Имя Дмитрия Сергеевича Мережковского прочно связано в сознании русского читателя с символизмом в литературе рубежа веков.
Миф о писателе, неуклонно следовавшем традициям символизма, пропустившем ницшеанские идеи через собственное творчество, писателе-однодуме, исповедовавшем одну неизменную философскую концепцию на протяжении всей жизни, был создан современниками.
Мережковского и поддерживался в дальнейшем отечественным литературоведением. Многочисленные исследователи творчества.
Мережковского подробно освещают философскую концепцию писателя, опираясь на знаменитую трилогию «Христос и Антихрист», сочинение.
Л. Толстой и Достоевский", а также многочисленные критические сочинения и общественную деятельность Мережковского до революции.
Эмигрантские сочинения писателя обычно указываются общим списком, либо призваны для подтверждения постоянства и неизменности тематики автора. Подобное невнимание к эмигрантскому творчеству.
Мережковского объясняется, на наш взгляд, не только долгим t отсутствием сочинений писателя на родине, неприятием политических взглядов писателя, провозгласившего большевизм абсолютным метафизическим злом, но и стойким мнением, рожденным эмигрантской критикой, о слабости и незначительности всего созданного Мережковским в эмиграции.
Советская Россия была долгое время лишена возможности выносить оценку творениям Мережковского, поэтому первыми читателями и ценителями его произведений становятся соотечественники-эмигранты. Следует подчеркнуть эмоциональность и субъективность эмигрантской критики, делающей подчас слишком поспешные и скороспелые выводы, основанные не на детальном анализе творчества писателя, а на эмоциях, рожденных той или иной частной идеей. Творчество Мережковского ф получило большой резонанс в среде эмиграции. Спектр высказываний необычайно широк: от полного неприятия до восхищения и преклонения. Но, несмотря на разницу эмоциональной окраски высказываний, их объединяет отсутствие установки на серьезный детальный анализ художественного творчества писателя, который позволил бы определить истинное значение трудов Мережковского для литературного и философского процесса XX столетия. Эмигрантское творчество писателя либо не принимается всерьез, либо при признании общей значительности и важности проделанного писателем труда остается без серьезного детального разбора. Эмигрантская критика не оставила развернутых, монографических исследований, посвященных позднему творчеству I1 писателя. Интересные мысли, касающиеся, как правило, отдельных идей и взглядов писателя, рассматривающихся вне контекста общей концепции творчества Мережковского, встречаются в разрозненных статьях, посвященных личности Мережковского, либо отдельным произведениям писателя в период эмиграции.
Значительное место среди эмигрантских критических сочинений, посвященных последнему периоду творчества Мережковского, занимают эмоциональные отзывы, поэтического характера, представляющие собой, как правило, слово писателя о писателе. Обилие высказываний подобного рода, огромный спектр оценок и мнений свидетельствуют о масштабе личности писателя, но не привносят аналитического беспристрастного взгляда, способного осмыслить Мережковского как явление в русской литературе.
Среди высказываний подобного рода встречаются прямо противоположные по содержанию и эмоциональному настроению. Однако все они рассматривают единственный вопрос: состоялся ли Мережковский в эмиграции как писатель?
О значении творчества писателя для русской культуры пишет М. Цветаева в письме к А. А. Тесковой (письмо № 82 от 24 нояб. 1933). В споре Бунина с Мережковским по вопросу о присуждении Нобелевской премии Цветаева отдает предпочтение последнему, «ибо, если Горькийэпоха, а Бунин — конец эпохи, то Мережковский эпоха конца эпохи, и влияние его и в России и за границей несоизмеримо с Буниным, у которого никакого, в чистую, влияния ни там, ни здесь не было». 1.
В. Иванов в письме, написанном в связи с семидесятилетним юбилеем, называет Мережковского корифеем литературного поколения и славным выразителем его верховных заветов, поэтом-будителем предчувственной памяти, ясновидцем, художником-всечеловеком, неустанным свидетелем духовной Истины.2.
В. А. Злобин подчеркивает значительность личности Д. С. Мережковского: «Он был гениальный труженик, большой эрудит и, будучи глубоко русским. понимал и ценил европейскую культуру.». 3 Характеризуя политические взгляды, отмечает непримиримую позицию по отношению к большевизму, стремление бороться всегда и везде против советской власти и вместе с тем неколебимую веру в национальное возрождение родины: «Писателем профессиональным Мережковский не был, но он работал всю жизнь и умер над книгой. Будущая Россия его прочтет, оценит и полюбит. Он ей будет нужен. Соединяя в своем творчестве Запад с Востоком, он работал для нее». 4.
Воспоминания о Мережковском Б. К. Зайцева в статье «Памяти Мережковского. 100 лет» (Русская Мысль. 1965. 30 нояб. и 2 дек.) -художественная зарисовка в обычной для автора импрессионистической манере письма. Зайцев называет писателя «бесплотно-поднебесно-многодумным Мережковским». Как мыслителя и художника Зайцев ценит Мережковского необычайно высоко, отмечая европейское воспитание и образование писателя, полное отсутствие провинциализма и доморощенности. Мережковский внес свежую струю в русскую литературу рубежа веков, открыл новые горизонты в понимании русской классики своей работой «Л. Толстой и Достоевский». Зайцев отмечает внутреннее созвучие писателя Достоевскому, выраженное в отсутствии природного, земляного и плотского начала. Замечательными он называет книги «Леонардо да Винчи» и «Гоголь и черт». Определяя литературное кредо Мережковского, Зайцев пишет: «Настоящим художником, историческим романистом (да и романистом вообще) Мережковский не был. Его область — религиозно-философские мудрствования, а не живое воплощение через фантазию и сопереживание. Исторический роман для него — в главном — повод высказывать идеи». 5.
И.В. Одоевцева живым поэтическим языком воссоздает атмосферу эмигрантской литературной жизни и неповторимый, особенный облик Мережковского, подчеркивает «духовную» природу личности писателя в книге «На берегах Сены» (Вашингтон, 1983): «Мережковский всегда казался мне более духовным, чем физическим существом. Душа его не только светилась в его глазах, но как будто просвечивала через всю его телесную оболочку». 6 Особенно подчеркивает Одоевцева «постоянное, никогда не ослабевающее устремление всех мыслей и воли к одной цели: к созданию Царства Духа, к преображению души». 7.
Отрицательный ответ на вопрос о значимости эмигрантского творчества писателя оставил К. Бальмонт в собрании очерков-воспоминаний «Где мой дом?»: «Мережковский — книгочий, письменный человек. Мережковский никогда не закрывает книги, и еще в петербургской юности своей он заел ту свою память, которая нам помогает вспоминать наши довременные дни и быть первозданно-свежими, когда мы говорим о том, что любим. Писания Мережковскогоизводные, производныев них нет свежего пения и брызганья ключа, т пробившегося из-под земли и весело орошающего серебряными каплями соседние травы и мхи». 8.
Н.Н. Берберова отрицает значение эмигрантского творчества писателя для русской литературы в книге «Курсив мой. Автобиография» (Мюнхен, 1972): «Эстетикой» он не интересовался, и «эстетика» отплатила ему: новое искусство с его сложным мастерством и магией ему оказалось недоступно". 9 Вместе с тем Берберова говорит о значительности личности Мережковского, как-то «особенно тревожно, экзистенциально» ищущего ответы на десятки вопросов, подчинившего свой внутренний мир чувству утраты России и ее угрозы миру, горечи изгнания и мысли о неприятии современниками его прозрений и предостережений.
Об угасании творчества Мережковского в эмиграции рассуждает.
А.В. Бахрах в статье «Померкший спутник» («По памяти, по записям.
Литературные портреты" // Париж, 1980). Отмечая значительную роль писателя в культурном возрождении России начала века — «роль вполне замечательного «культуртрегера», Бахрах констатирует угасание таланта.
Мережковского, очутившегося в «изгнайии» и не сумевшего «быть в послании». 10 Бахрах подчеркивает чрезмерное одиночество писателя, книжность, «отвлеченность» от реальной жизни. Сочинения.
Мережковского «были нафаршированы умело подобранными цитатами из малодоступных источников, которые он талантливо скреплял междуцитатными мостиками». 11 Эмигрантские романы писателя не заслуживают особого внимания. В них «действуют приодетые в костюмы эпохи, искусно расставленные манекены, все как на подбор произносящие софизмы в духе самого автора, да еще с обилием. фраз, лишенных 12 подлежащего».
B.C. Яновский в воспоминаниях «Поля Елисейские» (Нью-Йорк, 1983) характеризует Мережковского как гениального актера, вдохновляемого чужим текстом и аплодисментами, игравшего роль жреца и пророка, на редкость несамостоятельного в своем религиозно-философском сочинительстве, популяризатора, плагиатора, журналиста с хлестким пером. Яновский не находит в метафизике писателя ни глубины, ни свежести, ни подлинной оригинальности, называет демоническим существом, отмечает стремление произвести эффект.
