Индивид в европейских автобиографиях: от Средних веков к Новому времени: Источниковедческий аспект проблемы

Эта работа посвящена источниковедческому исследованию истории индивида в период между Средневековьем и Новым временем — эпоху, которая в историографии обычно рассматривается как начало современной европейской цивилизации. В более узком смысле она представляет собой исследование автобиографических текстов, направленное на выяснение того, как в Европе XIV — XVII вв. люди рассказывали о себе и своей жизни.

Живой интерес к автобиографии в наши дни самым непосредственным образом связан с обострением внимания гуманитариев к проблемам индивида (или «субъекта»). Для историка этот интерес неоднозначен. С одной стороны, сегодня становятся все более авторитетными представления о человеке как многомерном феномене, не имеющем отчетливо видимого центра и состоящем из разнообразных практик и ценностей, и даже о том, что привычный образ человека как обособленного, уникального, целостного мира исчезает, как «лицо, начертанное на песке"1. С другой стороны, ученые продолжают наставать на том, что представление человека о себе, тот или иной образ собственного Я, является неотъемлемой частью человеческого существования, т. е. в некотором смысле представляет собой транскультурный и трансисторический феномен. То, что всякий человек обладает свободой воли, так или иначе обособляет себя от других и задает себе вопрос «кто я?» представляется вполне самоочевидным и неоспоримым. «Невозможно представить себе человека в обществе, — пишет об этом, А .Я. Гуревич, -который так или иначе личностным самосознанием не обладал бы и личностью в определенном смысле не являлся». Такого рода онтологичность вовсе не отвергает изменчивость, возможность исторической перспективы рассмотрения таких категорий, как «индивид», «индивидуальность», «личность», «субъект». Наоборот, многим исследователям именно их изучение представляется ключевым для понимания трансформаций европейской цивилизации, в определенный момент своей истории вышедшей за рамки традиционалистского общества и ставшей в общих чертах такой, какой она нам видится сегодня, т. е. индивидуалистической в своей основе3.

Постановка проблемы. Центральными в исследовании являются вопросы, связанные с источниковедческим анализом различных особенностей самоизображения европейцев в автобиографических сочинениях XV — XVII вв. Что именно и как в это время люди рассказывали о себе в этих текстах? Зачем они это делали? Какие биографические модели, и какие нарративные стратегии они. при этом использовали? Как соотносятся их рассказы о себе с понятием новоевропейского индивидуализма в исторической перспективе? Каковы смысловые границы индивидуального авторства в этих рассказах? Что общего и особенного обнаруживается в самоизображении европейцев, принадлежавших к разным культурным традициям? Каковы общие тенденции трансформаций европейских автобиографических источников раннего Нового времени?

Вопросы эти в значительной мере происходят из признания инакости культуры рассматриваемого периода по сравнению с современной европейской и, соответственно, инакости смыслов, заключенных в анализируемых источниках. Из этого признания проистекает насущная необходимость понять, что означал рассказ о себе, привычный для европейца Нового и Новейшего времени (т.е. живущего «внутри» культуры индивидуалистического типа), для человека, жившего в Европе столетия назад, в обществе, которое оставалось, по своей сути, традиционалистским? При рассмотрении автобиографических источников в работе, следовательно, особое внимание обращается на «странности», на то, что вызывает удивление и нуждается в разъяснениях, на какие-то иные, по сравнению с утвердившимися в Новое время, способы изображения авторами их собственного Я.

Обозначенная проблематика требует не только привлечения разнообразных типов автобиографических источников, но и применения различных исследовательских подходов. Помимо методов классического источниковедения, направленных на реконструкцию находящихся «за» автобиографическими текстами особенностей самосознания и самоидентификации авторов, в исследовании применяются также методы нарратологического анализа, направленные на выявление не столько того, «что» авторы думают о себе, сколько «как», с помощью каких нарративных стратегий и языковых средств они о себе рассказывают.

Разнообразие источников работы также помогает избежать стремления «прочесть» их только с одной определенной теоретической позиции. К этому следует добавить, что всякая односторонность их осмысления в принципе противоречит решению важной задачи настоящего исследования: показа многообразия форм и способов самоизображения европейского индивида в раннее Новое время. Следует также подчеркнуть, что и сам замысел работы, и ее структура исходят из тезиса о том, что историческое построение и источниковедческое исследование могут быть разведены только аналитически. Что же касается практики конкретного исследования, то они принципиально неразделимы и составляют диалектическое единство4.

Отказ от односторонности при рассмотрении автобиографических источников ведет к постановке задачи переосмысления традиционной модели героического освобождения индивидуального Я, согласно которой индивид был «открыт» на христианском Западе, одним из очевидных свидетельств чего являются автобиографические тексты и другие «эго-документы». Ее постановка обусловлена также тем, что целый ряд направлений философской мысли XX века, в особенности его последних десятилетий, существенно поколебали привычную идею существования в человеке скрытого внутреннего ядра, составляющего суть его Я. В результате некогда общепринятые представления о неожиданном рождении индивидуального Я в эпоху Ренессанса (другие варианты — в первые века Христианства, в XII веке, в период Реформации) и неуклонном прогрессе индивидуализма в европейской истории постепенно перестают удовлетворять гуманитариев. Сегодня они все чаще обращаются к поискам иного понимания и иных способов описания трансформаций европейского субъекта в истории, основанных на новом постклассическом знании. В пользу переосмысления традиционной модели «открытия индивида» говорят и те глубокие перемены, которые произошли в мире со времени ее появления. Перемены, которые затронули, помимо многого другого, и само понятие «индивидуализм», некогда провозглашенное основой западной цивилизации. В начале третьего тысячелетия вера в то, что индивидуализм является безусловной универсальной ценностью человечества находит все меньше и меньше сторонников.

Цель и задачи работы. Цель настоящей работы состоит в осуществлении источниковедческого анализа разнообразных моделей и способов рассказов европейцев о себе и своей жизни, прослеживании динамики их изменений в период перехода от Средних веков к Новому времени и их обусловленности конкретными историко-культурными обстоятельствами. Достижение поставленной цели требует комплексного решения следующих задач: рассмотрения основных концепций истории европейского индивида, сложившихся в историографии второй половины XIX — начала XXI вв.- определения теоретических оснований источниковедческого анализа феномена автобиографизма в Европе на рубеже Нового временивыявления корпуса наиболее репрезентативных автобиографических источниковразработки методики их прочтенияпроведения разностороннего анализа автобиографических текстов XV — XVII вв.- определения сравнительных характеристик автобиографизма в различных европейских культурных традициях.

Научная новизна диссертационного исследования состоит, во-первых, в реализации подходов, основанных на признании историко-культурной обусловленности различных форм автобиографических источников и их множественности. Во-вторых, в рассмотрении автобиографических источников в общеевропейской перспективе, т. е. в единстве трех культурных традиций: западно-христианской, восточно-христианской и иудейской. И, в-третьих, в междисциплинарном характере анализа феномена раннего европейского автобиографизма и использовании различных методов интерпретации источников. В работе также разрабатывается и реализуется оригинальная источниковедческая методика прочтения ранних автобиографических сочинений, основанная на признании единства трех компонентов, порождающих автобиографические смыслы: Автора, Текста и Читателя.

Теоретические основания работы. Теоретико-методологической основой работы является историзм, понимаемый как критическое течение мысли, настаивающее на первостепенной важности исторического контекста для интерпретации всякого конкретного источника. Трактуемый таким образом историзм имеет две стороны. Во-первых, он предполагает необходимость помещения любого высказывания или утверждения, сделанного в прошлом, в контекст его времениво-вторых, признает, что всякое суждение о прошлом отражает интересы и пристрастия того времени, когда оно было сделано. Историзм, следовательно, призывает относиться критически как к тому, что прошлое рассказывает о себе, так и к интерпретациям этих рассказов в последующие эпохи5.

