весьма ограниченной, а критика, высказываемая ими, либо воспринималась «в штыки», либо просто игнорировалась. Достаточно сказать, что, кроме умершего в 1944 году Берла Кацнельсона, никто из видных руководителей ишува не поддерживал постоянного диалога с представителями иерусалимской университетской профессуры, а среди руководителей Государства Израиль не было деятелей культуры — писателей, художников и музыкантов. Во многих европейских странах в первой половине ХХ века к власти пришли именно яркие представители творческой интеллигенции: писатель и драматург Джордж Клемансо стал в 1906 году премьер-министром Франции, философ и социолог Томаш Масарик в 1918 году был избран президентом Чехословакии, пианист Игнац Падеревский возглавил в 1919 году правительство Польши и так далее. В Израиле некоторые ученые принимали активное участие в общественно-политической жизни, и четверо из них в разное время становились президентами страны: химик Хаим Вейцман (избран в 1949 году), историки Ицхак Бен-Цви (избран в 1952 году) и Залман Шазар (избран в 1963 году) и биохимик Эфраим Кацир (избран в 1973 году). Однако среди писателей, художников и музыкантов почти не было людей, приближенных к структурам власти, практически никто из них не занимал сколько-нибудь важных государственных постов, а руководители страны редко интересовались их мнением по вопросам, имевшим общественную значимость. Хотя Давид Бен-Гурион время от времени и встречался с писателями (так, 27 марта 1949 года он принял в своей канцелярии группу из тридцати пяти литераторов; еще одна подобная встреча состоялась 11 октября того же года), за исключением Натана Альтермана, Хаима Хазаза и С. Изхара (Изхара Смилянского), бывшего в 1949;1967 годах депутатом Кнессета от партии Труда и списка РАФИ, он не поддерживал сколько-нибудь регулярных контактов ни с кем из них См.: Michael Keren, «Ben-Gurion and the Intellectuals: Power, Knowledge, and Charisma» (Dekalb: Northern Illinois University Press, 1983), pp. 118−151. Его встречи с музыкантами, художниками и скульпторами были еще более редкими.

Подобное «отлучение» деятелей культуры от общественно-политической жизни было во многом вызвано близостью многих из них к радикальным движениям, находившимся в оппозиции к руководству страны. Как известно, Д. Бен-Гурион был в числе самых резких критиков З. Жаботинского и ведомого им так называемого «ревизионистского сионизма», однако один из наиболее выдающихся израильских поэтов Ури-Цви Гринберг не только был сторонником ревизионистского движения, но даже был избран депутатом Кнессета первого созыва от оппозиционной партии Херут ["Свобода"]. С другой стороны, Д. Бен-Гурион крайне критически относился к Советскому Союзу и меньше всего стремился превратить Израиль в одну из стран-сателлитов сталинской России, однако именно к радикальному марксистскому просоветскому движению Ха’шомер ха’цаир примкнул в 1939 году выдающийся поэт и переводчик Авраам Шлионский.

В просоветском лагере строителей социализма в 1930;е — 1950;е годы нашли себя и многие другие деятели формировавшейся израильской культуры, среди них — видный поэт и переводчик Александр Пэнн, вступивший после провозглашения независимости Израиля в Коммунистическую партию. Некоторые деятели культуры в разные периоды своей жизни успели побывать в обоих оппозиционных лагерях. Так, один из классиков так называемого «поколения ПАЛЬМАХа» писатель Моше Шамир был в 1950;х годах близок к левосоциалистической партии МАПАМ, но после Шестидневной войны стал одним из лидеров движения за неделимую Эрец-Исраэль, в 1977 году был избран депутатом Кнессета от блока Ликуд, а впоследствии, выступив против отдачи Египту Синайского полуострова в рамках заключения мирного договора между двумя странами, был одним из создателей праворадикальной партии Тхия ["Возрождение"].

