Нэповская повседневность в современной российской историографии

Актуальность исследования. Возрастание роли историографии на современном этапе связано как с интенсификацией исследовательского процесса, так и с обновлением теоретико-методологического инструментария, прежде всего, в связи с растущим объемом и разнообразием историографических источников. Применительно к теме диссертации, следует согласиться с выводом, что «исследование структур повседневности. предполагает максимально широкий спектр исторических источников».'.

Актуализация изучения формирования проблематики исторических исследований связана с выявлением того, какие проблемы и почему становились предметом исследования исторического сообщества. Это, в свою очередь, выводит на более широкую проблему адекватности проблематики, концептуальных основ, методики и исследовательских направлений требованиям развития исторического знания. Говоря об актуальности историографического исследования, стоит прислушаться к мнению H.A. Ерофеева, что «актуальность той или иной проблемы определяется, в первую очередь тем, в какой степени она способствует лучшему пониманию современного общества и человека .». То есть задача историографии заключается в том, чтобы помочь обществу из всей совокупности имеющихся философско-исторических теорий и подходов выделить «все то, что позволяет углубить изучение мирового и российского исторического процесса».3 На современном этапе, прежде всего, актуализируется создание «исторических трудов, свободных от.

1 Аксенов В. Б. Повседневная жизнь Петрограда и Москвы в 1917 году: Авгореф. дне. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2002. С. 7. Ерофеев Н. А. Что такое история. М., 1976. С. 119.

3 Ковальченко И. Д. Историческое познание: индивидуальное, социальное и общечеловеческое // Свободная мысль. 1995. № 2. С. 113. идеологических стереотипов и воздействия изменчивой политической конъюнктуры".'1.

Историография помогает понять причины тех или иных изменений в науке, сущность исторического сознания эпохи и, главное, степень востребованности исторического знания. В этом плане, «дань историографии никогда не может быть чрезмерной».5 Все вышесказанное заставляет современных исследователей акцентировать внимание на изучении, по крайней мере, трех компонентов: теории и методологии историографииистории исторической наукиисточниковой базы и методики ее исследования.6.

Однако на этом пути существуют свои трудности. В частности, экспонентный рост числа книг и статей («историография перепроизводства», по определению Ф.Р. Анкерсмита)7 становится препятствием формированию представлений о прошлом. Кроме того, нельзя не согласиться с мнением А. Тойнби, что введение в научный оборот ранее неизвестных документов или установление новых фактов не ведет автоматически к приращению научного знания.8 Можно констатировать, что отечественная историческая наука накопила некую «критическую массу» исследований по различным аспектам истории двадцатых годов XX ст. При этом стремительному росту общего объема исторических трудов, к сожалению, не всегда сопутствует повышение общего качества работ.

4 Назаров О. Г. Борьба за лидерство в РКП (б) и ее влияние на создание номенклатурной системы в 20-е годы: Автореф. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2000. С. 1.

5 Шахматов Б. М. П. Н. Ткачев. М., 1981. С. 6.

6 Постников Е. С. Российское студенчество на Родине и за рубежом. 1917;1927 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2000. С. 9. п.

Анкерсмит Ф. Р. Историография и постмодернизм // Современные методы преподавания новейшей истории. М., 1996. С. 142−144.

8 Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. С. 16.

Не вызывает сомнений, что изучение повседневных структур и практик ознаменовало собой переход от умозрительных схем к истории «подробностей жизни» и способствовало объединению в общий предмет отдельных сюжетов и тем. Можно даже вслед за рядом авторов осторожно говорить о новой парадигме исторического исследования, «при которой факт реальной жизни приобретает качественно иное научное значение».9 Однако эти и подобные заключения требуют весомой доказательной базы. Такой системой доказательств могут стать структурирование и анализ содержания обширного историографического комплекса, посвященного, в нашем случае, нэповской повседневности.

По крайней мере, три обстоятельства определяют актуальность исследования проблемы повседневности в историографическом плане: во-первых, связь стремления вернуть ранней советской истории статус «нормального» исторического периода с определенной переоценкой советской истории вообщево-вторых, необходимость объяснения растущего исследовательского интереса к истории советской повседневности (в том числе, к ее институциональному осмыслению) — в-третьих, несмотря на достижения отечественной историографии новой экономической политики последних двух десятилетий, повседневная жизнь советского человека по-прежнему считается «заповедной территорией с плохо прочитываемыми взаимосвязями и индивидуально выстраиваемыми.