Поставленные задачи, а также разнообразие используемых источников, требуют применения различных методов современного источниковедческого анализа. В работе, в той мере, в какой они относятся к историографии проблемы и методологии анализа ранних автобиографических текстов, рассматриваются философские концепты субъективности, литературоведческие и лингвистические теории автобиографии. В ней применяются методы исторической антропологии, микроистории, исторической герменевтики, нарратологии, компаративного и тендерного анализа, исследуются возможности общего кросс-культурного взгляда на историю европейского автобиографизма, а также компаративного анализа автобиографических сочинений. В исследовании используются конкретные методики исследования истории европейского индивида, разработанные в отечественной историографии (JI.M. Баткин, А.Я. Гуревич) — рассматриваются положения теории автобиографии, позволяющие определить историческую подвижность смысловых границ понятия «автобиография» (Ф. Лежен, Ж. Гюсдорф) — учитывается опыт переосмысления традиционного понимания субъекта и его исторических трансформаций в постструктурализме (М. Фуко).

Разнообразие подходов к анализу источников позволяет избежать жестких ограничений и имеет целью проследить богатство смыслов ранних автобиографий, установив с ними диалог. Помимо поиска ответов на заранее сформулированные вопросы, задача этого источниковедческого диалога состоит в том, чтобы «разговорить» тексты, выяснить, что они могут «сами» сказать об исторической изменчивости таких понятиях, как «автор», «Я», «моя жизнь», «рассказ о себе».

Источниковедческие подходы. Сегодня и специалисты в области теории истории, и многие историки-практики акцентируют внимание на важности источниковедения для исторической науки. Действительно, если история — это «знание, полученное из источников», то она «представляет собой то, чем делают ее различные типы следов, оставшихся у нас от прошлого"6. Из этого можно сделать вывод, что источниковедение составляет основу исторического познания. «Подлинные проблемы исторической эпистемологии, — пишет Поль Вен, — суть проблемы источниковедения, и в центре любого рассуждения о знании истории должно быть следующее: «знание истории есть то, чем делают его источники» «7. Таким образом, историческое источниковедение сегодня — не только вспомогательная историческая дисциплина, как это представлялось еще недавно. Это — область знания, которая «разрабатывает. специфические о теоретико-познавательные проблемы, имеющие фундаментальное значение» .

Важной особенностью современного исторического источниковедения (как и гуманитарных наук вообще) является инвентаризация и проблематизация базовых понятий, давно и прочно укоренившихся в наборе исследовательского «инструментария». Такая эпистемологическая рефлексия позволяет более критично подойти к процессу производства исторического знания, взглянуть на него свежим взглядом и увидеть новые исследовательские горизонты. Одним из ярких примеров такого рода рефлексии является недавняя статья известного немецкого медиевиста Отто Герхарда Эксле, рассматривающая понятие исторический источник". В значительной мере опираясь на подходы Дройзена, Эксле историоризирует и проблематизирует понятие «исторический источник», показывает, как разные его истолкования (начиная с Ранке и заканчивая сегодняшними дискуссиями об исторической памяти) зависят от «стоящей за ним» эпистемологии и теории исторического познания9. Трудно не согласиться с основным тезисом Эксле об исторической изменчивости содержания анализируемого им понятия. Однако содержащийся в его работе призыв к отказу от самого термина «исторический источник» на том основании, что с ним «до сих пор неизбежно и открыто связаны эмпиристские и метафизические эпистемологии"10, представляется несколько поспешным. Поскольку сегодня историк-практик продолжает рассматривать свое «ремесло» в категориях субъект-объектных отношений (пока еще?), ему совершенно необходимо специфическое «историческое» обозначение предмета приложения своих усилий, простой и понятный всем языковой знак. В этой ситуации термин «источник», при всей его архаичности и уводящих в сторону коннотациях («истоки» и проч.), продолжает выполнять роль такого общепринятого знака. Какой-то другой его субститут, например, «исторический материал», едва ли будет более подходящим для большинства практикующих историков, включая тех, кто категорически отказываются от «распространенного представления о прошлом как совокупности исторических фактов и об источниках, о них сообщающих"11.

Особенно интересующие нас в этой работе источниковедческие подходы к личностному изучению документов имеют давнюю историю. Еще во второй половине XIX в. И. Г. Дройзен рассматривал исторический источник прежде всего как продукт человеческой деятельности, содержащий в себе субъективную сторону человеческого существования. Источник, писал он, — это «все, что позволяет нам взглянуть глазами ушедших поколений на их прошлое, т. е. мемуары и письменные свидетельства, окружающие их представления о.

19 нем". Соответственно, Дройзен уделял особое внимание личности этого «другого» вообще и «субъективному ряду источников» в частности. Рассуждая о критике источников, он видел одной из ее задач выяснение того, «что привнесено в изложение индивидуальностью самого рассказчика"13. Именно его цель, разъясняет историк, и «дает нам необходимый критерий определения категории источников». Для исследователя поэтому чрезвычайно важно, «было ли сообщение предназначено одному или нескольким, или всем, с какой целью оно было записано, является ли оно личными дневниковыми записями или обращено к современникам, потомкам, или оно было предназначено для поучения, практического применения, развлечения"14. Рассуждая о психологической интерпретации источников, он также делает акцент на субъективной стороне человеческого существования, в которую должен проникнуть исследователь: «личность как таковая имеет свое мерило не в истории, не в том, что она там совершает, делает или терпит. За ней сохранена ее собственная, самая сокровенная сфера, в которой она. общается сама с собой и со своим богом, в котором есть подлинный источник ее воления и бытия."15.

Особое влияние на разработку личностных подходов в историографии первой половины — середины XX в. оказали идеи В. Дильтея, который в своем «Введении в науки о духе» провозгласил, что «возможность постигнуть Другого — одна из самых глубоких теоретико-познавательных проблем"16. Важнейшим для немецкого мыслителя стало понятие «жизнь» и ее культурно-исторические реалии. Отдельный человек, по Дильтею, не имеет истории, поскольку он сам этой историей и является: именно история и раскрывает, что он такое. Историк как познающий субъект также и сам оказывается включенным в исторический процесс: таким образом, познает и творит историю один субъект-объект.

Особую роль в познании прошлого Дильтей отводил биографическим и автобиографическим источникам. «Как можно отрицать, — восклицал он, — что биография имеет непреходящее значение для понимания сложных взаимосвязей исторического мира! Ведь налицо связь между глубинами человеческой природы и универсализацией исторической жизни, связь, обнаруживаемая в любой точке истории». И добавлял: «исходной здесь является связь между самой жизнью и историей"17. Причем автобиография, по Дильтею, еще более значима, чем биография, поскольку «в ней заключена сопряженность внешних, единичных событий с чем-то внутренним. Здесь впервые создано единство"18.

Разработанный немецким мыслителем личностный метод исторического исследования через его «следы» в настоящем, таким образом, формировал новое отношение историка к своему предмету, акцентировал его внимание на «человеческом» измерении прошлого, а также на необходимости единства понимания и истолкования. Подобное отношение к историческому источнику получило развитие в отечественной историографии XX в.

Один из самых видных последователей Дильтея в России А. С. Лаппо-Данилевский уделил в своих трудах значительное место вопросу о «чужой одушевленности"19. На первый план русским историком выносится проблема познания «чужого Я» и необходимость рефлексии исследователя в процессе этого познания. «Историк, — пишет он, — может приблизиться к научно-психологическому пониманию прежде бывшей психики лишь путем научного анализа элементов своей собственной душевной жизни и признаков чужой, уже лл признанной им.». При этом Лаппо-Данилевский отдает себе отчет в эпистемологических трудностях воспроизведения исследователем чужой субъективности (в его терминологии «одушевленности»): «.воспроизведение чужой одушевленности во всей ея полноте представить себе нельзя, хотя бы уже потому, что в таком акте всегда соучаствует то сознание, в котором чужая одушевленность воспроизводится: «я» не могу перестать быть «я» даже в момент сочувственного переживания чужого «я». Такое переживание, ассоциирование и заключение по аналогии обыкновенно сводится к воспроизведению в себе не чужого «я», а более или менее удачной комбинации некоторых элементов его психики."21. Он представляет процесс познания «чужой одушевленности» в ходе исследования следующим образом: историк «как бы примеряет наиболее подходящие состояния своего собственного сознания к проанализированному и систематизированному им внешнему обнаружению чужой одушевленности, подделывается под нее и т. п.- ему приходится искусственно. ставить себя в условия, при которых он может вызвать его и т. п., хотя бы и несколько раз. Лишь после таких исследований он может перевоспроизвести в себе то именно состояние сознания, которое он считает нужным для надлежащего понимания чужих действий."22. Таким образом, как отмечает современный исследователь, «ученый реализовал поставленную им цель создания «цельного и систематического учения об источниках», поскольку произведения, созданные людьми (исторические источники) составляют в своей совокупности тот реальный объект, без которого в принципе невозможно существование гуманитарного знания как научного"23.