Кроме того, Д. Бен-Гурион был в полном смысле этого слова еврейским национальным лидером, и космополитизм многих деятелей культуры, в частности, литературного критика Габриэля Мокеда и его коллег, создавших в 1959 году журнал «Ахшав» ["Сейчас"], не мог не отталкивать его. Не мог он принять и идеологию полного отторжения культурного опыта, накопленного в диаспоре, и создания вместо еврейского народа новой нации — «ивритян», к чему призывали Йонатан Ратош и другие проповедники ханаанейства. Д. Бен-Гурион боролся за создание независимого еврейского государства в Палестине/Эрец-Исраэль, а потому позиция И. Л. Магнеса, М. Бубера и других иерусалимских профессоров, призывавших создать единое арабско-еврейское политическое образование, рассматривалась им как прямая угроза реализации целей политического сионизма. Курс Д. Бен-Гуриона всегда отличался прагматизмом, иначе было бы невозможным вести и успешно завершить переговоры о репарациях с Германией лишь менее чем семь лет спустя после Холокоста, равно как и проводить совместную с Великобританией военную операцию (против Египта) всего лишь через десять лет после того, как британский военно-морской флот задерживал суда с еврейскими беженцами, выжившими в годы Холокоста и пытавшимися добраться до Палестины/Эрец-Исраэль. Поэты, писатели, художники и музыканты, очарованные всевозможными радикальными идеологиями, но менее всего склонные к прагматизму, не без оснований не воспринимались Д. Бен-Гурионом как его естественные союзники и партнеры.

Необходимо отметить, что вопрос о том, насколько конструктивным и плодотворным является участие деятелей культуры, ученых и писателей в политической жизни, является очень и очень непростым, причем в этой связи высказываются диаметрально противоположные точки зрения. С одной стороны, часто утверждается, что именно участие во власти интеллигенции, якобы априори разделяющей либеральные и гуманистические ценности, способно удержать правителей от тоталитарных тенденций. Так, Джон Лукач в своей недавней статье в «Таймс» вновь повторяет утверждение о том, что заимствованное в Англии и Соединенных Штатах из русского языка около ста двадцати лет назад слово «интеллигенция» относится не просто к образованным людям, но к тем, чьи взгляды, по их собственному и всеобщему мнению, шире, необычнее, прогрессивнее и свободнее взглядов правительства и чиновников, независимо от уровня образованности последних См.: John Lukacs, «The Obsolescence of the American Intellectual» // «The Times Higher Education Supplement», October 4, 2002. Более того, Дж. Лукач отмечает, что американские (и не только американские) интеллектуалы всегда отличались склонностью к либерализму и «гордились прогрессивностью своих взглядов».

Именно с подобных позиций, кстати, объясняли иерусалимские профессора свое участие в общественной полемике в период так называемого «дела Лавона» в начале 1961 года: демократия в опасности, а раз так, то мы, чьи взгляды априори прогрессивнее и свободней, молчать не можем! Историк Яаков Кац, тогдашний декан факультета общественных наук Еврейского университета в Иерусалиме, отмечал, что гуманитарная интеллигенция обычно воздерживается от активного участия в политической жизни, но это происходит до тех пор, пока политические события не угрожают принципам свободы и демократии. По его словам, именно возникшая опасность попрания этих принципов собрала вместе участников группы протеста интеллигенции, ибо их цель была не заявить о себе как о новой политической силе, а привлечь внимание общества к угрозе чрезмерной концентрации власти в одних руках [т.е. в руках Бен-Гуриона] и вытекающей отсюда необходимости защиты демократии См.: Jacob Katz, «With My Own Eyes: The Autobiography of an Historian» (Hannover: Brandeis University Press, 1995), рp.160−161.

Используя ту же риторику «защиты демократии» выступали (и продолжают выступать) многие радикальные критики израильской государственной политики по арабскому вопросу, как, впрочем, и многочисленные интеллектуалы, живущие в США и странах Западной Европы, последовательно критиковавшие империализм, антикоммунизм, этническую сегрегацию, сионизм, войны в Корее, Алжире и Вьетнаме и т. д. С другой стороны, история показала, что едва ли не все наиболее кровавые диктаторы ХХ столетия были окружены значительным количеством поддерживающих их деятелей науки и культуры. Преследования деятелей культуры в тоталитарных странах широко известны См., например: Игорь Голомшток, «Тоталитарное искусство» (Москва, 1994); В. М. Володарский, «Искусство при тоталитарных режимах», в книге «Тоталитаризм в Европе ХХ века» под ред. Я. Драбкина и Н. Комоловой (Москва: «Памятники исторической мысли», 1996), стр. 209−246, однако фактом остается и то, что ученые и писатели, художники и композиторы в массовом порядке отдавали свой талант на службу коммунизму и национал-социализму в то самое время, когда произведения многих их коллег сжигались и предавались анафеме, а в концлагерях умирали миллионы людей — в том числе и деятели культуры.

