Отношение высшего сословия к правительству

Несравненно более сильно и более сознательно в массе было в ту эпоху высшее сословие. Но оно тоже очень дифференцировалось к этому времени. Чтобы яснее представить себе ход дальнейших событий, нам придется несколько подробнее остановиться на отношении к правительству различных групп, на которые оно распалось.

Высший слой привилегированного сословия состоял из бывших независимых феодаловдайме, оставшихся и при новом строе во главе своих владений, и из бывших личных вассалов сегуна — фудайдайме.

Все первое время правления сегунов из рода Токугавы было, как мы видели, наполнено борьбой с независимыми дайме сначала с помощью оружия, потом путем законодательства. К концу XVII века сопротивление дайме было сломлено. Из «первого — между равными», каким был вначале сегун, он превратился в полновластного монарха, обращавшегося с дайме, как со своими подданными. Его бесчисленные шпионы, рассеянные по всей стране, следили за малейшими проявлениями недовольства и доносили ему обо всем, и страшное наказание — перемена дедовского владения на какой-нибудь отдаленный участок или даже смертная казнь и уничтожение самой фамилии провинившегося — не заставляло себя ждать. И власть, и сила были в руках сегун а, и он широко пользовался ими. А дайме смирялись. Смирялись, но, конечно, не забывали ни своей прежней силы, ни своего прежнего значения. Сегун в их глазах олицетворял собою падение их прежнего могущества, и, подчиняясь ему поневоле, они ненавидели его. Он в их глазах был узурпатором, силою отнявшим власть, принадлежавшую прежде им, и еще притом отнявшим ее даже не на законном основании. Сегун ведь не был настоящим монархом, однако он пользовался всеми правами верховной власти. Быть может, микадо, если бы он держал в своих руках управление страной, не довел бы до такой степени подчинение знати.

Испытывая на себе постоянное давлениесо стороны от сегуна, дайме забывали, что сегун опасен для них именно как представитель центральной власти, и что если бы правительственная власть не передоверялась сегун, а находилась непосредственно в руках микадо, положение от этого нисколько не изменилось бы. Разница была бы только в том, что тогда правитель, боровшийся с ними, назывался бы микадо, а теперь он назывался сегун. Но во всяком случае так, как исторически создалось положение, носителем центральной власти был сегун, а микадо выполнял лишь церемониальные функции.

Пока центральное правительство в лице сегуна было сильно, до тех пор эти мысли, если они и бродили в чьих-нибудь головах, на деле не проявлялись. Но когда финансовое положение правительства пошатнулось, когда его реальная сила, опиравшаяся на благосостояние страны, стала убывать, — а вместе с тем, как всегда это бывает, и сами носители власти стали мельчать и вырождаться, теряя личный авторитет, — тогда эта затаенная ненависть начала выбиваться наружу и стало оживать заглушенное стремление к независимости. Последние ничтожные сегуны уже не осмеливались, как прежде, круто расправляться с дайме, опасаясь, что в случае открытого возмущения они не в состоянии будут тотчас же подавить его. дайме чувствовали это и пользовались. Начинался обратный процесс. Они снова прочнее оседали в своих владениях, бесконтрольнее пользовались властью над населением, заводили под рукой запрещенные сношения с иностранными купцами, начавшими опять появляться у берегов Японии, и втайне мечтали свергнуть ненавистное иго сегуна и опять стать независимыми. Но, конечно, они понимали, что страна не может распасться на ряд совершенно обособленных владений, беззащитных в виду сильных соседей. Какое-нибудь единство было необходимо. Оно в их глазах олицетворялось в образе далекого от мира микадо, который всех объединит, но никого не подавит. Поэтому, укрепляясь в своих владениях, дайме в то же время пробуют тайно заводить сношения с забытым двором в Киото. Уже с конца XVIII века начинаются, несмотря на строгие запрещения сегуна, попытки наиболее крупных дайме войти в непосредственное общение с микадо. Сегун всеми силами борется против этого, повторяет запрещения осквернять священную землю Киото, где может, налагает наказания, но ничто не помогает. Между дайме и Киото ездят гонцы, а порой и сами более решительные дайме отваживаются вступать на священную землю, где их присутствие, конечно, никого не оскорбляет.