9 Сенявский A.C. Повседневность как предмет исторического исследования: теоретико-методологические проблемы // Повседневный мир советского человека, 19 201 940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 11. стратегиями освоения социальных норм и практик социалистического общежития".10.

Назрела необходимость не только подведения историографических итогов 1990;х и особенно 2000;х годов, но и выделения ведущих тенденций изучения нэповской проблематики. Ведь, сегодня нэповский социум превратился в своеобразный символ обновленной историографической традиции," в том числе благодаря обращению к повседневному измерению нэпа.

Степень изученности темы. Историография повседневности нэпа является составной частью, по меньшей мере, двух историографических комплексов: историографии повседневности в широкой плане и собственно историографии нэпа. Кроме того, учитывая характер диссертации, необходим учет еще одной группы работ, а именно, по теории и методологии историографических исследований. Именно на стыке этих направлений сформировалось в последние годы специфическое проблемное поле нэповской повседневности.

История повседневности своему рождению обязана, по меньшей мере, двум обстоятельствам: «антропологическому повороту» в исторических исследованиях и складыванию социальной истории. Работы данного направления, составной частью которого в России стала история повседневности, заложили широкое проблемное поле, во многом зависящее от определения феномена повседневности. Российское «открытие» повседневности произошло в 1990;е гг. как некий вызов пониманию истории «как рационально обустроенной стратегии освоения прошлого». При этом,.

10 Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлынииа Т. П. Повседневный мир советского человека 1920;1940;х гг.: жизнь в условиях социальных трансформаций. Ростов-на-Дону, 2011. С. 6.

11 Васько A.A. Процесс формирования гражданского общества в России в годы новой экономической политики: вопросы историографии: Автореф. дис. на соиск. учен, степ. канд. ист. наук. Майкоп, 2010. С. 4. как отмечают исследователи, в отличие от представителей социальных наук (прежде всего, социологии повседневности), историческое видение повседневности развивалось в обратном направлении: от концептуализации к описательности.12.

Первоначально, (прежде всего, под влиянием западной историографической традиции) повседневность, ставшая объектом междисциплинарных исследований, понималась как область социальной реальности, чья специфика объяснялась наличием «полной неопределенности».13 Но в 2000;е гг. были предприняты попытки выделить набор признаков, характеризующих специфику повседневной жизни: будничность и привычностьдоходящая до цикличности повторяемость событийлокализация типичных пространств (квартира, офис, аудитория и пр.) — устойчивость, выражающаяся в постоянстве окружающих вещей, социальных статусов и ролейсочетания консерватизма, отражающего исторический опыт, и новаций, определяющих основные направления социальной трансформациивсеохватность, то есть способность проникать во все сферы человеческой жизнедеятельности.14.

Приметой времени стали весьма осторожные оценки возможности и границ применения понятия «повседневность» в качестве научной категории и предмета анализа прошлого. Так, Т. П. Хлынина, считающая историю повседневности не столько увлечением и конъюнктурной модой, сколько «неким вызовом истории как рационально обустроенной стратегии освоения прошлого», тем не менее, высказывает опасения относительно чересчур

12 Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлынина Т. П. Указ. соч. С. 27,336.

13 См., например: Ионин Л. Г. Социология культуры. М., 1996; Козлова H.H. Социология повседневности: переоценка ценностей // Общественные науки и современность. 1992. № 3. и др. ы Касавин И. Т., Щавелев С. П. Анализ повседневности. М., 2004. С. 15−16- Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлынина Т. П. Указ. соч. С. 10−11. широкого толкования повседневности.15 Еще более осторожен в своих оценках A.C. Сенявский, предостерегающий исследователей повседневности против «излишней переоценки значимости их предмета при изучении истории общества». Для него повседневность — «всего лишь один „ракурс“ рассмотрения общества, не способный дать решающей информации для понимания его исторической динамики, а лишь дополняющий, конкретизирующий научные подходы, вскрывающие его сущность».16.