В последние десятилетия идеи А.С. Лаппо-Данилевского получили развитие в трудах О. М. Медушевской, посвятившей большую серию работ теории источниковедения в контексте современного гуманитарного знания24. В этих работах исследователем обосновывается мысль об источниковедении как «особом методе познания реального мира» гуманитарных наук, которые приобрели в настоящее время новый статус. Суть этого междисциплинарного метода, разъясняет О. М. Медушевская, «заключается в том, что исторический источник (продукт культуры, объективированный результат деятельности человека) выступает как единый объект различных гуманитарных наук при разнообразии их предметов изучения. Тем самым он создает единую основу для междисциплинарных исследований и интеграции наук, а также для.

25 сравнительно-исторического анализа" .

О.М. Медушевская разделяет доминирующее в сегодняшнем гуманитарном знании представление о труде историка как реконструкции, однако подчеркивает, что такая исследовательская реконструкция прошлого (как и его интерпретация) возможна лишь благодаря сохранившимся памятникам этого прошлого. Ее особое внимание обращено на личностный аспект источниковедения: «источниковедческая парадигма гуманитарного познания ориентирует исследователя на изучение конкретных объектовявлений культуры, произведений (изделий), которые дают возможность получить знание о человеке путем интерпретации эмпирических данностей.

27 фрагментов изучаемой культуры.". В целом же, по мнению Медушевской, ключевой момент источниковедческой парадигмы методологии истории составляет понимание источника «как продукта целенаправленной человеческой деятельности, явления культуры"28. Такое его истолкование в свою очередь «ориентирует на системное изучение источников, на обращение ко всему объему произведений культуры (в широком смысле), созданных в процессе человеческой деятельности."29.

Новое направление в историческом источниковедении, находящееся в русле личностного изучения документов, было недавно обозначено A.JI. Юргановым понятием «источниковедение культуры». Необходимость такого направления сегодня, по мнению автора, диктуется тенденцией дегуманизации современной историографии, одним из индикаторов которой является положение дел в исторической антропологии31. Для преодоления этой тенденции Юрганов призывает разработать источниковедческий подход к явлениям культуры, который в полной мере содержал бы «человеческое измерение» прошлого и обладал новым видением задач его исследования. «В гуманитарной науке, — пишет он, — нет пока теоретических обоснований источниковедения культуры как сферы изучения целеполагания человека"32. Соответственно автор предлагает «восполнить теоретический пробел и понять необходимость нового познавательного синтеза». Следует заметить, что автор не создает отчетливой картины объявленного им нового направления. Он лишь обозначает его как составляющую часть исторической феноменологии34, а также указывает на некоторые его основания и принципы35. Одним из важных оснований этого нового направления является абсолютизация ценности источника. «Источниковедение культуры, — пишет Юрганов, — постулирует, что для него нет и не может быть источников недостоверных. Любой источник существует в мифически оформленном пространстве изучаемой культуры.

Реконструкция направлена на герменевтическое раскрытие самосознания Другого"36. Таким образом, как отмечает А. В. Каравашкин, «на первом плане здесь оказывается принцип первичности источника, его внутритекстовой доминанты, самодостаточности"37.

Добавим, что призыв A.JI. Юрганова к созданию нового направления в источниковедении, по-видимому, вполне характеризует те поиски и те трудности, которые выпали в последнее время на долю российских историков.

38 практиков, имеющих вкус к теоретизированию .

Источниковедческий анализ в исследовании.

1. Определение исторических условий и конкретных обстоятельств возникновения источника. В работе ставится задача реконструкции (в широком историко-культурном плане и в каждом конкретном случае отдельно) исторических условий появления автобиографического текста. При этом обращается особое внимание на то, что «источник есть феномен определенной культуры: он возникает в конкретных условиях и вне их не может быть понят и интерпретирован"39. Каждая из аналитических глав исследования (гл. 2−4) содержит соответствующие разделы, посвященные изучению историко-культурных обстоятельств возникновения отдельных автобиографических сочинений. Этот аспект источниковедческого исследования особенно акцентирован в связи с анализом автобиографической «Книги жизни» св. Тересы Авильской.

2. Проблематизация и историоризация понятия «автор». Настоящее исследование исходит из тезиса о том, что «понятие авторства произведения в контексте различных типов культуры может быть представлено самыми различными вариантами"40. В значительной степени такой подход обязан разработке понятия «автор» как функции41 в теоретических построениях Р. Барта и М. Фуко, а также в работах медиевистов и историков раннего Нового времени последних десятилетий42. В настоящем исследовании проблема специально рассматривается в гл. 2 на материале ряда западноевропейских автобиографических сочинений XIII — XV вв., а также в главах 3 и 4.

3. Прослеэ/сивание функционирования произведения в социокультурной общности. Поскольку под историческим источником понимается «продукт целенаправленной человеческой деятельности», одним из аспектов источниковедческого анализа является изучение авторских текстов и, в частности, «критическое прочтение того сообщения, которое хотел передать автор произведения"43. Такое критическое прочтение возможно только в результате прослеживания функционирования произведения в той или иной культуре44. Гл. 2 работы, ставящая эту задачу, целиком посвящена рассмотрению различных аспектов функционирования автобиографических сочинений в культуре христианской Европы Средних веков и раннего Нового времени. В ней рассматриваются вопросы о целях и намерениях авторов автобиографических сочинений, об их адресатах, о восприятии их читателем, об использовании этих сочинений в социальной практике, и др.

4. Анализ содержания и интерпретация источника. Третья и четвертая главы работы целиком посвящены анализу содержания и интерпретации автобиографических произведений. Главная исследовательская задача имеет при этом двусторонний характер. Во-первых, — обнаружить и обозначить те смыслы, которые вкладывались в произведение его автором и его читателями-современниками. Во-вторых, — выйти за пределы такой интерпретации и рассмотреть источник как явление культуры (или, точнее, того «текстуального сообщества», частью которого он являлся). Автобиографическое сочинение поэтому предстает в ходе анализа и как часть реальности прошлого, и как часть той реальности, в которой мы сами находимся. В результате такой смены исследовательской позиции один и тот же текст рассматривается для решения двух разных, хотя и тесно между собой связанных задач.

5. Источниковедческий синтез. Интерпретация такого рода имеет нацелена на то, чтобы прийти к более глубокому и полному пониманию автобиографических произведений рубежа Средних веков и раннего Нового времени, «преодолеть культурную отдаленность, дистанцию, отделяющую читателя от чуждого ему текста» и, в конечном итоге, «включить смысл этого текста в нынешнее понимание"45.

В заключении работы исследуется возможность источниковедческого синтеза и в ином ключе. Это возможность постановки общих вопросов к европейским автобиографическим сочинениям XV — XVII вв., принадлежащим различным культурным традициям.

Исследование исходит из того, что эвристическая значимость понятия «исторический источник» остается далеко не исчерпанной. При этом представляется совершенно очевидными историческая изменчивость и эпистемологическая обусловленность содержания самого понятия, так же, как и его «вторичность» по отношению к тем вопросам, которые исследователь задает прошлому. Поскольку источниковедение изучает не отдельные документы, а систему отношений: человек-произведение-человек, и в нем «первостепенное внимание уделяется характеристике автора, обстоятельствам создания исторического источника, его значению в контексте породившей его действительности"46, источниковедческая перспектива имеет особую значимость для исследования проблем индивидуального самосознания, запечатлевшегося в автобиографических текстах. Следует добавить, что такого рода синтетический источниковедческий подход к автобиографическим сочинениям до сих пор остается слабо разработанным.

Отбор и классификации текстов.

Отбор. В основе исследования лежит анализ наиболее репрезентативных с точки зрения поставленных в работе задач источников: европейских автобиографических сочинений XV — XVII вв., относящихся к восточно-христианской, западно-христианской и иудейской культурным традициям. В ряде случаев, исходя из целей исследования, работа обращается и к текстам более раннего периода — Средних веков.

Из числа западноевропейских автобиографий в центре внимания находятся «Записки о достопамятных деяниях» папы-гуманиста Пия II и «Книга жизни» монахини-кармелитки Тересы Авильской.