Микадопод влиянием новых союзников вспоминает о своей забытой власти, понемногу входит во вкус политики и заодно со своими взбунтовавшимися подданными начинает интриговать против своего полномочного доверенного. Он тоже давно забыл, что этот доверенный правит в сущности его именем и от его лица покоряет центральной власти феодалов. Он, так же как и они, начинает видеть в нем узурпатора, поработившего и его так же, как их.

Недовольство, зародившееся в Киото, — не столько, может быть, у самого микадо, сколько у его придворных, пожелавших на деле проявить то значение, которое принадлежало им по рангу, — наносит сильный удар сегуну. Он мог бороться с дайме, чувствуя за собой опору верховной санкции микадо. Теперь у него подрывают эту опору, и положение его сразу становится более шатким, хотя Киото и не имеет за собой никакой реальной силы. Действительно, получается двусмысленное положение. Сегун — представитель верховной власти в стране, а сам носитель верховной власти, тот, от кого по идее он ее получил, начинает отказывать ему в доверии. Конечно, это вначале ничего не меняет в соотношении сил, так как реальная власть и все ее органы по-прежнему находятся в руках сегуна, но это очень облегчит со временем борьбу с ним.

Органы эти, весь административный механизм был устроен именно с тем расчетом, чтобы при помощи централизованной бюрократии сосредоточить всю власть в руках сегуна.

И первое время своего существования она исполняла свою роль ко благу обеих заинтересованных сторон, т. е. она внесла несравненно больше порядка, благоустройства и законности в жизнь населения и явилась послушным орудием в руках правительства. Но бюрократия — везде бюрократия, ее отрицательные стороны скоро заслонили некоторую долю пользы, принесенную ею вначале. Не связанная никакими интересами с местным населением, она стремилась только выжимать из него все, что возможно, не заботясь нисколько о поднятии его благосостояния. Вместе с тем она все разрасталась, делопроизводство ее все усложнялось, все дальше удаляясь от реальных нужд населения и все больше превращаясь в мертвую канцелярщину с бесконечным бумагомаранием вместо насущного дела. Стоимость ее содержания тоже, конечно, постепенно возрастала и ложилась тяжелым бременем все на то же население. В XVIII в. на жалованье чиновникам уходило более 2/3 всего государственного бюджета Японии.

По мысли Иэясу все правительственные должности должны были замещаться исключительно личными вассалами сегуна, высшие — фудаидайме, низшие — простыми самураями. Сделано это было, конечно, для того, чтобы не передавать правительственные функции в руки непокорных дайме и их вассалов и чтобы поручать их людям, привыкшим к личному повиновению глав рода Токугавы. При этом правительственные чиновники назначались и смещались по воле сегуна или соответствующих властей, поставленных им же. Но с течением времени это отличие чиновников от дайме, делавшее их послушным орудием в руках правительства, стало понемногу исчезать. Наследственный характер всех вообще занятий стал распространяться и на чиновничьи функции. Высшие должности — наместников в провинциях и даикванов — стали сначала удерживаться пожизненно, а потом и переходить по наследству, т. е., в то время, как сегун старался превратить независимых дайме в своих наместников, его собственные чиновники стремились превратиться в самостоятельных сатрапов, доводя до минимума свою ответственность перед центральным правительством. Их существенное отличие от дайме заключалось в том, что они не имели никаких прав на землю управляемого ими населения и не имели собственных земельных владений. К началу XIX в. эти высшие чиновники, подражая и в этом феодалам, местами перестали даже лично исполнять свои функции; они поручали их доверенным, а сами предпочитали спокойно проживать в Эдо или в других крупных городах свои доходы, так что очень многие должности превратились просто в почетные наследственные синекуры. Усердно работали только низшие чиновники. Но дела от этого не ускорялись, так как по всякому ответственному вопросу им приходилось сноситься со своим начальством, а то обыкновенно не торопилось с ответом.