Особую группу составляют Высказывания современников, выражающие неприятие политических взглядов писателя. Литературное наследие Мережковского отвергается также эмоционально, но глубинной причиной неприятия художественного творчества становится различие политических установок.
Пример неприятия политических взглядов писателя эмигрантскими кругами — статья Б. Мирского «Молот ведьм» (Воля России. 1923. № 5). Мирский предпочитает демократическую критику большевизма теологической, и считает, что попытка разрешения европейского кризиса мистическим путем обречена на прбвал: «Мережковский и его единомышленники в своем наивном стремлении втиснуть русскую революцию в средневековый словарь «Молота ведьм» — насилуют историю, пренебрегают фактами, забывают вчерашнее, не видят сегодняшнего, и прежде всего не хотят разглядеть великую стезю.
13 демократической культуры".
Негативно о Мережковском отзывается М. В. Вишняк в книге «Современные записки»: Воспоминания редактора" (Bloomington, 1957). Редакция журнала, не находя в эмигрантском творчестве писателя ничего ценного, печатала его произведения, поскольку была заинтересована в сотрудничестве с 3. Гиппиус. Политические взгляды Мережковского: крайняя и непримиримая позиция по отношению к большевизму, гордыня и обособленность от эмигрантских кругов — были враждебны создателям журнала. Вишняк определяет Мережковского как поэта, литературного критика и мыслителя-эрудита, ставшего «идеологом» декадентства и символизма, предпочитавшего Достоевского Толстому и считавшего себя духовно связанным с Вл. Соловьевым и В. Розановым. «В эмиграции 20-ых и 30-ых годов Мережковский и Мережковская-Гиппиус не довольствовались своими литературными-и поэтическими достижениями. Они претендовали на большее: на водительство, литературно-художественное, религиозно-философское, общественно-политическое». 14 Вишняк говорит о духовной изоляции Мережковского, растерявшего всех единомышленников в философской, литературной и политической областях.
Следующую группу высказываний характеризует стремление аналитически осмыслить и наметить отдельные черты творческой палитры писателя. Однако ряд интересных мыслей и верно подмеченных идей сопровождается неизменной эмоциональной оценкой, как правило негативной, уничтожающей значительность всего созданного Мережковским в эмиграции.
Неоднозначно характеризует творчество Мережковского Г. В. Адамович в книге «Одиночество и свобода» (Нью-Йорк, 1955). Мережковский, пишет он, несмотря на весь свой европеизм, писатель типично русский, «мало характерно для него капризное западничество». Отмечая заслуги Мережковского перед русским модернизмом и огромное значение книги о JI. Толстом и Достоевском, критик указывает на духовный разрыв Мережковского с Толстым, «какое-то постоянное игнорирование, переходящее в глухую вражду"15 Единственно важная тема для Мережковского в эмиграции, считает он, — смысл и значение Евангелия. Мережковский — однодум. Он укладывал факты в свои схематические построения, „видел лишь то, что к схемам его подходило“, 16 принижал моральную сторону христианства, плутая в дебрях метафизики. „В давних его книгах было, конечно, много ценного, хотя и относятся они к области „исторических заслуг“. В книгах эмигрантского периода ценного меньше, — по мнению Г. В. Адамовича, — и само стремление Мережковского соединить в них науку с красотами поэзии не удовлетворит ни подлинных учен ых, ни сколько-нибудь требовательных поэтов.“. 17 Мережковский вместе с тем — пример „органически музыкального восприятия литературы и жизни“, „постоянный, безмолвный упрек обыденщине и обывательщине“. Его грусть „чище и прекраснее веселья“ и все собой облагораживает». 18.
О значимости творчества Мережковского для русской культуры говорит М. Алданов в некрологе, посвященном писателю (Новый Журнал. 1942. № 2). «Дмитрий Сергеевич был явлением исключительным. Это был человек выдающегося ума, блестящего литературного и ораторского таланта, громадной разностороннейшей культуры, — один из ученейших людей нашей эпохи». 19 Алданов отмечает холодность современников к неизменной философской идее и служению Мережковского, мотивируя подобное отношение «весьма неожиданными практическими выводами», которые Мережковский делал из своих идей, и «литературной политикой», создававшей ему врагов. Литературные заслуги Мережковского велики. Ему многим обязаны «формалисты», он первый «с чрезвычайной проницательностью и остротой» понял и объяснил художественные приемы Толстого, природу творчества Горького. Вольное обращение с историей в жанре исторического романа Алданов объясняет самодовлеющей ценностью религиозной идеи у Мережковского, ставившего ее выше исторической правды и художественной ценности романа. Алданов относит Мережковского к религиозному течению, идущему в русской литературе от заволжских старцев и от Вассиана Косого к Толстому и Достоевскому. Мережковский вносил в произведения много литературщины. Но стилист он был прирожденный, «стилист «божьей милостью».
В статье «Д. С. Мережковский (1865−1941)» (Новоселье. 1942. № 2.
Март) М. О. Цетлин предлагает обзор творчества Мережковского, подчеркивая внутреннее единство всех творений писателя, объединенных одной темой — «роль христианства в современной жизни». 20 Литература вторая, не менее глубокая действительность для Мережковского. Он, считает критик, никогда не был истинным поэтом и не имел глубокой связи с символизмом, отрицал эстетизм, искусство для искусства- «в новой религиозно-философской одежде возрождал идейность и 21 тенденцию». Работая в жанре исторического романа, писатель не обновил его формы, но вложил в романы много труда и знания эпох. «Мережковский не стремится к живописности, его романы бледней и схематичнее, он художник как бы помимо воли. Для него романы только удобная форма, чтобы выявить антиномии и проблемы собственного духа, только своеобразные и длинные притчи или апологи. Он вкладывает в уста разных героев свои собственные мысли. Но рожденные в духовном горении, из духовной проблематики, эти романы хранят печать духовного благородства». Философия Мережковского родилась из сплава христианского чувства и любви к искусству и красоте. Цетлин высказывает предположение о влиянии на творчество Мережковского Розанова и утверждает влияние гегелевско-гераклитовской философии развития посредством противоречий, отмечает субъективность и одностороннюю страстность философского восприятия писателя, нашедшего в этом «основной религиозно-философский метод, содержание своего философствования и даже, вдобавок, и свой литературный метод и стиль». 23 Цетлин отметает обвинение в историческом невежестве, выдвинутое критикой писателя. Свободное обращение Мережковского с историческим материалом Цетлин оправдывает высокой целью служения высшей правде и считает писателя лучшим, после Розанова, русским эссеистом. Эссе Мережковского построены на антитезах, иллюстрированных цитатами. Язык точный и чистый, насыщенный чувством и страстью, но блестящая отполированность фразы «дает иногда обманчивое впечатление холода. Иногда фраза его полна гневной и режущей иронии». 24 Но «игры оттенков чувства и мысли», юмора английских эссеистов у Мережковского нет. Дореволюционное творчество писателя Цетлин предпочитает эмигрантскому, отмечая в последнем некоторое ослабление оформляющей силы, но вместе с тем находя в нем много глубокого и значительного. Цетлин отмечает силу мысли и высокое напряжение духа, сохранившиеся у писателя до глубокой старости.
О критической деятельности писателя отзывается Д. Чижевский в журнальной рецензии на «Избранные статьи» Мережковского. (Новый Журнал. 1973. № 111). Философию жизни Мережковского Чижевский связывает с философией русских романтиков, прежде всего славянофилов, не ставя знака равенства между ними. Метод писателя он определяет как подбор «особенно выпуклых и парадоксальных цитат, дающих основу для такого же парадоксального, но часто очень.
25 убедительного комментария к ним". Импрессионистические характеристики Мережковского гораздо более убедительны, чем работы историков литературы, связанных традициями старой критики. Чижевский отмечает блестящий стиль писателя, остроту и «пряность» его формулировок, «может быть и парадоксальных, но несомненно открывающих в критикуемых произведениях существенные и иными критиками незамеченные детали — а иногда и основные мысли этих.
— 26 произведении".
Обзор творчества Мережковского в эмиграции делает Г. П. Струве в труде «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956). Своеобразие жанра писателя в этот период Струве находит в отказе от условной формы «исторического романа». Эмигрантские сочинения Мережковского.
Струве называет художественно-философской прозой, уточняя, что «это единственный в своем роде Мережковский». 27 Все романы писателя книги на одну тему. Наследие его поражает внешним разнообразием и объемом. «Иисус Неизвестный» — центральное произведение. Все остальное — звенья «огромной постройки», в центре которой — Евангелие и.
Христос. Мережковский проецирует настоящее в прошлое, что придает написанному злободневный интерес. Эсхатологические думы о Евангелии.