Записки о достопамятных деяниях" представляют собой один из наиболее оригинальных рассказов о себе эпохи Возрождения. Его автор, итальянский писатель и поэт Энеа Сильвио Пикколомини (1405−1464), избранный в 1458 г. римским папой Пием II, прославился своим ораторским искусством и разнообразными литературными и историческими сочинениями. В качестве главы христианской церкви он приобрел славу одного из самых активных пап-реформаторов XV в., горячего сторонника нового крестового похода, призванного освободить христиан от угрозы порабощения турками.

Записки" в жанровом отношении трудно поддаются однозначному определению. В них содержится рассказ автора о своей жизни, описания важнейших политических событий, его странствий и виденных достопримечательностей, церковных дел, природы и многого другого. Главной отличительной особенностью самоизображения автора в этом сочинении является то, что он «стилизует» свой собственный образ в соответствии с героическими моделями античной и христианской традиций.

Книга жизни" Тересы Авильской (1515 — 1582) представляет собой другой тип сочинения, «духовную автобиографию», т. е. такой рассказ о собственной жизни, в котором наибольшее внимание уделяется описанию внутреннего мира: индивидуальных переживаний и размышлений автора. Эта особенность превращает «Книгу» в ценный источник по изучению индивидуального самосознания человека XVI в. То обстоятельство, что эта автобиографическая история написана женщиной, открывает также перспективу ее тендерного прочтения.

Тереса из Авилы или Тереса Иисусова — одна из самых известных женщин-мистиков и одновременно одна из самых авторитетных духовных наставниц Римской католической церкви. Она была инициатором реформы ордена кармелиток и основательницей новых монашеских обителей, христианской писательницей, чей духовный опыт общения с Богом через мысленную молитву приобрел широкое признание сначала в Испании, а затем и в остальном католическом мире. В 1622 г. Тереса была канонизирована.

Римской церковью, позднее стала почитаться как небесная покровительница Испании, а в 1970 г. папой Павлом VI она была признана первой женщинойУчителем католической церкви.

Целый ряд текстов рассматривается в работе в связи с проблемой субъективности в изображении авторами своего детства. К ним относятся «Исповедь» Св. Августина (354 — 430), «О событиях моей истории» Гиральда Камбрийского (1146 — 1223), «Жизнеописание» Петра из Мурроне (папы Целестина V) (1215 — 1292), «Монодии» Гвиберта Ножанского (1053 — 1121), «Счет жизни» Джованни Конверсини да Равенна (1343 — 1408) и др. В связи с проблемой греховности автобиографизма анализируются «Письмо к потомкам» Петрарки (1304 — 1374), «Жизнь» Бенвенуто Челлини (1500 — 1571), «О моей жизни» Джироламо Кардано (1501 — 1576). В связи с проблемой средневекового авторства — «Житие» Св. Ансельма Кентерберийского (1033 — 1109), «О событиях моей истории» Гиральда Камбрийского (ок. 1146 — 1223) — «Житие» Пьетро дель Мурроне (Целестина V) (1215 — 1296) — «Книга» Маргариты Кемпийской (ок. 1373 — после 1438).

Проблемы индивида в восточно-христианской традиции анализируются преимущественно на материале шести русских автобиографических сочинений: «Поучения» Владимира Мономаха (1053 — 1125), «Первого послания» Андрею Курбскому Ивана Грозного (1530 — 1584), «Повести о житии» Мартирия Зеленецкого (7−1603), «Сказания об Анзерском ските» Елеазара Анзерского (? -1656), «Жития» Аввакума (1620 или 1621 — 1682) и «Жития» Епифания (? -1682). Особое внимание уделяется при этом текстологическому анализу автобиографического «Жития» Епифания. Историками литературы русского Средневековья осталась почти незамеченной одна удивительная особенность этого автобиографического документа, разительно отличающая его от большинства других автобиографических сочинений средневеково-христиан-ской традиции: рассказ Епифания о себе в огромной мере состоит из описаний его телесного опыта, его физических ощущений и состояний.

Основными источниками при рассмотрении проблем истории индивида в иудейской традиции являются два наиболее ярких автобиографических сочинения, созданных до начала Нового времени: «Жизнь Иегуды» венецианского раввина Леона да Модена (1571 — 1648) и «Записки» купчихи Гликль из Гамбурга (1646/7 — 1724).

Жизнь Иегуды" до недавних пор относили к числу второстепенных сочинений Модены. Однако сегодня она рассматривается как уникальное историческое свидетельство не только еврейской, но и в целом европейской культурной жизни раннего Нового времени.

Записки" Гликль — единственное автобиографическое сочинение, написанное еврейской женщиной до начала Нового времени. В работе оно анализируется в связи с проблемой индивидуального переживания материнства.

Задачи диссертационного исследования предполагают использование помимо автобиографических источники и иных типов. Среди них особую группу составляют версии легенды о Святом Алексее, человеке Божием, относящиеся к X — XVII вв. (греко-латинские, французские, испанские, итальянские, португальские, немецкие и русские), выступающие в качестве некоего единого «мегатекста» средневековой христианской культуры, призванного раскрыть смыслы средневекового автобиографизма.

Классификация. Ориентирование в многообразии автобиографических источников, созданных в Европе до начала Нового времени, требует их классификации. В настоящей работе она основана на следующих критериях:

Во-первых, принадлежность сочинения к ряду автобиографий (т.е. ретроспективных рассказов авторов, в которых последовательно описываются их жизни)47.

Во-вторых, принадлежность к той или иной культурной традиции (западно-христианской, восточно-христианской, иудейской).

В-третьих, репрезентативность, т. е. возможность получения ответы на сформулированные в работе вопросы о способах самоизображения индивида48.

В-четвертых, тендерные различия, обусловленные с одной стороны тем, что автобиографические сочинения в обозначенный период создавались не только мужчинами, но и женщинами, с другой — очевидными различиями между «мужскими» и «женскими» рассказами о себе.

Эти критерии явились важнейшими в процессе выбора конкретных источников исследования, а также определения его структуры.

Необходимые ограничения. Задачи исследования, его «вопросник», а также его хронологические рамки предполагают наложение определенных ограничений в выборе автобиографических источников. В результате этих неизбежных ограничений на периферии исследовательского внимания в работе оказываются такие известные автобиографические рассказы, как «История моих бедствий» Петра Абеляра, «Жизнь» Бенвенуто Челлини, «Опыты» Мишеля Монтеня или «Житие» протопопа Аввакума, в то время как другие, менее знакомые большинству сегодняшних читателей, наоборот, выступают на первый план (например, «Записки» Пия II, «Книга жизни» Тересы Авильской, «Житие» Епифания, «Жизнь Иегуды» Леона да Модена).

Другое ограничение связано с трактовкой Европы раннего Нового времени как некоего единого целого. В работе эта цельность понимается не только в географическом, но и в историко-культурном смысле. Можно сказать, что речь в ней идет о христианско-иудейской (или иудео-христианской) европейской автобиографии между Средневековьем и Новым временем. Очевидно, что Европа раннего Нового времени была не только христианской и иудейской, но также и мусульманской. В этой связи представляло бы интерес рассмотреть также арабские автобиографические сочинения, созданные в Испании, Италии и других европейских странах. Эта задача, однако, оказалась за пределами возможностей автора49. Отчасти по той же причине но, главное, все же из-за хронологических рамок работы, пришлось отказаться от рассмотрения византийских автобиографических источников50. Следует также подчеркнуть, что понятие «европейская автобиография восточно-христианской традиции» в работе полностью синонимично понятию «древнерусская (или русская средневековая») автобиография". Это связано с двумя обстоятельствами: во-первых, с тем, что древнерусские автобиографические сочинения (до начала XVIII в.) в этой традиции наиболее многочисленны, и, во-вторых, с тем, что они наиболее личностно-окрашены, т. е. наиболее репрезентативны для целей настоящей работы.

Понятийный аппарат исследования.

Автобиография. Стало трюизмом утверждение о том, что автобиография упорно ускользает от рамок теоретических дефиниций51, и это особенно справедливо по отношению к автобиографическим текстам раннего Нового времени. Представляется целесообразным, тем не менее, в качестве операциональной интерпретации термина обозначить одну основную позицию. Автобиография понимается в этой работе не как жанр, а лишь, говоря современным языком, определенный тип дискурса, как «биография человека, написанная им самим"52. И одновременно как некое единство, состоящее из трех компонентов — autos, bios, graphe, каждый из которых по-своему проблематичен. Такая самая общая и широкая трактовка термина, едва ли возможная в теоретико-литературоведческих штудиях, по-видимому, все же вполне допустима для целей исторического исследования.