Важным этапом в процессе переосмысления роли ученых и писателей в общественной жизни стала вышедшая в 1988 году книга известного британского историка и мыслителя Пола Джонсона «Интеллектуалы», представляющая собой, по сути, обвинительное заключение против литераторов, деятелей науки и культуры, участвовавших в политической жизни. «Интеллектуалы во множестве окружали Бенито Муссолини, причем многие из поклонников дуче не были итальянцами, — пишет П. Джонсон. — Адольф Гитлер шел к вершинам политической власти, одерживая свои основные победы в университетах; его электоральный успех среди студентов и профессоров был намного внушительнее, чем в прочих слоях немецкого общества… Многие интеллектуалы тянулись к нацистским бонзам, принимая непосредственное участие в самых зловещих преступлениях режима.

Среди офицеров в мобильных отрядах СС, осуществлявших первый этап истребления евреев в Восточной Европе, было особенно много лиц с академическим образованием. Отто Олендорф [один из руководителей карательной системы нацистской Германии, бригаденфюрер и командир 4-й карательной группы СС, представший впоследствии перед Нюрнбергским трибуналом и казненный за преступления против человечества См.: «Энциклопедия Третьего рейха» (Москва: «Локид-Миф», 1996), стр. 357−358; К. А. Залесский, «Кто был кто в Третьем рейхе» (Москва: «Астрель», 2002), стр. 497.] имел три университетских диплома и научную степень доктора юриспруденции. О пособниках Сталина из среды российской и западной интеллигенции сказано уже немало; хватало таких подручных и у послевоенных диктаторов, проявлявших живейшую склонность к насилию. Мао, Кастро и Насер были обласканы страстным сочувствием западных интеллектуалов" Paul Johnson, «Intellectuals» (New-York: «Harper and Row», 1988), p. 319.

Этому утверждению достаточно трудно что-либо противопоставить в исторической перспективе. Культура вообще и литература и философия в частности зачастую используются в качестве инструмента для насаждения определенной мифологии, призванной служить моральным обоснованием того или иного режима, и диктаторские режимы не были исключением. Более того, в поисках героического настоящего и в тоске по харизматическим лидерам многие мыслители и деятели культуры, разочаровавшиеся в «голосе разума» и увлекаемые «голосом воображения», стали одними из наиболее ярких провозвестников диктаторских режимов того или иного сорта. Причем, совсем не обязательно, что речь идет о вынужденном прославлении интеллектуалами, страдающими под пятой режима, тиранов, правящих в их собственных странах, хотя и такими примерами изобилует история культуры ХХ века. И это относится не только к бездарям, для которых воспевание режима есть едва ли не единственный путь добиться успеха, или об увлечении деятелями культуры радикальными идеологиями переустройства мира в эпоху революционной романтики, когда еще можно надеяться на то, что грядущий общественный и культурный переворот, вопреки тому, как это всегда происходило прежде, все же несет в себе освобождение.

Деятели культуры зачастую бывают очарованы тиранами и тогда, когда дух революционной романтики остается уже далеко позади. Достаточно сказать, что одним из первых, кто восславил Сталина в русской поэзии был крупнейший русский поэт Борис Пастернак, опубликовавший 1 января 1936 года в газете «Известия» два стихотворения, в которых самый кровавый диктатор в истории человечества характеризуется как «не человек, — деянье: поступок ростом с шар земной», «он — то, что снилось самым смелым, но до него никто не смел» См.: Евгений Громов, «Сталин: власть и искусство» (Москва: «Республика», 1998), стр. 224−225. Великий композитор Сергей Прокофьев, пятнадцать лет живший за рубежом, вернулся в Советский Союз в 1933 году, чтобы три года спустя писать «Ленинскую кантату», которая, несмотря на использование в ней цитат из сочинений Ленина и Сталина, была запрещена к исполнению; впрочем, впоследствии Прокофьев станет шестикратным лауреатом Сталинской премии См.: Леонид Максименков, «Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция, 1936;1938» (Москва: «Юридическая книга», 1997), стр. 232−235. Михаил Булгаков, едва ли не самый выдающийся русский прозаик и драматург ушедшего столетия, написал в 1939 году пьесу о юности Сталина «Батум», причем в качестве вариантов заглавия Булгаков пробовал названия, связанные с героями древнегреческих мифов — аргонавтами, Гераклом. Так, вариантами названия пьесы о Сталине, представляющей его как честного, благородного и романтичного революционера-подпольщика, были: «Поход аргонавтов», «Штурман вел аргонавтов», «Геракл», «Кормчий», «Юность штурмана», «Комета зажглась», «Штурман вел по звездам» и т. д., в том числе даже «Мастер» См.: Борис Соколов, «Булгаковская энциклопедия» (Москва: «Локид-Миф», 1996), стр. 35−37.