Третьего Завета" заставляли автора подчинять себе (часто насильственно) героев житийных и биографических романов. Романы перенасыщены эрудицией и культурой, но художественная плоть их беднее и суше, чем в лучших частях знаменитой трилогии. Часто стилистическая манера автора раздражает назойливым и навязчивым 28 однообразием". Благодаря книге «Царство Антихриста» (Мюнхен, 1922) у Мережковского «были некоторые основания смотреть на себя как на.
29 гл пророка, которому не вняли.". Струве отмечает серьезность и значительность сочинений писателя, созданных в последние годы жизни.
Особо следует выделить группу авторов сформировавших устойчивое мнение о приверженности Мережковского в эмиграции традициям символизма. Кроме упоминавшегося уже М. Вишняка, провозгласившего Мережковского «идеологом декадентства и символизма», следует назвать М. Слонима и Н. Бахтина.
В статье «Литература эмиграции» (Воля России. 1925. № 4.) М. Слоним относит Мережковского к писателям-старикам, принадлежащим «к завершенному литературному периоду, к перевернутой странице истории». 30 Анализируя романы, уже изданные писателем в эмиграции, Слоним называет их художественной иллюстрацией к мистико-историческим парадоксам автора, призванным заменить отсутствие подлинной веры. «Рационалист и хитроумный диалектик, он тщетно.
31 пытается быть мистиком, чувствовать касание мирам иным.".
Трилогию «Христос и Антихрист» Слоним признает лучшим произведением Мережковского, эмигрантские романы, написанные к 1925 году, — более слабыми и тенденциозными. Тенденциозность религиозноi философского типа поддержана у писателя символикой. Символические образы выстроены в символические ряды и подчинены точному и детально разработанному плану. Символика — надумана и многозначительна, узор аллегорий — сложен. Психология принесена в жертву описательной стороне. Последняя, воплощаясь в искусство исторической реставрации, становится основным достоинством романов, хотя и не всегда скрывает свои книжные источники. Все действующие лица не живые люди, а марионетки из музея восковых фигур, озвучиваемые автором — режиссером и единственным актером разворачивающегося действия.
Методологию творчества Мережковского пытается определить Н. Бахтин в статье «Мережковский и история» (Звено. 1926. 24 мая). Все творчество писателя — «медленное прорастание в глубинные и плодоносные пласты Истории. Для него познание прошлого — реальное общение в духе и лестница посвящений». Бахтин защищает Мережковского от обвинения в необъективном освещении исторических событий, утверждая, что «всякое осознание былого. роковым образом неадекватно», и определяет творчество писателя как мифотворчество. Воссоздание прошлого всегда символично и условно. Через символ «осуществляется реальное прикосновение к живой плоти былого,. подлинное творчество всегда сознает себя как возрождение древней, исконной традиции и кристаллизуется в миф». Бахтин не стремится выделять из живого многообразия книг их схему или идейный остов, видя обаяние автора «в живом нарастании, переплетении, скрещивании многообразных мотивов и тенденций, по законам какого-то ему одному свойственного контрапункта».
В. Ильин, также относя Мережковского к лагерю символизма, как I философ видит и более глубинные пласты религиозного мировоззрения писателя, проявившиеся в его поздних произведениях. В статье «Памяти Дмитрия Сергеевича Мережковского (1865−1941)» (Возрождение. 1965. № 168. Дек.) В. Ильин называет писателя выдающимся деятелем современной русской и мировой культуры. «Д. С. Мережковский был настоящим энциклопедистом самой высокой марки, высококвалифицированным специалистом романсированных биографий и даже целых полос в истории культуры и истории вообще». 32 Большой литературно-эстетический дар и обладание очень характерным повествовательным приемом, варьировавшимся сообразно сюжету, сделали из него первоклассного и острого эссеиста-критика. Мережковский не был свободен от «радикально-интеллигентской мути» и греха «духовно-эпикурейского», «снобического подхода» к трудным и опасным темам философии, историософии и богословия. Видя писателя центральной фигурой русского символизма, В. Ильин отмечает его оторванность от подлинных корней религии и христианства- «головные» и искусственные «фантазирования» о религии Св. Духа, о «Третьем завете» признает далекими от настоящего и подлинного учения о Св. Духе отцов Церкви и православных мыслителей. Мережковский, сумев избежать провинциализма интеллигентщины, нашел себя в эрудитной прозе, эссеизме и критике. Трилогией «Христос и Антихрист», романы которой внутренне органически связаны единством религиозно-историософского замысла, считает В. Ильин, Мережковский поднял жанр романа на новую ступень развития. Ильин высоко ценит Мережковского как писателя и ученого эрудита, добивающегося «нужных ему эффектов путем изучения данной темы и ее тщательной проработки и разработки», 33 умеющего достигать и больших, чисто художественных эффектовотмечает отсутствие неповторимого и характерного языка, которому, как у Розанова, было бы трудно подражатьназывает общую для Мережковского и Розанова тему — «вопрос о причинах «неудачи христианства» и об ответственности за эту «неудачу». Драгоценно для В. Ильина у Мережковского «святое беспокойство по поводу того, что надвигается на мир». 34 Сияние Фаворского света было невыносимо ярко для Мережковского, но все-таки и ему «дано было сквозь радикально-интеллигентский мусор узреть и исповедать, и в меру сил изложить нечто верное». 35 Как несомненные достижения в области критики и эссеизма В. Ильин отмечает труды: «Гоголь и черт», «Вечные спутники», «Грядущий хам», «Религия Толстого и Достоевского" — дает высокую оценку сочинениям: «Иисус Неизвестный» и «Тайна Трех" — признает Мережковского «более или менее приближавшимся к Церкви гностическим мыслителем о религии" — указывает на непростой путь избавления от «интеллигентского мундира» русской революционно-радикальной интеллигенции и возвышения до философа, метафизика русской литературы, поднявшего голос в защиту Бога против Безбожия. Заслуга писателя в преодолении социально-политических «право-левых» критериев в аксиологии, то есть в учении о ценностях, заключает В. Ильин.
Особого внимания заслуживают оценки, полученные Мережковским от религиозных философов эмиграции. Характерно, что суждения о творчестве и философии писателя за редким исключением выносятся на основании ранних, дореволюционных трудов, обнаруживается игнорирование (или незнание) позднего творчества писателя, автоматическое приравнивание идей раннего Мережковского к целостной философской концепции писателя, к его мировоззрению и ценностным ориентирам.
Резко отрицательно отзывается о писателе И. Ильин в лекции «Творчество Мережковского», прочитанной 29 июня 1934 в берлинском.
Русском научном институте: Мережковский-художник «всегда держится за исторически данный материал» и вместе с тем «совсем не желает знать и устанавливать исторические факты», «как историк — выдумывает свободно и сочиняет безответственно». 36 Собственным историческим схемам и концепциям он подчиняет историю и искусство. «Его история совсем не история, а литературная выдумка, а его искусство слишком исторически иллюстративно, слишком эмпирически-схематично». 37 Мережковскому «нелегко дается работа творческого воображения», он «не справляется ни с образным составом своих произведений, ни с.
1 с* драматическим и романтическим фабулированием". Мережковский не умеет выбирать художественно необходимый материал, «функция воли в его художественном акте чрезвычайно слаба», в его романах «плещется море художественно-ненужного». 39 Мережковский — человек чувственного опыта и воображения, болезненно страстно интересующийся «проблемами, которые по силам только интровертированной душе», мастер материальных образов земного мира. «Мережковский — мастер внешне-театральной декорации, большого размаха, крупных мазков, резких линий .». 40 В нем нет глубины и умения создавать подлинно прекрасное, он идет от чувственного, но «чужд природе», «противоприроден» и совсем не целен, в отличие от И. А. Бунина. Мережковского ведет рассудок, создающий формальную диалектику. Его «натура раздвоенная и неисцеленная. Мережковский выдумывает и вынашивает свои диалектические загадки, вываривая их сначала в рассудке, потом в живописующем воображении. Эти диалектические тайны — его гомункулы. Он и сам гомункулезная натура, -вечно выдумывающая свои рассудочные ужасы, для того, чтобы живописно изобразить их в эффективно-декоративных панно». 41 Он не умеет описать человеческого инстинкта, его герои — больные и раздвоенные натуры. Мережковский не дает художественного синтеза, единую душевно-духовную скульптуру героя". «Он художник внешних декораций и нисколько не художник души». 42 И. Ильин отказывает писателю в искренности веры: «У Мережковского все двусмысленно и фальшивовсе двусветно, двулично, скользко."43- отмечает, «что философская публицистика Мережковского «обыкновенно беспредметно-темпераментна и парадоксальна — в духе В. В. Розанова, Бердяева, Булгакова." — что в его литературно-художественной критике «нельзя найти ни глубоких прозрений, ни обоснованных художественных приговоров», хотя «сквозь все взволнованное многословие иногда звучат верные и подчас даже сильные отвлеченно^схематические мысличто в его поэзии «нет главного — поющего сердца и сердечного прозрения, а потому нет ни лирики, ни мудрости, а есть умственно-истерическая возбужденность и надуманное версификаторство" — что его драмы и романы (трилогии), как бы иллюстрируют, конкретно описывают или заполняют историческим материалом и живописными образами то, что предварительно прямо высказывает, провозглашает и пытается доказать «его публицистическая, доктринальная проза со всем ее пророко-образным теоретизированием». 44 В духовных блужданиях Мережковского, отмеченных сменой принципиальных позиций и взглядов, И. Ильин усматривает проявление «духовной безответственности».
