Сепаратный мир и планирование новой дипломатической системы 1762 г

Первой подробно освещаемой темой из России в 1762 году было воцарение Петра III. Смена монарха, очевидно, была важна как для внутренней, так и для внешней политики, а личность нового императора вызывала острые вопросы. Симпатии Петра к прусскому королю были широко известны, как и его привязанность к интересам Гольштейна. Поэтому иностранные министры, включая Шуазеля, предполагали возможность заключения сепаратного мира и учитывали её в своих планах. Имевшие связи при дворе и обычно проницательные журналисты вряд ли могли не догадаться об этом и стали ещё активней чем обычно наблюдать за российскими дипломатами и офицерами, а также за действиями самого Петра.

В письмах из Австрии и Германии, для которых участие России в войне было особенно важно, на протяжении двух месяцев почти постоянно фигурировали рассказы об аудиенциях послов, переписке генералов Чернышёва и Румянцева с Петербургом и заверениях Петра в верности союзам. В феврале репортёр Gazette d’Amsterdam в Вене даже отметил резко возросшее количество корреспонденции российского посла.

Конечно, всё это не могли не вызвать определённых догадок. В конце месяца в письме из Парижа уже открыто говорилось о «слухах о сделке между царём и королём Пруссии». Неуверенность в надёжности союза высказывалась и в письме из Вены. Впрочем, в амстердамской газете эта тема освещалась довольно нейтрально. В Gentleman’s Magazine же о возможности заключения мира писали ярче и даже радостней. Журналисты подчёркивали большие возможности, открывшиеся перед Петром по установлению мира, и намекали читателям на то, что царь всё же ими воспользуется. Большой акцент делался на разнице в обращении с дипломатами в Петербурге, а также на явное удовольствие, отразившееся на лице прусского короля после получения тайного сообщения из России. Помимо этого, авторы утверждали, что Пётр слишком благоразумен «чтобы преследовать сомнительную политику, истощающую, а не обогащающую его подданных» .

Конечно, пресса не давала уверенных прогнозов, а сама по себе публикуемая информация не давала оснований для точных выводов. К тому же, в газетах появлялись и совсем иные сообщения — письма из Петербурга убеждали читателей, что царь останется верным союзным обязательствам, в том же поначалу выражали уверенность репортёры из Вены и Парижа .

Поэтому выход Российской империи из войны всё же не стал для западноевропейской публики неожиданным. Как писал спустя 9 месяцев автор Annual Register «в начале года никто не ожидал такого внезапного решения». Газеты описали случившиеся сухо, не давая комментариев. Британские же издания благосклонно оценили «мудрое решение» царя и в целом восприняли новость с радостью. В этом случае мнение авторов было особенно близко к правительственному, ведь отказ России от сражений избавлял англичан от необходимости участвовать в восточноевропейском конфликте .

Подробно освещался также и сам союз между Пруссией и Россией. Неоднократно подчёркивалось особенно приветливое обращение царя с прусским посланником — бароном Гольцом, и прохладное отношение к французскому и австрийскому послам. Из Вены писали о прибытии в прусские войска русского корпуса — репортёр не удержался от ремарки о «странности» ситуации, в которой «совсем недавно сражавшиеся вместе солдаты теперь вынуждены воевать друг против друга». В дальнейшем, этот корпус ещё не раз привлекал внимание прессы, а в августе Gentleman’s Magazine даже отдельно описывал его выход из прусской армии .

Но важнее всего, что уже в марте в прессе стала подниматься тема следующего проекта Петра во внешней политики — войны против Дании.

План завоевания Шлезвига был, пожалуй, одной из самых спорных идей Петра. Сомнения в его целесообразности выражали не только историки, но и современники. Политическая элита империи разделилась на поддерживающих поход и всеми силами пытавшихся предотвратить его. Из политической элиты в первую группу входили П. А. Румянцев С.Р. Воронцов Во второй же было большинство высокопоставленных сановников и сам канцлер — М. И. Воронцов. В этом вопросе царя не поддерживал даже Фридрих II. Конечно, если журналисты и знали о таких тонкостях, то предпочитали о них молчать. Но о самом растущем напряжении между странами издания писали довольно открыто.