Еще одним ярким примером той же зачарованности интеллектуалов обаянием тоталитаризма является Германия первой половины ХХ столетия, в которой достаточно многие писатели, поэты и философы, по крайней мере, в первой половине 1930;х годов, поддерживали гитлеровский режим. Эрнст Юнгер, один из самых популярных «официальных» писателей периода гитлеризма, возможно, являвшийся крупнейшим идеологом тех сил, из недр которых и вырос германский фашизм, воспевал образ рабочего-солдата, готового к постоянной мобилизации во имя государственного долга. Уже имея опыт участия в первой мировой войне, Э. Юнгер в 1940 году вновь пошел служить в армию, сначала — в штабе германского военного командования в оккупированном Париже, а затем — на советско-германском фронте. Другой крупнейший философ довоенной Германии, Освальд Шпенглер, также был ярым противником либеральной демократии.

В вышедшей в 1919 году книге «Прусачество и социализм» ["Prussianism and Socialism"] он писал: «Немецкий, точнее прусский, инстинкт таков: власть принадлежит целому, отдельные личности служат ему. Целое суверенно. Государство приказывает, и государству повинуются» Цитируется по: О. Пленков, «Мифы нации против мифов демократии» (Санкт-Петербург: издательство Христианского гуманитарного института, 1997), стр. 355. На состоявшихся в Германии 10 апреля 1932 года президентских выборах, которые, кстати, А. Гитлер проиграл, О. Шпенглер отдал свой голос именно лидеру национал-социалистов См.: К. А. Савасьян, «Освальд Шпенглер и его реквием по Западу», предисловие к книге: О. Шпенглер, «Закат Европы» (Москва: «Мысль», 1993), стр. 111. См. также: Gilbert Merlio, «The Critique of Liberal Democracy in the Works of Oswald Spengler», in «The Intellectual Revolt Against Liberal Democracy, 1870−1945», ed. by Zeev Sternhell (Jerusalem: The Israel Academy of Sciences and Humanities, 1996), pp. 177−189.

Выдающийся философ-экзистенциалист Мартин Хайдеггер открыто поддерживал фашистские принципы: «Долг студентов так же, как и профессоров, — служить народу тремя способами: трудовая служба, военная служба и научная служба» См.: «Энциклопедия Третьего рейха», стр. 462. Популярность национал-социалистов в элитарных германских университетах, считавшихся в начале ХХ века лучшими высшими учебными заведениями мира, была ничуть не меньшей, чем среди широких слоев общества. Многие интеллектуалы крайне неприязненно относились к демократической Веймарской республике и с воодушевлением встали под знамена фашизма См.: Цви Бахрах, «Вызов. Демократия в глазах немецких профессоров и еврейских интеллектуалов в Веймарской республике» (Иерусалим: издательство им. Магнеса, 2000 [на иврите]).

Еще до того как в июле 1932 года национал-социалисты выиграли выборы в рейхстаг, они победили на выборах в студенческие советы. После введения в действие 7 апреля 1933 антисемитского Закона о государственной службе за короткое время из германских университетов были уволены более 1.200 преподавателей, главным образом — евреев. Однако массовых выражений недовольства со стороны профессуры и студенчества не последовало См.: Geoffrey J. Giles, «Students and National Socialism in Germany» (Princeton: Princeton University Press, 1985). Напротив, когда лауреат Нобелевской премии по физике профессор Джеймс Франк оставил университетскую кафедру в знак протеста против антисемитизма, тридцать три представителя профессорско-преподавательского состава Гёттингенского университета в коллективном заявлении расценили его поступок как акт саботажа.

Все это можно было бы, хотя и с известной натяжкой, считать проявлениями бессилия незащищенных творцов перед напирающим деспотизмом машины подавления тоталитарного государства. Однако и деятели культуры, жившие и творившие в демократических странах, также слишком часто, чтобы это считать случайностью, выражали свой восторг по поводу общественного устройства в тоталитарных государствах. Массовое паломничество ведущих западных интеллектуалов в Советский Союз, а также, правда, в меньшей степени, в Китай, на Кубу и другие страны так называемой «народной демократии», продолжалось на протяжении нескольких десятилетий. Как пишет Пол Холландер, «каждое последующее паломничество вносило свою долю во все более явно выраженную иррациональность данного явления» Пол Холландер, «Антиамериканизм» (Санкт-Петербург: «Лань», 2000), стр. 532. Например, один сборник писем и очерков западных интеллектуалов о Советском Союзе, опубликованный в 1932 году, содержал образчики восторженных отзывов более сотни писателей (в основном немцев, американцев, французов и англичан), включая такие фигуры, как Генрих и Томас Манны, Анатоль Франс, Герхарт Гаупман, Ромен Роллан, Андре Моруа, Бернард Шоу, Теодор Драйзер и другие Пол Холландер, «Политические пилигримы. Путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе, 1928;1978» (Санкт-Петербург: «Лань», 2001 [1981]), стр. 181.