С позиций ортодоксального христианства о философских взглядах Мережковского рассуждает Г. Флоровский в сочинении «Пути русского богословия» (Париж, 1937). Творчество писателя — пример перехода от литературы к религии. Начало творческого пути отмечено поэзией скорби и безочарования и жаждой веры. У Ницше Мережковский учится освобождению через красоту и находит основную антитезу: эллинизм и христианство, «олимпийское» начало и «галилейское», «святость плоти» и «святость духа» — на которой выстраивает все дальнейшие философские концепции. Флоровский отмечает болезненное пристрастие писателя к логическим схемам и эстетическим контрастам, разнящимся с диалектическими антитезами и не поддающимся разрешению в синтезе. Мировоззрение Мережковского построено на противопоставлении Эллады и Христа, где христианство оборачивается аскетизмом и чрезмерностью духа, Эллада — красотой и освобождением, чрезмерностью плоти. Этот контраст писатель пытался воплотить в образах своих исторических романов. Мережковский ставит вопрос о синтезе, но ему не удается избежать «смешения» духа и плоти. Он хочет воссоединить и освятить непреображенную плоть, экстазы плоти и страстей. «Историческое христианство не было так «бесплотно», как-то требовалось «искусственными схемами антипозиций у Мережковского». 45 Писатель обращен к Третьему Завету. Он предчувствует «величайший космический переворот», верит в творческие возможности исторической Восточной Церкви. Флоровский с недоверием относится к рассуждениям Мережковского о христианском Возрождении в литературе, считая это явление не столько раскрытием христианства, сколько восстановлением язычества. «Все же Ницше или Гете для Мережковского ближе, чем хотя бы даже Данте или Франциск Ассизский., «Исторического христианства» Мережковский просто не знал, и все его схемы ужасно призрачны. Это именно схемы, а не угаданный смысл"46 Мережковский первый поднял тему о христианстве и эллинизме, но с большей остротой эту тему развил В. Иванов. «У Мережковского больше схем, чем опыта. Но в этих схемах он часто улавливал и закреплял действительные и типические настроения времени». 47.
В. Зеньковский в труде «История русской философии» (Париж, 1950) отмечает выдающиеся дарования и большой литературный талант Мережковского, напряженность религиозных исканий, вобравших в себя все ценные течения современной и античной культуры, широкое образование, делающее из него не ученого, а только дилетанта, но дилетанта высокого качества. Во всех исследованиях Мережковский берет лишь то, что соответствует его темам, «он всегда заслоняет собой того, о ком он пишет. Мышление Мережковского движется в антитезах, в острых противопоставлениях, — но главная его тема определяется религиозным противлением „историческому“ христианству.. в его душе христианство уживается с влечением к античности, к античнои культуре». Мережковский отталкивается от противопоставления христианства и античности, чает создания «христианской общественности», говорит об односторонности исторического христианства, грешащего аскетизмом и не вместившего в себя «правды о земле» и «правды о плоти». Мережковский утверждает мистическую связь самодержавия и православия, осмысливает «новое религиозное сознание», делая особый акцент на «аскетической неправде» в христианстве. Зеньковский говорит о влиянии на Мережковского романтических настроений Вл. Соловьева о «свободной теократии» и определяет его философию как типичную религиозную романтику, окрашенную в «революционно-мистические» тона.
Стремлением представить вопросы пола и плоти центральными в творчестве писателя, отрицая антропологический аспект его философии, утвердить отрицание Мережковским моральной стороны христианства (идея, поддержанная Г. Адамовичем) отличаются работы Н. А. Бердяева и Н. О. Лосского.
Н.А. Бердяев в сочинении «Самопознание: (Опыт философской автобиографии)» (Париж, 1949) отмечает значение творчества Мережковского для русского духовного ренессанса рубежа веков, совершившего поворот от эстетизма и индивидуализма к религии и христианству. Книгу «Л. Толстой и Достоевский» Бердяев выделяет как лучшее пройзведенйе Мережковского, раскрывающего в ней религиозный смысл творчества обоих писателей. Бердяев называет основной философской темой писателя проблему плоти и пола, полученную от Розанова (более первородного и оригинального мыслителя, по мнению Бердяева). Страшная путаница с символом «плоти» у Мережковского полностью противоречит философии Бердяева, не принимающего противоположения духа и плоти. Бердяеб выступает за торжество духа, которого было недостаточно в истории христианства, и утверждает, что новое религиозное сознание — религия духа. Бердяев не приемлет «новую душевную структуру» Мережковского, называя его человеком «двоящихся мыслей». «Мережковский был русским писателем, стоявшим вполне на высоте европейской культуры. Он один из первых вводит в русскую литературу ницшеанские мотивы. Все творчество Мережковского. обнажает прикрытую схемами и антитезами. двойственность и двусмысленность, неспособность к выбору, безволие, сопровождаемое призывами к действию.' С Мережковским исчезает из русской литературы ее необыкновенное правдолюбие и моральный пафос». 49 Мережковский проповедует ницшеанизированное христианство. Сострадательность и жалостливость писатель не приемлет и относит к буддизму. У Ницше Мережковский взял не героический дух и притяжение горней высоты, не своеобразную аскезу в перенесении страданий, а половой экстаз, подчинив «дух» «плоти». У Мережковского отсутствует проблема свободы, так как свобода есть «дух», а «плоть» поглощает у него свободу. «Плоть» превратилась в символ пола. Бердяев называет философию писателя «мистическим материализмом пола». Пол у него, в отличие от Розанова, чужд природе, превращен в ментальное состояние, окрашивающее все литературное творчество. Отношение Мережковского к «плоти» носит ментально-эстетический характер. Бердяев проблемы «духа» ставит несоизмеримо выше «плоти», находящейся во власти необходимости, и осуждает «эстетический аморализм», оборачивающийся равнодушием к проблемам личности и свободы, к достоинству человека.
Н.О. Лосский в труде «History of Russian philosophy» (N.Y., 1951; рус. пер. Париж, 1954), называет Мережковского «плодовитым и всесторонним писателем», стремящимся в произведениях любого жанра неизменно касаться религиозных проблем и выражать свои религиозные и философские взгляды. «Он (Мережковский) всегда желал не только теоретически разработать определенные религиозные учения, но также и оказать практическое влияние на жизнь Церкви, духовенства и публики вообще». 50 Н. О. Лосский выделяет три проблемы, входящие в учение писателя о Св. Троице: проблему пола, проблему Святой плоти, проблему социальной справедливости, разрешаемую через христианизацию жизни общества. Св. Троица делится Мережковским на мужские и женскую ипостаси: Отца, Сына и Матери-Духа. Через пол достигается высшее единство. Половое, разделение ведет к распаду и раздвоению личности. Через преодоление пола человечество придет к Царству Божию и наступлению Третьего Завета Духа-Матери. Идеал МережковскогоСвятая плоть, мистическое единство тела и духа в Царстве Божием. На вопрос, какой будет личность в этом Царстве, сверхсексуальной или двуполой, Мережковский не дает окончательного ответа. Н. О. Лосский отмечает «соблазнительность» идеи Мережковского о мистической тождественности Духа и плоти, верхней и нижней бесконечности мира, ведущей «к дьявольскому искушению поверить в то, что существует два пути совершенствами святости — один путь обуздания страстей, и другой путь, напротив, предоставления им полного простора». 51 Творческая задача христианства в земной жизни — достижение социальной справедливости — мотивируется писателем целью исторического процесса, а именно осуществлением Царства Божия на Земле. Мережковский порицает историческую Церковь, не ведущую работы в этом направлении.
Н.О. Лосский отмечает близость Мережковского религиозно-философскому движению, возглавляемому Вл. Соловьевым, провозгласившему христианство религией любви и свободы и представлявшему личность неким двуполым существом, сочетающим мужчину и женщину. Оспаривая эту теорию, Н. О. Лосский видит в ней отрицание субстанциальности я, непонимание того, что индивидуальное я — сверхвременная и сверхпространственная сущность. В Царстве Божием «преображенные тела не имеют половых органов или сексуальных функций. Следовательно, в этом Царстве личности сверхсексуальны и не двуполы. Точно так же ипостаси Св. Троицы не мужчины и не женщины». 52.
Наиболее близко к постижению внутренних смыслов и пониманию сути идей1 позднего Мережковского подходят, по нашему мнению, Ю. К. Терапиано и И. С. Лукаш.