Наконец, следует пояснить, что употребление новоевропейского неологизма «автобиография» и производных от него по отношению к произведениям раннего Нового времени и особенно Средних веков в настоящей работе достаточно условно и вынужденно — само понятие «автобиография» и соответствующий литературный жанр вошли в европейские языки только на рубеже XVIII и XIX веков. До этого времени в Европе рассказы авторов о своей жизни ни для них самих, ни для их современников не составляли сколько-нибудь определенного смыслового единства53. Во всяком случае, они не имели какого-то единого названия. Создатели и переписчики таких рассказов чаще всего просто добавляли в заглавии к слову «жизнь», «житие», «vita» или «la vie» указание на то, что они составлены самим героем по принципу: «житие Икс, написанное им самим». Однако более подходящего термина, чем автобиография" (несмотря на его явную анахронистичность), для обозначения «рассказов о себе», написанных европейцами до Нового времени, очевидно, просто не существует54.

Ранняя автобиография. «Ранней автобиографией» в работе называются сочинения автобиографического характера, созданные в Европе до Нового времени: от «Исповеди» Августина до «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо. Такое обозначение подчеркивает несходство свидетельств о себе, оставленных людьми Средневековья и раннего Нового времени, и произведениями автобиографического жанра XIX — XX вв.

Автобиографизм. Поставленная в работе задача рассмотрения автобиографических источников как производных/составляющих конкретных контекстов, предполагает выход за пределы текстологического анализа, прослеживание функционирования автобиографических произведений в тех или иных конкретных историко-культурных обстоятельствах. Именно это функционирование, т. е. производство и потребление автобиографических смыслов в определенном историко-культурном контексте и обозначается в дальнейшем понятием «автобиографизм».

Индивид и личность. Понятие «индивид» в работе трактуется предельно широко. Подразумевается не только отдельный человек, имеющий представление о самом себе (образ Я), наделенный волей и являющийся действующим лицом (актором), но также и человек как социальный феномен, субъект, очертания которого определены конкретными историческими и культурными обстоятельствами. Поскольку психологический аспект проблем самоизображения индивида преимущественно находится за пределами задач настоящей работы, понятие «личность» как имеющее сильные психологические и иные коннотации употребляется в исключительных случаях55. Это не исключает, на наш взгляд, уместность определения «личностный» как аналог понятий «субъективный», ориентированный на интроспекцию.

Субъект и субъектность. Понятие «субъект», более привычное для философского, чем для исторического исследования, употребляется в настоящей работе в основном в связи с переосмыслением в современных гуманитарных науках понятий «человек», «индивид», «личность». Оно трактуется предельно широко, как содержащее в себе все вышеназванные56. «Субъектность» же в данном случае означает, прежде всего, «внутреннюю составляющую» человека: его «картину мира», его представления о собственном Я, его интенции.

Раннее Новое время. В современной историографии принято выделять отдельный период раннего Нового времени как включающий в себя важнейшие поворотные моменты европейской истории: Возрождение, Реформацию, Великие географические открытия, зарождение капитализма, начало секуляризации общественного сознания и др. Хронологические рамки этого периода колеблются (конец/середина XV в. — до сер. XVIII в. или 1789 г.). Поскольку основные источники, анализируемые в настоящей работе, относятся к периоду между сер. XV в. и началом XVIII в., она вполне может быть обозначена как исследование автобиографических сочинений раннего Нового времени.

Возможности компаративистики. Проблема сравнительного анализа автобиографических текстов, принадлежащих трем культурным традициям, рассматривается в работе с учетом ставших в последнее время очевидными теоретических сложностей компаративистики57. «Большие нарративы» в сравнительной истории сегодня убедительны в гораздо меньшей степени, чем в истории национальной или региональной (локальной, монокультурной и т. д.). Однако потребность в компаративистике по-прежнему остается насущной, что вызывает необходимость поиска новых путей в области сравнительной истории58.

Очевидно, что в таких условиях историку необходимо не только осознавать ограниченность круга тем и вопросов, в которых компаративный анализ «работает», но также и интерпретативный (т.е. опосредованный, непрямой) характер ответов, появляющихся в результате этого анализа. При этом продуктивность компаративного анализа часто оказывается напрямую связанной с его полидисциплинарным характером. «.Компаративные исследования, — считает Дональд Келли, — должны быть междисциплинарными в подходе, и в этом отношении должны превзойти условные методы истории. Практика и теория того, что называется компаративной историей, должны включать в себя находки и метаисторические посылки других гуманитарных наук, включая социологию, политологию, возможно, философию, и особенно антропологиюи в поиске надежной почвы она должна выйти за пределы «территории историка» «59. Полидисциплинарность настоящей работы, использование в ней, помимо собственно исторических, иных подходов к анализу феномена автобиографизма (нарратологического, антропологического, тендерного и др.) позволяет более эффективно использовать сравнительно-исторический метод.

Структура исследования. Работа состоит из введения, четырех глав, заключения и приложения. Ее структура определяется главной задачей анализа разнообразных моделей и способов самоизображения европейцев о себе и динамики их изменений. Построение работы исходит также из необходимости проверить возможность создания единой истории европейского индивида, включающей всеобъемлющее объяснение трансформаций индивидуального Я в автобиографических текстах XV — XVII вв. Соответственно, каждая ее глава, будучи частью целого, одновременно имеет самостоятельное значение, представляя собой анализ, контуры которого определяются пониманием конкретной исторической ситуации, конкретного автора или конкретных особенностей автобиографического текста.

Во введении обозначается тема исследования, формулируются его цели и задачи, очерчиваются проблемы источниковедческого изучения документов личного характера. Здесь же определяются теоретические основания и источниковедческие подходы работы, критерии репрезентативности текстов в связи с поставленными задачами, разрабатываются принципы отбора и анализа источников, обосновывается выбор анализируемых произведений.

В первой главе, «Историографические и источниковедческие контексты исследования», рассматриваются важнейшие теоретико-методологические вопросы, связанные с проблематикой работы. В ней формулируются общие основания для решения поставленной исследовательской задачи и определяются методы анализа текстов.

Глава ставит цель обозначить основные подходы к изучению индивида в европейской историографии (первый параграф, «История индивида как историографическая проблема»). В ней показывается, что на протяжении десятилетий история индивида понималась историками через призму буркхардтовой метафоры «открытия индивида». Отмечается, что эта метафора и сегодня остается чрезвычайно авторитетной среди гуманитариев, однако в последние десятилетия ей был брошен серьезный вызов с двух сторон: философии (постклассическое понимание субъектности) и антропологии (замкнутость культурных миров). Специальное внимание при этом уделяется особенностям постановки проблемы «истории индивида» в российской историографии, в частности, в работах А. Я. Гуревича и J1.M. Баткина. Во втором параграфе главы, «Автобиография как источник по истории европейского индивида», проблема переносится в источниковедческую перспективу: автобиография рассматривается как тип источника, имеющий особое значение для изучения темы «индивид в истории». В нем, в частности, прослеживается, как история европейского индивида трактуется в важнейших исследованиях по истории автобиографии (Г. Миш, К. Вайнтрауб, М. Масух и др.). Источниковедческие задачи исследования делают необходимым обращение к проблемам теории автобиографии и очерчиванию смысловых границ самого понятия «автобиография». Наконец, в третьем параграфе, «Источниковедческие классификации мемуарно-автобиографической литературы», анализируются трудности, с которыми такие классификации сталкиваются, а также вскрываются их причины.

Вторая глава, «Феномен раннего автобиографизма», рассматривает важнейшие сюжеты истории ранней автобиографии в связи с задачей определения смысловых границ автобиографического дискурса в христианской культуре Средних веков и раннего Нового времени.