Так, политический эмигрант, немецкий писатель-антифашист Лион Фейхтвангер, посетив Москву в кошмарном 1937 году, писал: «В послевоенные годы [т.е. после первой мировой войны] я стал все отчетливее замечать пробелы и неувязки обычных демократических конституций, и ныне я склоняюсь к мнению, что буржуазные свободы в большей или меньшей степени являются приманкой, при помощи которой меньшинство проводит свою волю. Что же касается Советского Союза, то я убежден, что большая часть пути к социалистической демократии им уже пройдена» Лион Фейхтвангер, «Москва, 1937», в книге «Два взгляда из-за рубежа» (Москва: Политиздат, 1990), стр. 206. Назвав тех, кто утверждает, что между Советским Союзом и фашистской диктатурой не существует разницы, «жалкими слепцами», Л. Фейхтвангер, характеризуя культ Сталина, констатировал: «Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение в огромном большинстве случаев искренне. Люди чувствуют потребность выразить благодарность, свое беспредельное восхищение… Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это новое благополучие» Там же, стр. 209. «Условия, в которых растет советская молодежь, более благоприятны, чем где бы то ни было» Там же, стр. 175. По словам писателя, в 1937 году «весь громадный город Москва дышал удовлетворением и согласием и более того — счастьем» Там же, стр. 169.

Посетившего тюрьмы ГУЛАГа в 1935 году британского политолога Гарольда Ласки привлекли «изумительные отношения между заключенными и тюремными надзирателями и общее настроение людей, которые жили полезной жизнью, не ограниченной этой пыткой отделения от права считать себя личностью, пыткой, которая является доминантной особенностью нашей собственной системы» Harold J. Laski, «Law and Justice in the Soviet Russia» (London, 1935), p. 28; цитируется по изданию: Пол Холландер, «Политические пилигримы», стр. 227. В период, когда сотни тысяч ни в чем ни повинных граждан СССР заочно приговаривались Особым совещанием НКВД к десятилетнему тюремному заключению без права переписки (что, как выяснилось позднее, как правило, означало расстрел), Гарольд Ласки писал: «Все заключенные заняты нормальной производственной работой, и все получают заработную плату. Они имеют право на выходные; им щедро дозволяются посещения; их привилегия писать и получать письма практически не ограничена и не подвергается цензуре. Ни у кого из тех, кому довелось увидеть русскую тюрьму и сравнить этот опыт с посещением тюрьмы в Англии, не оставалось сомнения в том, что преимущество целиком на стороне русских» Цитируется там же, стр. 229.

Можно было бы сказать, что вышеприведенные цитаты свидетельствуют о том, что не владеющие русским языком иностранные гости невольно стали жертвой дезинформации. Подобное заключение будет, однако, ошибочным. Воспевавшие ГУЛАГ и сталинский казарменный социализм западные интеллектуалы изначально искренне хотели поверить в то, что торжество регулируемой справедливости на земле возможно и что опыт СССР якобы доказывает это. Тот же Л. Фейхтвангер писал о своей поездке в Москву: «Я пустился в путь в качестве „симпатизирующего“. Да, я симпатизировал с самого начала эксперименту, поставившему себе целью построить гигантское государство только на базе разума, и ехал в Москву с желанием, чтобы этот эксперимент был удачным… Я симпатизировал великому опыту, предпринятому Москвой, с самого его возникновения» Лион Фейхтвангер, «Москва 1937», стр. 164−165. Американский журналист Луис Фишер также испытывал подобные чувства сопричастности великому эксперименту: «Во всем Советском Союзе ощущалось вдохновение самого присутствия на этом зрелище созидания и самопожертвования. Оно захватило и меня» Louis Fischer, «Men and Politics» (New-York, 1941), p. 189; цитируется по изданию: Пол Холландер, «Политические пилигримы», стр. 216.