Ю.К. Терапиано в книге «Литературная жизнь русского Парижа за полвека (1924;1974). Эссе, воспоминания, статьи» (ПарижНью-Йорк, 1987) отмечает многоплановость и сложность концепций Мережковского, выстроенных на основе огромного количества историко-религиозных данных, зыбкость его прозрений, опирающихся на вспышки личной интуиции, а не на объективно доказуемые положения, и вместе с тем, несмотря на «гностицизм» и книжность, — простоту его веры: «Верую,.
Господи, помогимоему неверию!". Терапиано видит в писателе христианского мыслителя, главная тема которого — «тайна судьбы человеческой души, точнее не одной „души“, а „духо-плоти“, и мучительная надежда на возможность преображения». 54 Мережковский отталкивается от нехристианских представлений о человеке и утверждает христианскую концепцию о совокупности и целостности духа, души и тела (духо-плоть). Писатель находится в разладе с древними учениями о человеке, исключая пророчества о пришествии Сына, и устремлен из прошлого, через настоящее, в будущее. Не принимая идею материалистической эволюции, он стремится к революции духовной. «В понимании Мережковского, Христос, освятив плоть. сделал возможным немедленное приближение конца истории. и раскрытие нового зонапреображения мира, но люди. не поняли Его и не пошли за Ним, отдалив. на неопределенное время возможность наступления Конца». 53 Мережковский в Бога верил всегда, но рассудочные размышления о Христе заменили чудесную веру, основанную на прозрении и чувстве, что обусловило напряженность и внутреннюю неразрешенность его концепций. Терапиано высоко оценивает критические труды Мережковского дореволюционного периода о русской литературе, называя их «ценнейшими книгами». Глубокое расхождение между эпохой писателя и современностью, нападки на его философию, Терапиано связывает с упадком культурного уровня современности, по сравнению с уровнем дореволюционной России. «Ответственность зачастую падает на слушателей, на читателей, уже не способных мыслить на том уровне, на каком мыслил (даже в эмиграции) Мережковский». 56 Трилогию «Христос и Антихрист» критик называет лучшим из всего, созданного писателем в области исторического романа. Метафизика поднимает ее над уровнем обыкновенных исторических романов. «Его последние произведения написаны менее вдохновенно, в них нет того метафизического воздуха, конфликта тезы и антитезы, Христа и Антихриста.». 57 Мережковский верно почувствовал «пророчески страшную сущность грядущей русской революции и ее мировое значение». Критик оправдывает его политические увлечения, порицаемые эмигрантским миром, объясняя их не склонностью Мережковского безгранично восторгаться диктаторами, а I стремлением писателя стать предтечей и главным идеологом грядущего Царства Духа.
Пример объективного постижения скрытых смыслов эмигрантского творчества писателя предлагает И. С. Лукаш в статье «Мережковский». (Лукаш И. С. Со старинной полки. ПарижМ., 1995. Впервые: Возрождение. 1929. 28 марта). Мережковский для Лукаша — не живописец, а мыслитель, принявший на себя обет богопознания. Он не живописует землю и человека, а мыслит о них, всегда оставаясь наблюдателем и осмысливателем бытия. Мережковский создав свой мир, не такой, какой он есть на самом деле, но такой, каким он его желает видеть, «и этим о своим миром заклинает наши души». Писатель строит космогоническую схему, отыскивает магическую формулу, подтверждая ее историческими примерами, рассыпанными по страницам своих произведений. В напряженном осмысливании бытия, в одержимости заклинания заключена главная сила и магия Мережковского.
Подводя итог критическим высказываниям эмиграции о позднем творчестве Мережковского, необходимо отметить некоторые устойчивые тенденции, закрепившиеся в сознании всего дальнейшего мережковсковедения, сформировавшиеся под влиянием мнений эмигрантской критики:
1. Предпочтение дореволюционного творчества Мережковского позднему, вплоть до полного отрицания значительности в художественном и философском смысле эмигрантских сочинений писателя;
2. Автоматическое приравнивание философской концепции писателя, окончательно сформировавшейся в эмиграции, к его I дореволюционным философским идеям, развивавшимся под знаком влияния Ницше, Розанова и Вл. Соловьева. (Идеи Флоровского, Зеньковского).
3. Особое внимание к философии пола и вопросу «плоти», андрогинному идеалу у Мережковского, стремление сделать половой вопрос центральным и основным в философской концепции писателя, отрицая антропологический аспект творчества Мережковского, его внимание к человеку, вопросам свободы воли и достоинства отдельного индивида. (Наследие I русских философов: Бердяева, Лосского). Утверждение о принижении или игнорировании моральной стороны христианства. (Мнение Г. Адамовича).
4. Стремление рассматривать эмигрантское творчество Мережковского как продолжение символистских традиций начала века, мифотворчество. (Идеи Н. Бахтина, М. Слонима, В. Ильина).
Современное отечественное литературоведение, по нашему мнению, придерживаясь данных тенденций, предвзято подходит к анализу сочинений Мережковского, созданных в эмиграции. Ряд работ российских исследователей, посвященных позднему творчеству писателя, не особенно велик и, * на нашвзгляд, не дает исчерпывающего и адекватного осмысления созданного Мережковским в последние годы жизни. Не предлагая полного анализа философской концепции писателя в эмиграции, современные ученые, следуя начатой самой эмиграцией традиции мережковсковедения, разбирают лишь отдельные аспекты творчества писателя вне контекста общефилософских и мировоззренческих позиций автора, а потому нередко приходят, на наш взгляд, к неадекватным выводам.
В кандидатской диссертации, посвященной биографическому роману * Мережковского, В. Полонский, называя писателя «ортодоксальным» символистом, указывает на «мифопоэтический метод исторического познания» Мережковского.59 Ограничиваясь двумя романами «Наполеон» и «Данте» (все остальное творчество Мережковского в эмиграции Полонский оставляет без внимания, относя его к философской эссеистике), автор диссертации рассматривает героя романов Мережковского не «как полнокровную индивидуальность, а как некий мистериальный персонаж в метафорических масках, выполняющий определенный набор ролевых функций», 60 размышляет о создании концепции' символистской Личности". Полонский употребляет определение «автор-мифологизатор», находит «ницшеанские» мотивы в романе «Наполеон», препарирует полотно романа Мережковского, вычленяя в «метажанровой структуре мистерии» две «жанровые субформы — трагедию Рока и жития» («Наполеон»), утверждает слияние публицистического дискурса с символическим («Данте»). Полонский справедливо относит творчество Мережковского к функциональной тенденции в биографике. Однако автор диссертации, сравнивающий.
Мережковского с Тыняновым и говорящий о стремлении автора «к редукции живой личности, к превращению ее в объект заранее заданных отношений и причинно-следственной обусловленности», 61 фактически продолжает линию И. Ильина и А. В. Бахраха, негативно настраивающих читателя не на восприятие живого художественного образа, а на постижение рассудочных ужасов «гомункулезной натуры», расставляющей в романах «манекены,. произносящие софизмы в духе 62 самого автора».
В монографии С. П. Бельчевичена «Проблема взаимосвязи культуры и религии в философии Д.С. Мережковского» (Тверь, 1999) эмигрантские сочинения писателя выборочно анализируются для изучения философской концепции и подтверждения определенных философских положений автора. Бельчевичен впадает в противоречие, с одной стороны, отмечая «принципиально несистемный и экзистенциальный характер философии» Мережковского, 63 с другой стороны, говоря о создании «яркой религиозно-философской концепции». 64 Автор монографии отмечает оригинальность литературно-философского метода.