В ней обозначаются своеобразие и главные отличительные признаки ранней автобиографической практики в сравнении с современной (первый параграф, «Историко-культурные особенности европейского автобиографизма до начала Нового времени»). Формулируется и разрабатывается один из центральных для изучения историко-культурных границ раннего автобиографизма вопрос о греховности «рассказа о себе» с точки зрения христианской ортодоксии. Рассматриваются трансформации этой нормы в XVI — XVII вв. В ходе этого рассмотрения помимо западноевропейских источников, привлекается и самый известный древнерусский автобиографический текст — «Житие» протопопа Аввакума. В этом же параграфе исследуется и другой вопрос, приобретший особую актуальность в связи с тенденцией историоризации и проблематизации понятия «автор»: об определении авторства ряда средневековых автобиографических текстов (следует их считать «автобиографиями» или «биографиями»).

Одной из задач главы является определение историко-культурного контекста средневекового автобиографизма, необходимый для понимания его как индивидуальной практики (второй параграф, «Смыслы средневекового автобиографизма: легенда о святом Алексее, человеке Божием»). В качестве основного источника для моделирования такого контекста используется группа версий популярной легенды о святом Алексее. В основе их прочтения лежат принципы нарратологического анализа, когда сам феномен автобиографизма понимается как процесс производства и потребления автобиографических смыслов, включающий три взаимосвязанных и активных в порождении этих смыслов элемента: Автора (мотивы и цели рассказа о себе), его Автобиографии (описание автором собственной жизни) и Читателя (восприятие автобиографического сочинения его адресатами).

Третья глава, «Индивид в автобиографиях христианского Запада», рассматривает проблематику исследования на материале западноевропейских автобиографических источников. Изображение человеком собственного Я анализируется в ней в трех взаимосвязанных перспективах: 1) трансформаций нарративных моделей в рассказах авторами о своем детстве- 2) «стилизации» своей автобиографии и своей жизни римским папой Пием II (Энеа Сильвио Пикколомини) и 3) отношений Автор — Текст в автобиографии св. Тересы Авильской.

В первом параграфе рассматриваются историографические и источниковедческие проблемы изучения западноевропейских автобиографических сочинений раннего Нового времени (преимущественно ренессансных). Затем в главе ставится задача выяснения стратегий и моделей, которые использовались авторами для описания собственного детства, их трансформациях от Средневековья к Новому времени и соотнесенности этих изменений с парадигмой «открытия детства», получившей широкое распространение в историографии в 70-е — 80-е гг. XX в. (второй параграф).

В третьем параграфе формулируются и рассматриваются два основных исследовательских вопроса: какими чертами ренессансной гуманистической культуры обусловлено построение рассказа о себе Пия II («Записки о достопамятных деяниях») и в чем заключается активная роль самого Пия-автора в конструировании им образа собственного Я? Ставится также задача, используя методы исторической антропологии, определить специфику соотнесения жизненных и текстовых реалий в культуре итальянского гуманизма. Эта задача реализуется на основе анализа текста и обстоятельств создания «Послания» Пия к турецкому султану Мехмеду II.

В главе на примере «Книги жизни» св. Тересы Авильской прослеживается взаимозависимость формы автобиографического нарратива и конкретных исторических обстоятельств, в которых он рождается (четвертый параграф). Первый ракурс рассмотрения — генеалогический, призванный ответить на вопрос о том, как отдельные обстоятельства происхождения автора актуализировались (или не актуализировались) в созданном им произведении. Второй — нарратологический, прослеживающий смысловые противоречия в тексте «Книги жизни» и определяющий их языковую природу и историко-культурное содержание. Третий — гендерный, анализирующий связь «риторики смирения», доминирующей в «Книге жизни», с тем обстоятельством, что сочинение написано женщиной.

В четвертой главе, «За пределами западно-христианского мира», проблематика исследования рассматривается на материале автобиографических сочинений восточно-христианской и иудейской традиций.

В первом вводном параграфе рассматривается история изучения автобиографий обеих традиций, а также выявляются основные автобиографические тексты. Затем в главе содержится историко-культурный анализ русских средневековых автобиографических текстов, начиная с «Поучения» Владимира Мономаха и заканчивая «Житиями» протопопа Аввакума и Епифания (второй параграф). Задача анализа состоит в том, чтобы рассмотреть древнерусские автобиографические рассказы не столько как часть литературной традиции, не столько как особый жанр, сколько как одновременно явление, составляющее часть культуры эпохи и акт самоидентификации автора, создающий его представления о себе самом. Здесь же ставится проблема различных способов саморепрезентации индивида. Эта проблема рассматривается на примере. «телесной субъективности» автобиографического «Жития» Епифания.

Анализ изображений индивида в иудейских рассказах о себе и их сравнение с рассказами христиан осуществляется в процессе разработки двух центральных проблем: соотношения истории ранней еврейской автобиографии с историей европейского индивидуализма и противоречивости изображения автором собственного Я. В центре внимания здесь находится «Жизнь Иегуды» Леона да Модена, самое яркое и самое известное из ранних автобиографических сочинений еврейской традиции. Его анализ осуществляется в контексте общей проблематики истории европейского индивида. Другой анализируемый текст — «Мемуары» Гликль из Гамбурга, самая выразительная автобиография женщины-еврейки, написанная до Нового времени. Вопросы, которые задаются ее тексту, связаны почти исключительно с отдельными моментами самоизображения Гликль, в частности, с некоторыми особенностями и противоречиями ее рассказа о своих детях.

В Заключении подводятся итоги исследования и намечаются некоторые перспективы изучения темы. Делается вывод о том, что проделанный в работе анализ многообразия форм и способов саморепрезентаций европейцев в автобиографических источниках в период между Средними веками и Новым временем позволяет по-новому взглянуть на историю индивида как историографическую проблему, а также показать богатство содержания автобиографических текстов трех европейских культурных традиций.

Приложение содержит переводы на русский язык фрагментов четырех автобиографических текстов, относящихся к XIII — XVI вв.: «О событиях моей истории» Гиральда Камбрийского, «Жизнеописания» Петра из Мурроне (Целестина V), «Записок о достопамятных деяниях» Энеа Пикколомини (Пия II) — «Книги жизни» Тересы Авильской.

Заключение

.

Источниковедческий анализ автобиографических источников раннего Нового времени и отразившихся в них способов саморепрезентации европейцев, осуществленный в работе, позволяет по-новому представить историю европейского индивида как историографическую проблему.

Прежде всего, он свидетельствует о том, что традиционная западоцентристская модель «открытия индивида» или «открытия Я», предполагающая существование единого революционного поворота в европейской истории, оказывается малопригодной для разностороннего осмысления и систематизации европейских автобиографических текстов XVXVII вв. Осуществленное в исследовании кросс-культурное рассмотрение ранних автобиографий убеждает в том, что для этой цели более эффективным оказывается подход, основанный на признании различных моделей индивидуации, обусловленных конкретными историко-культурными ситуациями. Проделанный анализ текстов указывает также на существование иных, по сравнению с рационалистическим и индивидуалистическим новоевропейским, способов рассказа человека о своей жизни, демонстрирует многообразие форм автобиографизма и различную динамику их изменений во времени. При этом показывается, что раскрытие богатства содержания автобиографических источников возможно только через многообразие исследовательских подходов, использование методов исторической антропологии, микроистории, нарратологии, исторической герменевтики, компаративного и тендерного анализа.

I.

Рассмотрение историографических и источниковедческих контекстов исследования приводит к заключению о том, что изучение истории индивида с самого возникновения этой темы в историографии проходило преимущественно в рамках формулы Я. Буркхардта без достаточного внимания к конкретным историко-культурным обстоятельствам, в которых этот индивид существовал. Причем главными (а часто и единственными) источниками для исследователей являлись западноевропейские автобиографические сочинения.

В настоящее время, несмотря на серьезные изменения, которые претерпела как формулировка темы, так и сама постановка вопроса под воздействием лингвистического и антропологического «поворотов», «растворения» субъекта в постклассической философии, автобиографические источники продолжают занимать центральное место в практике исследователей разных школ и направлений, занятых изучением истории европейской субъективности. Однако внимание исследователей по-прежнему оказывается сосредоточенным почти исключительно на западноевропейских текстах, что не позволяет проследить многообразие автобиографических форм и автобиографических практик, существовавших в Европе XV — XVII вв.

Рассмотрение историографического и источниковедческого контекста осмысления проблемы, позволило уяснить и сформулировать основные исследовательские вопросы работы, уточнить критерии репрезентативности автобиографических источников, определить круг текстов, необходимых для анализа с точки зрения поставленных задач, выработать теоретические основания и методики их прочтения.