А когда интеллектуалы симпатизируют великому опыту, когда их захватывает вдохновение, они зачастую забывают и о свободе; как иначе объяснить, что такой ярый либерал и едкий сатирик, как Бернард Шоу, заявил: «Мы не можем позволить себе моралистическую манерность, когда наш самый предприимчивый сосед [Советский Союз] … гуманно и справедливо ликвидирует горстку эксплуататоров и спекулянтов, чтобы сделать мир безопасным для честного человека» George Bernard Shaw, «Rationalization of Russia» (Bloomington, 1964 [1931]), p. 112; цитируется в книге П. Холландера, стр. 233.

Решившись (с некоторым опозданием) высказать свое мнение о разоблачениях, связанных с ГУЛАГом, многолетний апологет советского пути развития Ж.-П. Сартр будто бы сказал: «Предположим, что все это правда. Однако у нормального человека тут может быть две реакции. Первая — это констатация: „Ну, я же вам говорил! Как глупо было ожидать, что дело обернется иначе!“ А вторая: „Черт возьми! Вот и еще одна великая надежда человечества развеялась как дым!“». Ц. Тодоров справедливо отмечал, что тут просматриваются две прямо противоположные тенденции: изображение интеллектуала как воплощения проницательности и как сеятеля надежд.

Сама манера, в которой сформулировано противопоставление, свидетельствует о том, что Ж.-П. Сартру была ближе вторая позиция. Отстаиваемая им точка зрения утопична: представление о некоем идеальном бытии человечества и попытка осуществить его на земле (коммунизм, которым долгие годы увлекался Ж.-П. Сартр, — один из новейших, но не единственный вариант). Ц. Тодоров подчеркивает: «Конечно, утопии были всегда, но от Платона до Руссо их задачей было воспитывать ум, чтобы он смог анализировать мир, а не составлять планы действий для технократов будущего. Утопизм — это совсем другое дело, и сползание к нему произошло, по-видимому, за жизнь одного поколения, между Руссо и Робеспьером, когда последний стал применять на практике и на живых — до поры — людях то, что для первого было лишь средством исследовать логику государства (но утопизм как таковой, конечно же, начал складываться гораздо раньше, он формировался всей тысячелетней христианской традицией). С этого момента интеллектуалы сочли своей обязанностью без устали изобретать все новые утопии, открывать все новые „окна в надежду“, находить места, „зачаровывающие воображение“» Цветан Тодоров, «Человек, потерявший родину». .

В поисках эфемерных утопий, в изобретении все новых «окон, зачаровывающих воображение», израильская интеллигенция не отставала от деятелей культуры Запада. Внимательный анализ идеологических воззрений ведущих деятелей израильской культуры показывает, что им не удалось избежать, пожалуй, ни одного из тех заблуждений, через которые прошли европейские и американские интеллектуалы 1920;х — 1960;х годов. Как известно, к тридцатым годам ХХ века американские интеллектуалы, за исключением очень немногих, сосредоточились в левой части политического и идеологического спектра и в 1932 году в массовом порядке поддержали программу Коммунистической партии, получившей на выборах всего четверть процента голосов. В это же время многие яркие фигуры среди интеллектуалов Германии, Италии, Испании, Франции, Португалии и скандинавских стран нашли себя в радикальных националистических движениях консервативного толка. В Израиле среди мыслителей и деятелей культуры нашлись преданные сторонники обеих вышеназванных тоталитарных доктрин.

В декабре 1949 года левосоциалистическая партия МАПАМ провела два важных для себя собрания. Одно из них было посвящено семидесятилетию со дня рождения Сталина, которого партийная газета «Аль ха’мишмар» ["На страже"] назовет в некрологе «весной народов» «Аль ха’мишмар», 7 марта 1953 г. [на иврите].. Второе было посвящено целям и задачам писателей — членов партии; в нем приняли участие Авраам Шлионский, Мати Мегед, Моше Шамир, Менахем Дорман и другие известные израильские литераторы. С основанным МАПАМ Центром прогрессивного искусства активно сотрудничало ведущее художественное объединение Израиля того времени — «Новые горизонты». Один из его лидеров, Йоханан Симон, стал автором официального первомайского плаката Федерации профсоюзов. Александр Пэнн, незаурядный поэт и спортсмен (он был инструктором по боксу и даже выступал на ринге), ставший в 1947 году редактором литературного приложения газеты Коммунистической партии «Коль ха’ам» ["Голос народа"], писал: «Израиль, СССР — две родины моих», добавив впоследствии: «Я коммунист-еврей … и чем сильнее звучит во мне коммунист, тем выше взмывает во мне еврей». «Я красотой пожертвовал ради сути, — писал он, — и посвятил свою поэзию активной борьбе, служению делу социализма и мира во всем мире». Впоследствии многие писатели и университетские преподаватели вошли в созданное в 1961 году движение «Мин ха’есод» ["От истока"], требовавшее возвращения к идеологическим ценностям отцов-основателей израильского социализма. Даже Израиль 1950;х — 1960;х годов — едва ли не самое коллективистское из демократических государств — казался им чрезмерно индивидуалистическим обществом. Прозападная ориентация Д. Бен-Гуриона казалась им ошибочной как с политической, так и с моральной точки зрения. Оглядываясь назад, можно лишь порадоваться тому, что призывы левых интеллектуалов остались невоплощенными, и соблазн сталинизма, бывший весьма и весьма серьезным искушением в тот период, все-таки обошел Израиль стороной.