Мережковского, найденную в синтезе двух антитез, снимающем существующие противоречия. И вновь сам впадает в противоречие, с одной стороны, справедливо утверждая отказ Мережковского в эмиграции от наследия Ницше, а с другой стороны, приписывая Мережковскому «сверхчеловеческое измерение истории». Бельчевичен освещает ряд философских положений, относящихся к позднему творчеству писателя, и прослеживает роль влияния Достоевского и Вл. Соловьева на формирование философской концепции Мережковского. Однако попытка слить воедино убеждения раннего и позднего Мережковского приводит, на наш взгляд, к неадекватному освещению философской концепции писателя в эмиграции. Неправомерны, по нашему мнению, идеи о роли символизма в позднем творчестве Мережковского. Среди предшественников писателя называются имена Достоевского, Ницше и Вл. Соловьева, в то время как традиция идеализма, идущая из глубины веков, от Платона и Гераклита остается без внимания, не учитываются традиции средневекового мистицизма и мистицизма XX столетия. Антропософия Р. Штайнера, на наш взгляд, оказала значительное воздействие на понимание мистической сущности христианства Мережковским, в то время как сомнительным представляется влияние Унамуно на «экзистенциальное ощущение» Мережковского. То, что Бельчевичен называет «экзистенциальным ощущением» у Мережковского, а именно понятие свободы и вера в человека у унаследовано им от Достоевского, а не от западного экзистенциализма. Поздний Мережковский не был ни гуманистом, ни экзистенциалистом, он был христианским мистиком и человеческую Личность, наделенную свободой воли, ставил необычайно высоко именно в мистическом, а не в гуманистическом понимании и смысле. Поэтому для позднего Мережковского неприменимо, по нашему мнению, понятие «культурного творчества», вводимое автором монографии. Мережковского в эмиграции не интересуют нрайственные аспекты культурно-исторического процесса, а занимает лишь мистический смысл исторических событий. Культурно-исторический процесс, о котором пишет Бельчевичен, представляется Мережковскому «дурной бесконечностью». Писатель не пытается создать достоверную схему исторического развития. А потому «культурное и гуманистическое» измерение истории Мережковского не интересует, равно как писатель не может разделять, как хотелось бы автору монографии, убеждение Вл. Соловьева «о единстве и смысловой заданности культурно-исторического процесса». 65 Бельчевичен делает Мережковского писателем «на злобу дня», не видя в нем абстрактного мыслителя, считая его апологетом идеала «культурно-религиозного обновления», ориентирующегося на творческое начало человеческой природы, что, по нашему мнению, не соответствует действительности. Философская концепция Мережковского в эмиграции самодостаточна. Именно она определяет общественную и политическую деятельность Мережковского в эмиграции, а не наоборот. Особый характер этой концепции определяется мистическим пониманием христианства, подразумевающим акцент не на творческом начале человека, а на способности человеческой личности к пробуждению мистических сил внутри себя, ставящих человека вне земного исторического процесса, делающих его способным к жизни в Духе, то есть в ином, идеальном измерении действительности.
Следует традициям, заложенным эмигрантской критикой при осмыслении наследия Мережковского, и Я. В. Сарычев в монографии: «Религия Дмитрия Мережковского: „Неохристианская“ доктрина и ее художественное воплощение» (Липецк: «ГУП «ИГ ИНФОЛ», 2001).
Я.В. Сарычев исследует специфику взаимодействия художественного и философского уровней мировоззрения писателя, выявляя взаимовлияние философской концепции и художественной формы в творческом наследии Мережковского. Исследователь предпринимает попытку целостного анализа наследия Мережковского, предполагающую системное осмысление творчества на базе методологии, адекватной творческой системе писателя. Однако осмысление методологического и системного аспектов религиозно-философской концепции писателя, Л. В. Сарычев осуществляет лишь на материале раннего творчества Мережковского, выбирая из огромного массива эмигрантскйх произведений лишь то, что можно отнести к вопросу пола, который исследователь ставит во главу угла и вслед за Бердяевым, Лосским и Флоровским называет основной идеей писателя, выраженной как «синтез духа и плоти».
Подобный подход приводит исследователя к сужению философской проблематики Мережковского, приобретающей эротический оттенок, философский идеал писателя представляется как андрогинный. Гностический принцип познания Мережковского определяется Сарычевым как эротический. Сарычев признает андрогинное познание эросоцентричным, отмечает эротизацию христианского вероучения у Мережковского и говорит о введении в андрогинизм дионисова начала -«ночной сущности». Андрогинизм признается искомым религиозным идеалом Мережковского, а Антихрист воспринимается «как символ глобального порядка в системе Мережковского», означающий принципиальную невозможность для человека стяжать андрогинное.
66 естество".
Рассматривая философскую концепцию Мережковского, автор монографии иллюстрирует эротический и андрогинный характер учения, цитируя сочинения В. Розанова, приводя отрывки из гностиков, опираясь на высказывания 3. Гиппиус, в то время как философские идеи, сформулированные Мережковским в период эмиграции, не рассматриваются вовсе. Это и приводит, на наш взгляд, к неадекватному освещению смыслового единства философских взглядов писателя, специфическому отбору фактов, подтверждающих эротическую направленность учения. Сарычев определяет философию Мережковского как «религиозное вероучение», религию, оригинальную, противопоставленную ортодоксальному христианству, организующим ядром которой становится Эрос. Человек у Мережковского «мистериальное существо», направляющее собственную духовную энергию на обретение «небесного пола». Пресвятая Троица рассматривается писателем в «эротико-субординационном духе», подменяется Ее «дионисийскими» аналогами. «Новизну» эсхатологической программы Мережковского исследователь видит в подмене христианских идей спасения и воскресения мертвых «андрогинизацией и воскресением „во плоти“ богоподобной личности». 67 Отмечая влияние Ницше, Сарычев, следуя традициям Бердяева, И. Ильина и Флоровского, декларирует отсутствие этики в учении Мережковского, отождествляющего «любовь» и «эрос», отрицающего христианские идеи греха, страдания и искупления, стремящегося освободиться от человеческой морали путем перехода в «четвертое измерение». Тотальную эротизацию вероучения исследователь объясняет стремлением писателя к синтезу христианского и «дионисийского» начал «в духе гностических ересей», введением элемента магии в христианские таинства, понимаемые Мережковским «как своеобразное „диалектическое развитие“ языческих мистерий дионисийского толка». 68 Таким образом, по нашему мнению, исследователь неадекватно освещает причину обращения Мережковского к философии дохристианского мира, связанную с интерпретацией Мережковским антропософских идей Штайнера, и неправомерно отрицает существование антропологии Мережковского, в эмигрантском творчестве отошедшего от влияния Ницше и утверждающего не сверхчеловеческое бытие, а бытие реальной земной человеческой личности. Личностью, овеянной неземным дыханием Духа Святого, может стать каждый человек на Земле, возжелающий обожения свободной волей — таково глубинное убеждение Мережковского.
Исследуя формы художественного бытования философских идей Мережковского, Сарычев выделяет «новую религиозную форму творчества», адекватную религиозному мироощущению писателя. Сарычев указывает на особое отношение к художественному слову «как к слову божественному, Логосу» Мережковского, видевшего дальнейшее развитие литературы в переходе «от чисто эстетических к религиозным формам творчества», трактующего творческое сознание «как способ созерцания религиозной истины, сознание веры, основание подлинной религии». 69 Понимая собственное творчество как синтез «поэзии мысли» и «поэзии веры», Мережковский, пишет Сарычев, считает литературу Богопознанием, представляя ее «некоей идеализированной (символической) матрицей реального человеческого религиозного действия». 70 Сарычев указывает «на присутствие в творчестве Мережковского эзотерических и экзотерических планов" — отмечает двойственный и противоречивый, мистифицированный «рационализм» писателя, называя рационализм и схематизм осознанными творческими принципами. Исследователь отмечает «пластичность» художественных произведений Мережковского, родственность образов писателя образам живописи, театрального и кинематографического искусства, тому, что было названо И. Ильиным «внешним внешних искусств», и объясняет сосуществование «фактологичности» произведений Мережковского с антиисторизмом его общей концепции, «религиозным «реализмом» писателя. Отстраненность автора при подаче жизненного материала возводится Сарычевым в «рационалистический художественный принцип». «Фактологизм» Мережковского, считает он, восходит к принципу, древнегреческой трагедии, переводящей действие хорошо известного сюжета «в более глубинные эмоциональные и ментальные слои» и приобретающей «эзотерический и «катарсический» характер. Романы Мережковского — своеобразные мистерии, рассматриваемые «сквозь призму гностического познания». Художественная действительность произведений Мережковского определяется автором монографии как «дионисийская действительность», герои романов рассматриваются как «герои» Эроса. Все произведения «большой формы» исследователь интерпретирует как «умо-зрительные гностико-эротические ромады». Особый «умозрительный» и «гностичный» характер этих произведений обусловливает ряд формальных особенностей творчества писателя: «крайнюю эзотеричность в выражении центральных религиозно-мистических смыслов, фрагментарность и даже «эклектичность», отсутствие сюжетной динамики и развития образа в привычном понимании». 71.
Следуя традициям Бердяева и И. Ильина, Сарычев говорит о t соблазнительности идей Мережковского, отмечает несостоятельность «рукотворной» религии Мережковского, выродившейся «в эротически двусмысленную „домашнюю церковь“. и в обычный интеллигентский прогрессизм», 72 рассуждает о неумении Мережковского преодолеть декадентство. На наш взгляд, стремление сделать эротизм доминантой учения Мережковского закрывает автору глаза на иные, гораздо более глубокие стороны философской концепции писателя. Несомненная заслуга Сарычева в четком определении принципа взаимодействия философского содержания и художественной формы у Мережковского, I однако, погрешности при анализе философской концепции приводят к неадекватным выводам при работе с художественной стороной текста.
Монографическое исследование эмигрантского творчества Мережковского предпринято Темирой Пахмусс в англоязычном труде.
D.S. Merezhkovsky in exile"". Следует отметить серьезность данного сочинения, освещающего в полном объеме эмигрантский период творчества писателя. Информативность и фактографичность делают труд Пахмусс значительным для дальнейшего изучения и осмысления философской концепции и личности самого писателя в культурном и философском контексте XX столетия. Это лишь первый шаг к серьезному изучению огромного литературного наследия, созданного писателем вне России. Ведь многочисленные вопросы, касающиеся связи философского и художественного пластов, тесно переплетенных в многообразном Лике Мережковского-эмигранта, не разрешены и по сей день.