Примечательно, что в одном из писем из России отрицались намерения царя начинать войну, а все утверждавшие что тот желает завоеваний обвинялись в клевете. Однако новости из других источников говорили об обратном. В газетах писали о мобилизации армии и устройстве крупного лагеря недалеко от Санкт-Петербурга. Из Гамбурга, где с заметным беспокойством писали о занятии русским корпусом Померании и невозможности с уверенностью сказать куда он отправится дальше — в Россию, или на север. Освещались и приготовления к войне в Дании — репортёры не комментировали известия о передвижении войск, строительстве укреплений и визите короля в Гольштейн, но на фоне других новостей значения этих событий было понятно. Из Копенгагена в Gazette de France даже писали о слухах, согласно которым российские войска уже выдвинулись к Шлезвигу. Вне зависимости от правдивости таких сообщений, они определённо создавали у читателей образ кризиса в русско-датских отношениях.

Английские же издания прямо говорили о возможной войне, при том весьма критично. Несмотря на отсутствие официального союза, отношения между Англией и Данией были довольно тёплыми, и их лишь поддерживало распространённое среди датчан англофильство. Поэтому неудивительно, что энтузиазм англичан, вызванный предсказаниями мира в феврале, заметно угас уже к концу марта. Авторы Annual Register утверждали, что альянс России с Пруссией не принёс Европе никакого добра и только лишил империю последних завоеваний, оставив весь регион в напряжении, обещая новые столкновения. Помимо неприятия самой идеи замены одного конфликта на другой, авторы возмущались и тем, что атакой на Данию царь стремился удовлетворить узкие, почти эгоистичные амбиции, пренебрегая интересами своей страны .

В прессе рассказывали и о более частных деталях дипломатии Петра III. В частности, освещался конфликт императора и французского посла Бретйеля. Согласно новому указу, все иностранные дипломаты должны были сначала нанести визит Георгу Готторпскому, и лишь потом могли быть допущены к аудиенции при дворе. Бретейль же счёл это нарушением его прав как посла и отказался, в результате чего император потребовал его возвращения на родину.

Следует отдельно отметить одну связанную с прессой деталь истории Бретейля. Согласно донесению П. Г. Чернышёва, после начала скандала в Петербурге, во французской прессе проходящей через цензуру министерства иностранных дел Пётр стал называться «царём». Посол обратился с жалобой к Шуазелю, требуя использовать исключительно императорский титул — министр же ответил пространным обещанием изучить вопрос, при этом написав в ответном письме «его царское величество». И действительно, вплоть до переворота, российский монарх не назывался императором, что было практически повсеместной практикой до и после скандала. В британской же прессе разнице между титулами придавали мало значение, так как иногда в одной статье могли встретиться как «царь», так и «российский император».

Само собой, переворот 28 июня вызвал бурную реакцию прессы, в том числе и в отношении внешней политики. Как отмечали британские авторы спустя полгода, в Западной Европе «ожидали что смена правительства повлечёт резкие перемены в системе международных дел». В первую очередь журналистов, как и большую часть Европы, интересовали планы новой императрицы об участии в войне. Многие полагали, что Екатерина решит вернуться к политике Елизаветы и восстановит союзы с Францией и Австрией.

У этих мыслей были и более практические основания — к примеру, узнав о перевороте, возвращавшийся в Россию вместе со своим корпусом генерал Салтыков повернул назад и восстановил контроль над частью потерянных после перемирия территорий, включая Кёнигсберг. Разумеется, информация об этом попала в газету и сделала предположения о возобновлении войны более правдоподобными.