Важным результатом этого уяснения исследовательских вопросов стала разработка понятия «автобиографизм» и связанной с этим понятием источниковедческой методики прочтения ранних автобиографических источников. В основу этой методики легла идея рассмотрения производства и потребления автобиографических смыслов в культуре как единства трех составляющих: Автора — Рассказа о себе (автобиографический текст) -Читателя. Применение методики позволило прийти к заключениям, по-новому представляющим целый ряд аспектов исследуемой проблемы.

Общий анализ историко-культурных особенностей европейских автобиографических источников XV — XVII вв. позволяет прийти к следующим заключениям:

— Смысловые границы автобиографизма во всех трех рассмотренных культурных традициях во многом определяются этическим запретом (или ограничением) публичного рассказа человека о себе, соотносимым с грехом гордыни. Одновременно в работе подчеркивается, что ни восточно-христианская, ни западно-христианская, ни иудейская традиции даже в их ортодоксальных проявлениях не отвергали полностью саму возможность автобиографического рассказа.

— Источниковедческая проблема определения авторства целого ряда проанализированных сочинений (например, автобиография или биография?) непосредственно связана с общей проблемой историчности самого понятия «автор». Грань между «автобиографиями» и «биографиями» в целом ряде рассмотренных примеров оказывается достаточно условной. Исследователю ранней автобиографии совершенно необходимо учитывать эту условность как при отборе текстов для анализа, так и при их источниковедческой интерпретации, особенно когда ставится задача реконструкции индивидуального самосознания средневекового автобиографа.

— В рассмотренных автобиографических источниках, относящихся к трем европейским культурным традициям, отсутствует общий «поворотный момент». Если в западно-христианской традиции серьезный сдвиг смысловой сути средневекового автобиографизма происходит в XVI в., то в восточно-христианской и иудейской традициях отчетливых признаков подобного поворота ни в этот период, ни позже не отмечается. Автобиографический «бум» на Руси в период раскола — явление явно иного характера, вызванного специфическими историко-культурными условиями. В европейской иудейской традиции в связи с малочисленностью автобиографических текстов говорить об «открытии индивида» еще более затруднительно (что, однако не мешает исследователям относить «Жизнь Иегуды» Леона да Модена к сочинениям Ренессанса, включая ее в общий поток индивидуалистической литературы итальянского Возрождения).

— Контекст раннего автобиографизма, необходимый для его понимания как индивидуальной практики (реконструированный на основе нарратологического анализа текстов легенды о св. Алексее), приводит к двум основным выводам. Первый — идея описания отдельным человеком собственной жизни (несмотря на малочисленность прямых свидетельств этого) вовсе не была чужда культуре европейского Средневековья и раннего Нового времени. Второй — ранний автобиографизм существенно отличался от автобиографизма новоевропейского, и это отличие состояло, прежде всего, в его пронизанности сакральными надличными смыслами. «Автобиография» оказывается напрямую связанной с высшей по отношению к ее автору (и отдельному индивиду вообще) силой, которая не только побуждает его взяться за перо, но и водит этим пером.

Анализ изображений индивида в автобиографических источниках христианского Запада прослеживает динамику трансформаций субъективности от Средних веков к Новому времени в автобиографических сочинениях (на материале рассказов о детстве), а также смысловую многомерность раннего автобиографизма (на материале произведений Пия II и Тересы Авильской). На основании этого анализа делается вывод, что на рубеже Нового времени средневеково-христианские модели субъективности, в основе которых лежал агиографический канон, хотя и продолжают определять сюжетную канву большинства автобиографических рассказов, тем не менее, претерпевают существенные изменения разнообразного характера. На примере рассказов о детстве авторов XIV—XVII вв., показываются как существенные отличия этой субъективности от средневековой, так и отличия от новоевропейской. В последнем случае несходства оказываются особенно примечательными: аксиоматичный для текстов XX в. образ детства как уникального и неповторимого личного (субъективного) опыта индивида, во многом определяющего его дальнейшую судьбу, в сочинениях раннего Нового времени не встречается. В лучшем случае, в них содержится лишь намек на такое понимание.

Рассмотрение «свидетельства о себе» папы-гуманиста Пия II (Энеа Сильвио Пикколомини) в историко-антропологической перспективе, в частности особенностей подражания биографическим моделям античной и христианской традиций, приводит к заключению о специфическом, исторически и культурно обусловленном, соотношении между рассказом о себе автора и событиями его жизни. За имитацией биографических моделей стоит нечто большее, чем «стилизация» в современном смысле слова. Героизация собственного образа в автобиографических «Записках», как и написание Пием «Эпистолы к Мехмеду II» были продиктованы рациональностью иного, гуманистического типа, отличного от «практической рациональности» Нового времени.

Прочтение «Книги жизни» св. Тересы Авильской в двух основных ракурсах, генеалогическом и лингвистическом (в обоих случаях с элементами тендерного анализа), отвечает на важнейшие вопросы о взаимосвязи и взаимозависимости понятий «автор» и «автобиографический текст». Анализ источника в первой из обозначенных перспектив приводит к заключению, что происхождение Тересы из семьи «новых христиан» в значительной мере определило то, о чем и как говорится (и о чем умалчивается) в ее автобиографии, а также и само появление ее на свет. Этим обстоятельством продиктованы и сильные оправдательные мотивы сочинения. Анализ источника с точки зрения его языковых особенностей прослеживает противоречия, столкновения и конфликты между Означающим и Означаемым, определяет их историко-культурный смысл. Делается вывод о невозможности, основываясь на интерпретации автобиографического рассказа Тересы, получить ответ на вопрос о том, «что же произошло в действительности?», поскольку сама действительность как раз и создается в тексте «Книги жизни».

Исследование феномена европейского автобиографизма за пределами западно-христианской традиции приводит к заключению о наличии многих общих черт в формах и способах рассказов о себе в западно-христианском, восточно-христианском и иудейском культурных мирах.

Рассмотрение русских средневековых автобиографических источников свидетельствует, что, хотя более или менее обстоятельных и обособленных рассказов авторов о себе, до Епифания и Аввакума в древнерусской книжности не обнаруживается, автобиографизму в ней отводится заметное место. Он присутствует часто в «практических» жанрах, находящихся на периферии «большой» литературы (ситуация сходная с той, которая отмечается на Западе). Очерчивая смысловые границы понятия «русский средневековый автобиографический рассказ», в работе показывается, что при всем разнообразии автобиографических текстов, а также обстоятельств их появления и функционирования в русской средневековой культуре, общность некоторых их черт представляется очевидной. К ним в, первую очередь, относится сконструированность образов героев в соответствии с определенными биографическими моделями (чаще всего агиографическими). Анализ текста «Жития» Епифания Соловецкого приводит к заключению о том, что рассказ автора о себе в огромной мере состоит из описаний его телесного опыта, его физических ощущений и состояний. Автобиографический герой Епифания если не исключительно, то в огромной мере, соотносится с телом, которое оказывается для него одновременно и главным «средством» общения со всем его окружающим, и важнейшим признаком цельности его Я. На этой основе делается вывод, что «телесность» «Жития» позволяет иначе взглянуть на саму проблему становления европейского индивида (или личности) в целом.

Исследование ранней иудейской автобиографии свидетельствует о том, что вплоть до XIX в. индивидуальные жизнеописания вообще и автобиографии в частности не были характерны для еврейской письменной традиции. Жизнь отдельного человека представлялась в ней значимой лишь в ее отношении к важнейшим событиям истории еврейского народа. Анализ двух источников, выходящих за рамки этого общего правила, «Жизни Иегуды» Леона да Модена и «Мемуаров» Гликль указывает на развитие в этой традиции иной, индивидуалистической тенденции (от средневекового учения рабби Иегуды га-Хасида, мистического индивидуализма и «культа личности» хасидов до фундаментальных сдвигов ценностных ориентаций от общества к индивиду, порожденных Хаскалой).

II.

Рассмотрение особенностей автобиографических источников в трех европейских культурных традициях позволяет заключить, что на макроуровне сходства в них оказываются гораздо большими, чем различия. Во многом схожими оказываются и историко-культурные ситуации, в которых авторы, принадлежавшие к разным культурам, создавали свои рассказы о самих себе, и задачи, которые им приходилось решать (преодоление «греховности» автобиографизма, например). При этом «внутри» одной культуры различий оказывается порой больше, чем «внутри» европейского целого.