Прекрасную иллюстрацию японской бюрократии этого времени можно найти в книге Головнина «В плену у японцев». В 1811 г., как мы уже упоминали, русский капитан Головнин был захвачен в плен японцами. Чуть не с первого момента японцы убедились, что захват его был в сущности основан на недоразумении, — капитан Головнин не имел никаких враждебных намерений. Оставалось только отпустить его" что они в конце концов и сделали, совершенно добровольно, не причинив ему ни малейшего зла. Но произошло это почти через три года. Все это время было занято бесконечной канцелярской волокитой. Дело его рассматривалось в иерархическом порядке всеми властями, доходило до центрального правительства шогуна и снова возвращалось на место для новой бесконечной переписки. Впрочем, русского капитана эти порядки не особенно удивляли. Он относился к ним с философским спокойствием и, может быть, благодаря этому, он дал в своей книге беспристрастную и почти во всех частностях правильную характеристику тогдашнего государственного строя Японии.

Такая бюрократия уже не могла быть твердой опорой для центральной власти. Государственный строй, казавшийся таким незыблемым два века назад, заколебался. Снова страна переживала двоякий — и экономический, и политический кризис. Но только положение теперь было несравненно сложнее, чем в конце XVI века. Тогда вся страна нуждалась в одном — в объединении и порядке какой угодно ценой. Цена оказалась дорогая, но цель была достигнута. Теперь жизнь общества очень усложнилась, и потребности различных групп населения нельзя уже было свести к одному знаменателю. Недовольство существующим строем было общее, обусловливалось же оно совершенно различными причинами. Низшие слои населения, вся народная масса нуждалась в раскрепощении, в личной и экономической свободе, а привилегированные группы — и дайме, и гильдии — требовали возвращения назад, — еще больших привилегий для еще большей эксплуатации того же самого населения. Но роль феодализма давно уже была сыграна, мечты феодалов заранее были обречены на гибель, и, помогая расшатывать полицейское правительство, они тем самым готовили и свою собственную окончательную гибель.

Конечно, далеко не все высшее сословие было проникнуто такими ретроградными взглядами. Среди самураев, самой многочисленной и самой просвещенной части его, господствовало, в общем, совершенно иное настроение. Положение самураев в новых общественных условиях совершенно изменилось. Во время расцвета феодализма самураи составляли все тогдашнее общество — его силу, его цвет. Теперь, с изменением социальных условий, и роль самураев изменилась. Самый смысл их существования исчез, а между тем форма осталась и постепенно наполнилась другим содержанием. Прежде это были воины, всегда носившие два меча, постоянно готовые пустить их в ход и почти постоянно имевшие к тому случай. Теперь, мечи — знак благородного происхождения — у них остались, но законных поводов пускать их в ход уже не было. Два века в стране царил мир. Постоянные военные упражнения, наполнявшие прежде их досуг в промежутках между походами, теперь потеряли свой смысл и постепенно отходили в область прошлого. Заниматься каким-нибудь производительным трудом — промышленностью, торговлей — для них по-прежнему считалось унизительным, да и гильдейская организация и той, и другой не давала им туда доступа. Некоторая, небольшая часть их прежние вассалы дайме, осела на своих участках и превратилась в помещиков. Большинство считалось на службе у дайме и у сегуна, составляло их войска и получало от них жалованье рисом. Жалованья этого им обыкновенно не хватало, так как платить много дайме не могли, а благородное звание обязывало к известным расходам, и потому самураи были по большей части в таком же долгу у купцов, как и сами дайме. Наконец, многие из самураев теряли и эту прицепку к жизни. Дайме не было необходимости, да не было и возможности увеличивать свои войска, при обозначившемся сложном финансовом положении феодального сословия в целом. Между тем, естественный прирост населения происходил и в среде самураев, и опять младшие сыновья оказывались за бортом. Они уходили из своих мест и тоже искали себе пропитания. Прежде они шли, главным образом, в буддийские монастыри и делались монахами, теперь они шли в города и делались учителями, врачами, писателями, учеными. Но и жившие по своим провинциям самураи, не имевшие в сущности никаких обязательных занятий, тоже мало-помалу принялись за книгу. Это было единственное занятие, которым они, не унижая себя, могли наполнять свои невольные досуги. Громадное большинство, почти все литераторы и ученые, которыми так богаты XVIII и XIX вв. в Японии, происходили из среды самураев. И из этой же среды возникла первая сознательная оппозиция существующему строю. Из военной аристократии, поддерживавшей феодальный строй, самураи постепенно превратились в самый просвещенный слой населения — интеллигенцию страны, взявшую на себя инициативу борьбы с сегунатом.