С другой стороны, вопреки призывам Ури-Цви Гринберга, Исраэля Элдада, Йонатана Ратоша и других, идеология отказа от естественной исторической преемственности также не стали доминирующими в Государстве Израиль. Как созданный Исраэлем Элдадом в мае 1949 года журнал «Сулам» ["Лестница"], вокруг которого группировались противники светского демократического еврейского государства, призывавшие к восстановлению Израильского царства, в состав которого входила бы вся библейская территория Эрец-Исраэль, так и созданный Йонатаном Ратошем в ноябре 1948 года журнал «Алеф», ставший основной трибуной «ханаанейцев», противопоставлявших формирующуюся в Израиле «новую нацию» евреям стран рассеяния и искавших культурные истоки этой нации в цивилизации языческих племен, населявших Древний Восток до возникновения иудаизма, оставались маргинальными трибунами нетривиально мыслящих художников, не имевших реального политического влияния. Израиль продолжал оставаться преимущественно светским демократическим государством, ощущавшим неразрывную связь с еврейскими общинами стран диаспоры.

Ури-Цви Гринберг, один из создателей новой ивритской поэзии, является ярким примером интеллектуала, говорившего, если воспользоваться классификацией К. Лэша, «голосом воображения». Будучи противником западной модели либеральной демократии, У.-Ц. Гринберг категорически противился введению всеобщей избирательной системы и в одной из статей открыто провозгласил необходимость «диктатуры духовной элиты в зарождающейся еврейской жизни» Цитируется по: Ханан Хавер, «Становление еврейской политической поэзии в Эрец-Исраэль» (Иерусалим: институт им. Бялика, 1994), стр. 149 [на иврите].. В 1961 году, когда возникла серьезная угроза кризиса израильской демократии, он призвал Д. Бен-Гуриона упразднить демократическое правление в государстве, распустить Кнессет и «учредить чрезвычайное национальное правительство, в котором жизненно важные решения будут приниматься не избранниками, но избранными, обладающими даром предвидения и способностью мыслить, а также готовностью к действию» Х. Хавер, «Поэзия и государственность: Давид Бен-Гурион и Ури-Цви Гринберг» // «Алпайм», № 17 (1999), стр. 223 [на иврите].. В противовес многочисленным выступлениям с критикой Бен-Гуриона в начале 1960;х годов, Ури-Цви Гринберг огласил свою полную и безусловную лояльность главе государства. Он призвал его «не снисходить до какого бы то ни было ответа на то, что пишут газетчики, писатели и дельцы и в особенности те, кто называют себя «гуманитариями», сочиняющие «воззвания» со своих олимпийских позиций.

Они, витающие в облаках, знают приличия в каких угодно низменных владениях, но не знают никаких приличий в отношении того, кто стоит во главе еврейских владений" Письмо У.-Ц. Гринберга Давиду Бен-Гуриону, цитируется там же, стр. 232. Преданность Ури-Цви Гринберга главе израильского правительства носила безусловный характер даже тогда, когда тот действовал явно вопреки позициям ревизионистской партии, в частности, в ходе дебатов и голосования по поводу принятия конституции Там же, стр. 232. Подобная позиция Ури Цви Гринберга являлась прямым следствием разделяемой им идеи эстетизации политики, которая проходила красной нитью через многие его стихотворения и поэмы. Как пишет Ханан Хавер, «вместо моральных и прагматических соображений У.-Ц. Гринберг клал в основу политической деятельности ограничения и мотивы, носящие исключительно эстетический характер» Там же, стр. 229. Отсюда, как пишет Ханан Хавер, «националистическая, антидемократическая позиция Ури Цви Гринберга, которая предлагала в панацеи от всех конфликтов эстетическую деятельность поэта, призванного формировать политические реалии» Там же, стр. 230−231.