В работе показывается, что употребление новоевропейского неологизма «автобиография» и производного от него понятия «автобиографизм» по отношению к ранним произведениям европейских литератур весьма условно. В культуре Древней Руси, также как и в культурах Запада (христианской и иудейской), рассказы авторов о своей жизни до Нового времени ни для них самих, ни для их современников не составляли определенного смыслового единства и не имели общего названия. Создатели и переписчики таких рассказов чаще всего обозначали их словами «жизнь», «житие», «vita», «1а vie», иногда добавляя указание на то, что этот рассказ составлен самим героем: «Житие X, написанное им самим».

К числу «автобиографий» обычно относят те из них, в которых авторы наиболее полно говорят о своей жизни. На Руси это «Поучение» Владимира Мономаха, «Повесть» Мартирия Зеленецкого, «Житие» Елеазара Анзерского, «Записка» и «Житие» Епифания, «Житие» Аввакума. В христианской Западной Европе — «Исповедь» блаженного Августина, «Монодии» Гвиберта Ножанского, «История моих бедствий» Петра Абеляра, «Житие» Целестина V, «Письмо к потомкам» Петрарки, «Записки» Пия II, «Жизнь» Бенвенуто Челлини, «О моей жизни» Джироламо Кардано, «Книга жизни» Тересы.

Авильской. В европейской иудейской традиции — «Жизнь Иегуды» Леона да Модена и «Мемуары» Гликль из Гамбурга.

Если взглянуть на обозначенные выше автобиографические ряды во временной перспективе, то в них можно легко заметить вековые провалы. «Выбросы» автобиографизма носят явно спорадический характер. Попытки исследователей обнаружить автобиографическую традицию в средневековой культуре поэтому выглядят малоубедительно. На Руси и в иудейском культурном пространстве оснований для реконструкции такой традиции еще меньше, чем на Западе, где фундаментом христианской антропологии (и одновременно общей моделью рассказа о себе) стала «Исповедь» блаженного Августина.

Рассказы о себе авторов XV — XVII вв. не имеют самостоятельной литературной формы. Они существуют на периферии традиционных жанров как некие их «искажения» (на Западе — чаще всего хроник, эпистол, религиозных трактатовна Руси — житий, духовных завещаний, исторических записок основателей монашеских обителей). Такие рассказы сравнительно немногочисленны, фрагментарны, чаще всего говорят о «внешнем человеке» в ущерб «человеку внутреннему» («Исповедь» блаженного Августина, «Монодии» Гвиберта Ножанского, «Книга жизни» Тересы Авильской, жития Епифания и Аввакума, а также сочинения Леона да Модена и Гликль здесь явно оказываются скорее исключением, чем правилом).

Историками культуры не раз отмечалась близость автобиографии и биографии/жития. В XIX — начале XX вв. в научном обиходе использовался даже специальный термин «автоагиография», особо эту близость подчеркивающий. Автобиография, однако, не только в формальном отношении (совпадение имени автора и героя), но и в общекультурном имеет существенные отличия от агиографии. Рассказывать миру даже не о собственной святости, а вообще о себе как таковом, не порывая с этическими нормами средневеково-христианской традиции, почти невозможно.

Существует довольно распространенное мнение о том, что на Руси до Аввакума, в Западной Европе до Челлини «настоящей» автобиографии не было. При этом упускается из виду одно существенное обстоятельство: автобиография в собственном смысле слова — это не просто обстоятельный и яркий рассказ о себе, но такой, который самодостаточен и самоценен. Это описание жизни автора как таковой, все остальное в нем второстепенно, не больше, чем обрамление, фон. Такие автобиографические рассказы появляются лишь на рубеже XVIII—XIX вв. (в западноевропейских литературах их началом считают «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо, в еврейской литературе — «Историю жизни» Соломона Маймона). В русской литературе они также возникают много позднее Аввакума, к тому же и в конце XIX, и даже в XX вв. русский автобиографизм нередко «укрывается» за высшим по отношению к индивиду целым, словно автор боится быть обвиненным в недостаточном смирении (у В. Г. Короленконе «Моя история», не «История моей жизни», а «История моего современника»).

На примере литератур Запада давно замечено, что период автобиографической активности совпадает с переломными эпохами исторического развития: рубеж античности и средних веков, «ренессанс XII в.», эпоха Возрождения, Реформация. Русский раскол в этом отношении можно сравнить с XVI — началом XVII вв. в Западной Европе. Однако интересно было бы проследить подробнее, что происходит с автобиографизмом в русской культуре после Аввакума и Епифания. Мы обнаруживаем здесь, во-первых, довольно длительное автобиографическое молчаниево-вторых, — приход в XVIII в. мемуарно-автобиографической традиции с Запада. Очень показательно в этом отношении весьма своеобразное и недостаточно изученное «пограничное» сочинение А. Т. Болотова. В иудейской европейской традиции утверждение «полноправного», «массового» автобиографизма относится только к концу XIX в. и происходит в результате распространения идей Хаскалы.

В предложенной в настоящей работе широкой кросс-культурной перспективе модель «линейного» развития автобиографии и автобиографического Я, у истоков которой лежат западноевропейские тексты эпохи Возрождения, не выдерживает критики. Если мы обратимся к византийским автобиографическим сочинениям или арабским, то картина окажется еще более противоречивой. Исследования последних лет показывают, что арабская литература, начиная с IX в., необычайно богата автобиографическими сочинениями. В них отмечается, что хотя формальных жанровых определений такого рода сочинений не было выработано, уже средневековыми писателями они рассматривались как особая группа текстов. Ученые обратили внимание и на такой примечательный феномен (практически отсутствующий в христианской и иудейской литературах), как рефлексия по поводу автобиографизма в период между XII и XIV вв. Они говорят о чувстве «автобиографического беспокойства» в текстах того времени и указывают на выступления арабских авторов в защиту автобиографической практики.

III. л.

Какими видятся дальнейшие перспективы историко-источниковедческого изучения ранних европейских автобиографических текстов?

С одной стороны, в настоящее время как никогда очевидно, что понятия, обозначающие человеческую субъектность, утратили свою некогда привычную ясность и однозначность, а прежние представления об однолинейности и непрерывности развития личности в истории подверглись серьезной критике. Но следует ли из этого, что сегодня человек, в соответствии с прогнозом Мишеля Фуко, действительно исчезает из поля зрения гуманитариев и историков в частности?

Трудно судить о гуманитариях в целом, но, что касается историков — едва ли. Они отнюдь не избегают говорить об отдельном человеке, им по-прежнему невозможно представить прошлое без действующих, думающих, страдающих, любящих — иначе, живших — в этом прошлом людей. Ведь одна из задач, которую они так или иначе перед собой ставят, — «воскрешение» человека прошлого. К тому же сам индивидуалистический способ мышления современного европейца и его язык просто не могут обойтись без таких «анахронизмов», как «индивид», «человек», «Я» или «личность» при обращении к источникам, принадлежащим к далеким эпохам. Важно только, чтобы используя понятия, обозначающие человеческую субъектность для установления диалога с людьми, которым эти понятия были незнакомы, историки сознавали условность и компромиссность этих понятий.

Иными словами, вопросы, связанные с происхождением современного европейского индивида, сегодня, несмотря на вызов постмодернизма, по-прежнему, находятся в центре внимания исторического знания. Только звучат они теперь иначе, чем во времена Буркхардта. Не «когда и где произошло открытие индивида», а «какие представления о субъекте существовали в прошлом», «какие из них доминировали в различные исторические периоды», и «каким образом среди них стали господствовать наши сегодняшние»?

Наконец, вопреки продолжающим звучать в работах философов и литературных критиков (в явной или скрытой форме) заявлениям о «смерти автора», «исчезновении человека», «конце автобиографии» и т. п., мы повсюду наблюдаем живой интерес к отдельному человеку, его жизни и, в частности, автобиографическим сочинениям. Что касается собственно историографии, то ситуация здесь мало чем отличается от других областей гуманитарного знания. Очевидно, что автобиографии остаются для историков — и в обозримом будущем будут оставаться — хотя и чрезвычайно трудным для осмысления, но одновременно и чрезвычайно важным источником по истории индивида и его самосознания.

Ц-.об-Ч/Ч1! гт.