Актуальность данной диссертации обусловлена необходимостью рассмотрения эмигрантской литературы как части общего литературного и культурного процесса в России XX столетия. Возвращение на родину многочисленных, несправедливо забытых имен требует иного осмысления I фактов культуры, литературы и истории. Подобный подход необходим и при рассмотрении возвращенного в Россию эмигрантского философско-художественного наследия Мережковского. Без изучения художественно-философской мысли писателя в эмиграции картина художественной и философской направленности культурного процесса в России в XX столетии будет неполной. Несмотря на попытки различного рода критики навязать Мережковскому многочисленные и достаточно разные лики, писатель имеет яркое и самобытное художественное лицо. Воссоздание художественно-философской палитры Мережковского должно послужить адекватному определению роли философа и художника в творческой мастерской России минувшего века.
Философский и художественный опыт Мережковского отражает общие тенденции движения мысли в эмиграции, взявшей на себя миссию сохранения русской культуры дореволюционной России. В эмиграции писатель продолжает традиции философии и литературы рубежа веков.
Философские искания Мережковского протекают в рамках религиозного возрождения начала века. Концепция Мережковского, невзирая на яркую индивидуальность собственных идей и построений, воплощает общие t тенденции религиозной философской мысли русского зарубежья:
1. антипозитивизм и христианское мировоззрение как противостояние общественному строю в России, опирающемуся на идеи материализма и атеизма;
2. мессианская роль русского православия в грядущем возрождении России, объединении всех существующих христианских церквей для спасения человечества;
3. интерес к мистической стороне христианства, выражающийся в стремлении человека к обретению идеальных сущностей бытия;
4. решение социальных и государственных вопросов посредством христианства.
Творчество Мережковского отражает и общую для русского зарубежья тенденцию ассимиляции и нового прочтения русской классической литературы. Исследование наследия Достоевского приводит писателя к экзистенциальному пониманию человеческой свободы, особому интересу к личности как к носителю необычайных возможностей сочетания внутри себя миров горних и дольних, величайших потенций добра и зла. Типичны для литературы русского зарубежья и мысли о горечи изгнанничества, о невозможности обрести утраченную. родину, звучавшие на страницах произведений Мережковского.
Изучение жанровой специфики творчества Мережковского в эмиграции позволяет отметить общее для литературы русского зарубежья стремление к обогащению и расширению возможностей ранее устойчивых жанров, формальное экспериментаторство, творческий поиск синтеза различных философских концепций путем отражения их в адекватных художественных формах. Мережковский в эмиграции выступает как активный реформатор романного жанра. Писатель соединяет жанры биографического и философского романов, создав свой яркий и неповторимый синтез, определяемый нами как философско-биографический роман-концепция.
Цель настоящей диссертации — осмыслить эмигрантское творчество Мережковского, установить связи философской концепции писателя, сформулированной в период эмиграции, с особенностями жанровой специфики его произведений, определить особенности поэтики. Отсюда исходят конкретные задачи работы:
— осмыслить философскую концепцию писателя, установить философские и литературные традиции и предшественников;
— раскрыть связь философских взглядов писателя с выбором жанра философско-биографического романа-концепции;
— определить особенности поэтики жанра романа-концепции и их трансформацию от произведения к произведению;
— выявить глубинную связь героев Мережковского с мистическим аспектом философии автора, позволяющую рассматривать биографические сочинения Мережковского данного периода как единый комплекс идей, оформленный в жанре философско-биографического романа-концепции.
Научная новизна диссертации обусловлена недостаточным вниманием отечественного литературоведения к творчеству Мережковского в эмиграции и предлагаемым принципом анализа исследуемого литературного материала. Впервые в отечественном литературоведении философская концепция писателя рассматривается на 4 базе анализа его эмигрантских сочинений. Эмигрантский период творчества представляется значительным и самодостаточным. Философская концепция Мережковского представлена в контексте мировой философской и литературной традиции. Впервые эмигрантское творчество Мережковского рассматривается в рамках единого комплекса идей, воплощенного в форму философско-биографического романа-концепции, что обусловлено мистическим аспектом философской концепции писателя.
Методологической основой диссертации стали философские труды деятелей русского религиозного возрождения и философов русского зарубежья: Н. О. Лосского, Н. А. Бердяева, В. В. Розанова, о. С. Булгакова, В. В. Зеньковского, — дневники Ф. М. Достоевского, ряд трудов в области истории философии, труды современников Мережковского, исследования Б. А. Грифцова, М. М. Бахтина и Б. Н. Энгельгардта, а также литературоведческие труды современных исследователей Т. Пахмусс, А. Н. Николюкина, В. В. Агеносова, Л .Я. Гаранина, Р. С. Спивак, Г. М. Сердобинцевой., Н. П. Утехина, А .Я. Эсалнек.
Практическая значимость диссертации заключена в возможности ее использования при подготовке курса по литературе русского зарубежья, а также курса по истории русской философии в XX столетии, различных спецкурсов и спецсеминаров по русской литературе XX века.
Апробация исследования осуществлена публикацией одиннадцати статей и рецензии по теме диссертации, а также на научных конференциях по русскому зарубежью. Работа обсуждалась на заседании отдела литературоведения Института научной информации по общественным наукам Российской академии наук.
Структура диссертации соответствует целям и задачам исследования: работа состоит из введения, двух глав, заключения и библиографии.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
Современному российскому читателю эмигрантское творчество Д. С. Мережковского, недоступное в советские годы, стало открываться сравнительно недавно. И хотя к настоящему времени литературное наследие писателя представлено практически во всей своей полноте, включая и эмигрантский период, количество исследований, посвященных позднему периоду его творчества, остается незначительным. Вероятно, подобное невнимание к эмигрантским сочинениям писателя, при том, что общее количество исследований его творчества, весьма велико, объясняется не только долгим отсутствием произведений Мережковского на родине. Не меньшую роль здесь играет и очевидная адаптация современной российской литературой и литературоведением того негативного отношения к эмигрантским сочинениям писателя, которое было характерно для русской эмигрантской критики.
Подменивший политику метафизикой и сосредоточенный всю I жизнь на одной главной идее, Мережковский вызывал откровенное раздражение большей части эмиграции, считавшей его — кто «книгочеем, письменным человеком», кто «рационалистом и хитроумным диалектиком, тщетно пытающимся быть мистиком», кто «гомонкулезной натурой — вечно выдумывающей свои рассудочные ужасы», «противоприродной, раздвоенной и неисцеленной фигурой». Конечно, встречались и другие оценки, признававшие великие заслуги Мережковского перед русской литературой и культурой, но практически все, как его доброжелатели, так и не любившие писателя современники, явно предпочитали дореволюционное творчество Мережковского его эмигрантским сочинениям.
По нашему мнению, подобный подход к поздним произведениям Мережковского не только несправедлив, но и во многом поверхностен. Специфика изучения эмигрантского наследия писателя определяется его синкретизмом, использованием огромного количества источников и сложной структурой произведений, само чтение которых является нелегкой задачей, требующей от читателя определенного (весьма высокого) культурного уровня, а • также внимательности и неторопливости. Не предлагая полного анализа философскохудожественных особенностей эмигрантских произведений i.
Мережковского, литературные критики русского зарубежья и вслед за ними современные российские исследователи разбирали и разбирают лишь отдельные аспекты творчества писателя, оставляя без внимания его философскую концепцию и мировоззренческие установки.
В основу методологического подхода настоящего исследования положено представление об эмигрантском творчестве Мережковского как о едином тексте, в рамках которого Каждое произведение писателя призвано было лучше объяснить тот или иной аспект его философско-религиозной концепции. Эта концепция, окончательно сформированная Мережковским в эмиграции, изживает влияние Ницше, характерное для дореволюционных произведений писателя, и находится вполне в русле философской традиции идеализма, идущей из глубины веков от Платона и Гераклита, через средневековых христианских мистиков к антропософии Р. Штайнера. Существенное влияние на формирование философско-религиозной концепции Мережковского оказали также идеи русских мыслителей Достоевского и Вл. Соловьев^.
Поздний Мережковский не был ни гуманистом, ни экзистенциалистом, ни писателем «на злобу дня», его не интересовал культурно-исторический процесс, представлявшийся ему «дурной бесконечностью». Он был христианским мистиком и делал акцент на пробуждении в человеке внутренних мистических сил, выводящих человека из земного исторического процесса и возвышающих его до божественного уровня. По Мережковскому, единственной реальной задачей существования исторического человечества является построение Царства Божия на земле. Альтернатива ему — уничтожение рода людского. Мережковский не только не видел целесообразности исторического процесса, он не считал творцом Истории народные массы. Только Личность — человек, способный пробудить в себе внутренние мистические силы, творит Историю, то есть по Мережковскому приближает Царство Божие на земле. Эта Личность далека от ницшеанских идеалов сверхчеловеческой «самозаконной» Личности, она — воплощение дыхания Святого Духа в человеке, призвана служить людям и спасти всех.