Следует заметить, что эстетический подход к политической деятельности, столь ярко выразившийся в творчестве и мировоззрении Ури Цви Гринберга, был чрезвычайно популярен среди интеллектуалов и людей искусства того времени в различных странах мира, прежде всего, в фашистской Италии, Германии и Испании. Подобно им, Ури-Цви Гринберг воспринимал будущее нации не как результат долгого и кропотливого труда, но как некий прыжок из одного мира в другой. Нация, равно как и государство, не являлась для него чем-то, что требовалось создавать поэтапно путем земных, человеческих усилий. В его представлении она была некой идеей, которая должна была осуществиться внезапно, как чудесное откровение, ниспосланное Богом, в тот момент, когда еврейский народ окончательно созреет для этого. Как пишет Ханан Хавер, «в противовес идеалу постепенного продвижения к намеченной цели («дунам за дунамом»), характерному для мировоззрения Рабочего движения, Ури-Цви Гринберг предлагал мессианское решение.

Призывы к сдержанности и терпению в надежде на избавление в будущем, являлись характерной особенностью тех литературных кругов, которые выступали в поддержку Рабочего движения". Однако Ури-Цви Гринберг в пылу мессианства категорически отказывался следовать этому сомнительному принципу, придав своему отказу политическую окраску" Х. Хавер, «В плену утопии» (Сде-Бокер: издательство университета им. Бен-Гуриона в Негеве, 1995), стр. 78 [на иврите].. Будучи противником доминировавшей в ишуве социал-демократической модели сионизма, он был ярко выраженным сторонником националистической парадигмы, которая представлялась ему исполненной духовного величия. В целом можно сказать, что приверженность национальному мифу связана с образностью и метафоричностью мышления, свойственного людям искусства, и, прежде всего, поэтам. Кроме того, всеохватность национального мифа, как и всеохватность мифа коммунистического, их способность сформулировать красочные и исчерпывающие ответы на самые разные вопросы, делает их притягательными для многих интеллектуалов, уставших от изнурительных поисков идеала. Радикальные идеологии, во множестве сформированные в первой половине ХХ века деятелями культуры в большинстве европейских стран, имели все шансы развиться и укорениться и в Израиле. В этой связи отдаленность гуманитарной интеллигенции от реальных рычагов управления можно считать одним из факторов, обеспечивших сохранение в Израиле демократической формы правления.

Израильский опыт во многом подтверждает скептически враждебное отношение Пола Джонсона к идущему еще от Платона образу правителя-философа и к участию «профессиональных мыслителей» в органах государственного управления: «Основываясь на трагическом опыте XX века, в течение которого десятки миллионов невинных стали жертвами амбициозных планов, призванных облагодетельствовать человечество, мы можем сказать современникам: остерегайтесь интеллектуалов! Их нельзя подпускать к рычагам государственной власти, и когда они дают советы, относитесь к ним с особенным подозрением… Не обращайте внимания на их категорические суждения о политиках и актуальных событиях. Ведь, вопреки их мнению о самих себе, интеллектуалы, как правило, не являются ни индивидуалистами, ни нонконформистами. Напротив, они чаще всего ведут себя в соответствии с жестким кастовым кодом, будучи сверхугодливыми конформистами в отношении тех, к кому благоволят по велению моды или в силу сомнительного идеологического выбора. Именно это делает их особенно опасными как социальную группу, обладающую исключительными возможностями влияния на общество. Пестуя свои аксиомы и создавая вокруг них желанную им атмосферу, они очень часто приводят к разрушительным последствиям» Paul Johnson, «Intellectuals», p. 342. Это утверждение базируется на весомой фактической базе применительно к новейшей истории многих стран.

Однако те весьма сомнительные идеологические привязанности, которые для израильских интеллектуалов были не менее характерны, чем для их коллег в других государствах, остались без значительных последствий именно в силу того, что их никто не подпускал к рычагам государственной власти. Деятели культуры, очарованные всевозможными формами и вариациями тоталитарных идеологий, как коммунистической, так и националистической, оставались на периферии общественно-политического развития страны, создавая порой значительные художественные произведения, но не оказывая реального влияние на внутрии внешнеполитический курс государства. И сейчас, по прошествии значительного времени, кажется, что в этом отсутствии влияния и состоял едва ли не основной вклад интеллектуалов в формирование облика Государства Израиль.