Мережковский создает биографии таких Личностей, главная из которых, несомненно, Иисус, преломивший «дурную бесконечность» земной истории и открывший людям путь к спасению. Все существование человечества до Иисуса, считает Мережковский, было подготовкой к его приходу, а до него были другие Личности, готовившие приход Христа в мир. Эта идея, созвучная метафизическим построениям Р. Штайнера, приводит писателя к другой главной задаче его творчествадоказательству «предвечного» существования христианства в мире, явленного еще в языческие времена в древних мистериях и культах умирающего и воскресающего бога. Стремление к преодолению противостояния христианства и язычества путем их синтеза через идеи «обожествления плоти», совершенным воплощением которой стал Иисус, и слияния мужского и женского начала человека в единое андрогинное существо в будущем Царстве Божием на земле — еще одна неотъемлемая часть философско-религиозной концепции писателя.
Для Мережковского бытие мира разделено в соответствии со средневековым учением монаха Иоахима Флорского на три этапа, согласующихся с ипостасями Святой Троицы: первый — Завет Бога-Отца, I второй — Завет Бога-Сына, третий, будущий — Завет Святого Духа. Говоря о Третьем Завете, в котором и должно осуществиться построение Царства Божия на’земле, Мережковский подчеркивает его женскую ипостась и называет Третьим Заветом Матери-Духа.
Однако совершится ли шествие мира по пути к Царству Святого.
Духа, зависит от свободной воли каждого человека и общего желания человечества направить усилия на достижение заветной цели. Человек, по.
Мережковскому, дуалистическое существо. В каждой человеческой личности, а особенно в Личности с большой буквы, идет постоянная i духовная борьба, и только от человека зависит, что победит — свет или тьма, добро или зло. Особой Божьей милостью считает писатель нежелание! • Бога * вторгаться своей волей в дела человеческие. Мережковский поднимает человека на необычайную высоту, утверждая, что спасение человечества состоится благодаря свободному выбору самого человека, но человек же полностью и несет всю ответственность за свой выбор.
Философско-религиозные взгляды писателя определяют его отношение к современной государственности, несостоятельной и неспособной обеспечить свободу (человеческой Личности. Идеал Мережковского — теократия, поскольку именно Церковь ставит Личность во главу * угла, так как сам Основатель Церкви был величайшей Личностью.
Вслед за Достоевским Мережковский отмечает непреодолимую тягу человека к всемирности, считая ее первым шагом к достижению духовного абсолюта — созданию Царства Божия на земле. Но эта жажда всемирности может обернуться и своей противоположностьюпослужить Царству Антихриста. Всемирное отступление от Бога уже повлекло за собой братоубийственную мировую войну, предупреждает писатель, и неизбежно приближает Царство Небытия.
Отвергая естественнонаучный или «дневной» способ познания, ведущий человечество к ужасному концу, Мережковский отдает предпочтение «ночному», «магическому» сознанию, основанному на прозрении, ясновидении и интуиции. Реальная действительность для Мережковского — это пространство мистерии, символическим воплощением которой оказывается миф. Представление об истинности мифа позволяет Мережковскому свободно оперировать фактическим материалом, в чем его часто упрекали критики, и выделять наиболее важные дйя писателя события, даже если они не вполне соотносятся друг с другом хронологически и с точки зрения исторической достоверности.
Мережковский снимает эти кажущиеся противоречия, прибегая к своему любимому методу: тезис — антитезис — синтез, который выводится писателем из самой природы Святой Троицы и трех этапов духовного развития человечества, олицетворяемых тремя ипостасями Троицы. Он верит в возможность духовного развития человека только через преодоление преград, преодоление самого себя и воплощает эти идеи в своих произведениях.
Философско-религиозная концепция Мережковского становится глубокой основой его художественного творчества в период эмиграции, непосредственно влияет на выбор художественной формы произведений, создаваемых писателем. Своеобразие идей автора, манера изложения материала приводят Мережковского к созданию особого литературного жанра — философско-биографического романа-концепции, представляющего собой сплав нескольких литературных форм.
Несомненно влияние философской прозы Платона — «Диалогов» -на творческую манеру Мережковского. Основополагающим постулатом при создании писателем нового синтетического романного жанра выступает идея Платона соединить мысль и художественный образ в одну структуру. Используя платоновский принцип «взаимопроникновения логического понятия в художественный образ», Мережковский последовательно разрабатывает прием «персонификации идей», в качестве обязательного компонента включающего авторское отношение и позицию самого автора. Герои Мережковского становятся носителями идеи, разрабатывающими и проверяющими отдельные положения философской концепции писателя своей судьбой. Используя прием замены логического доказательства аллегорией — прием, опять же заимствованный у Платона, Мережковский стремится передавать высокое и абстрактное через бытовое и конкретное.
Восприятие Мережковским мифа через призму идеалистической философии Платона приводит писателя к использованию мифа как художественного средства для выражения собственных идей. Синтетическая природа мифа, сплавившая воедино глубинные духовные и философские пласты с эмоциональной и образной стихией искусства, как нельзя лучше соответствуют устремлениям Мережковского, пытавшегося обрести новые формы для философии высшего синтеза, сметающей традиционные контуры романного жанра. Стремление сделать отправной точкой, главным героем и действующим лицом художественного произведения философскую доктрину, характерное для творческой манеры Мережковского, становится основой созданного им нового жанра философского романа — романа-концепции.
Особого внимания заслуживает структура романов Мережковского, выводящего исходную философему за рамки собственно художественного повествования. Писатель посвящает философской проблеме особую часть романа — 'авторский монолог, который намечает круг вопросов и тем, поднимаемых в произведении, и несет авторскую оценку и осмысление предлагаемой проблематики.
Являясь духовным наследником Достоевского в философском смысле, Мережковский почти избегает его влияния в формальном творчестве. Если у Достоевского идея обусловлена внутренними качествами исповедующего ее человека, то у — Мережковскоговнутренний облик и поступки героя обусловлены и определены внеположенной ему идеей идеального мироздания. Эту идею во второй части произведений писателя своей судьбой воплощают герои произведений — Личности, следующие по духовному пути человечества, проверяющие и испытывающие на себе возможности обретения спасения и достижения духовного абсолюта путем обожения и соединения с духовной субстанцией.
Философская идея существует в романах Мережковского двояко. Она выражает собственно философскую мысль' в рамках общей концепции автора, воплощается в авторских монологах, моделирует психологический облик героев, определяет духовные искания и перипетии их земной судьбы. Авторский монолог у Мережковского представляет собой образную художественную речь, насыщенную поэтическими фигурами и изобилующую экспрессивной лексикой, что обличает в авторе не столько созерцательного философа, сколько поэта и мыслителя-романтика, а местами и тип религиозного пророка, подчиняющего все свои действия служению одной идее. Подобный принцип построения авторского монолога обусловлен идеалистическим характером мировоззрения писателя и его приверженностью к художественному осмысливанию действительности путем создания образа. Частая замена логического доказательства эмоционально-экспрессивной образной формулировкой, с одной стороны, свидетельствует об особенностях способа познания мира писателем, основанного на приоритете «ночного» познания перед «дневным», с другой стороны, — о поэтической природе творчества Мережковского. Хотя философская доктрина довлеет над образом в произведениях писателя, его герои не становятся «рупорами идей», а' осуществляют свою собственную индивидуальную судьбу. Земное существование героев обретает высший смысл, раскрываясь путем выхода их исторической жизни за рамки обыденности и включаясь в космический процесс, то есть реальное историческое бытие начинает взаимодействовать с идеальными категориями.
Романы, созданные Мережковским в эмиграции в жанре философского романа-концепции, становясь частями единого философско-художественного полотна, несут в себе двойную смысловую нагрузку. С одной стороны, это строго определенные части философской концепции автора, прорабатывающие и освещающие различные проблемы. и идеи, с другой, — неизменная картина мира, главная роль в которой отводится Личности, движущей духовную эволюцию к достижению Царства Божия на земле. Герои Мережковского отнюдь не клоны, они отличаются друг от друга чертами характеров, разделены земным временем и призваны воплощать своей судьбой положения философско-религиозной концепции автора. Однако все они играют схожую роль в духовной эволюции мира, являясь ее движителями, все они выражают страстное, буквально пророческое стремление писателя приблизить мир к духовному идеалу, призванному стать Концом и Началом, цовым воплощением идеального в материальном мире.
Особенность творческой манеры Мережковского заключается в тождественности философской концепции автора созданному им художественному миру. Философская концепция рождается и передается в сфере художественного мышления, где идея и образ не иллюстрируют, а взаимно обуславливают друг друга, образуя единый конгломерат философско-художественного содержания, в котором уже невозможно установить первопричину.