Как уже указывалось выше, современный историографический период породил большое разнообразие определений повседневности. С одной стороны, повседневность определяется как «целостная социокультурная реальность, совокупность жизненных укладов, привычных социальных.

1 п взаимодействий". С другой стороны, под повседневностью понимаются «неритуализованные формы индивидуального и социального поведения, отличающиеся неоднородностью, нормативностью, повторяемостью и синтетичностью способов деятельности». В свою очередь, конститутивным элементом повседневной жизни выступает обыденное сознание как «набор житейских суждений, представлений, оценок, переживаний, убеждений и.

18 т.п.". Кроме того, в литературе выделяются два значимых аспектах повседневности: «содержательные» обстоятельства совместной жизни людей и аспекты «общежительности» повседневной жизни, в которых фиксируются «обязательные символические способы понимания себя и других».19 Н.И.

15 Хлышша Т. П. Повседневный мир советского человека эпохи раннего тоталитаризма: от концептуального осмысления к жанру исторического комментария // Повседневный мир советского человека, 1920;1940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 19.

16 Сенявский A.C. Повседневность как предмет исторического исследования: теоретико-методологические проблемы. С. 10.

17 Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлынина Т. П. Указ. соч. С. 20.

18 Михайлова М. В. Семья и быт в представлениях населения Европейской части России в 1920;е годы: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2003. С. 10.

19 Худенко A.B. Повседневность в лабиринте рациональности // Социс. 1993. № 4.

С. 68.

Козлова обратила внимание на то, что повседневные практики не воплощаются в официальных институтах и образуют «свободные зоны», защищенные или, как минимум, защищающиеся с разной степенью эффективности от институционального давления. Исходя из этого, она категоризировала повседневность как поле создания и функционирования различных символических систем и особого идеологического языка, с помощью которого мир «переписывается» так, чтобы его структуры.

20 выглядели естественными. В последние годы сложился еще один подход к определению повседневности. К примеру, по мнению П. Штомпки, отметившего рождение «социологии социальной экзистенции» (третьей после социологии ценностей и действия), повседневность нуждается в уточнении своих «негативных черт», то есть тех жизненных форм, к которым она не сводится. Известный польский социолог сформулировал три таких «не»: повседневность не противостоит «священному», не ограничена деятельностью простых людей и не сводится к частной жизни.21.

Отдельному обсуждению в научной и публицистической литературе подверглись разные аспекты советской повседневности. С 1990;х гг. в российское исследовательское поле постепенно вовлекались такие феномены, как очередь и коммуналка, нижнее белье и «пьяная культура», досуг и отдых советских людей. Одновременно стало активно изучаться повседневное существование разных групп советского социума, помещенных в различные социальные контексты: школу и вуз, армию и производственную деятельность. Особо, в связи с этим, хочется отметить начатую издательством «РОССПЭН» серию «Социальная история России XX века»,.

20 Козлова Н. Н. Социология повседневности: переоценка ценностей. С. 48.

Штомпка П. В фокусе в: социологии // Социс. 2009. № 8. С. 10.

9 1.

Штомпка П. В фокусе внимания повседневная жизнь. Новый поворот в первой книгой которой стало издание, подготовленное коллективом.

22 историков и архивистов в жанре «документальной истории».

Важным шагом в развитии истории повседневности стал ряд конференций, проведенных совместно Научным Советом РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее» и Московским государственным университетом сервиса (ныне Российский государственный университет туризма и сервиса) и посвященных различным сторонам повседневной жизни.23 Обращение внимания на умонастроение и нормы жизнедеятельности разных слоев населения привело к тому, что только за 2005;2009 гг. были подготовлены более 30 диссертационных работ, поставивших объектом исследования повседневную жизнь городского населения первой трети XX ст. 24.

Нельзя не отметить в связи с этим и первое комплексное исследование Н. Б. Лебиной повседневности советского города 1920;1930;х гг.," в которой автор предложила рассматривать повседневную жизнь с точки зрения сравнения нормы и аномалии. К сожалению, заданный формат приоритетного изучения аномалий во многом определил общий вектор изучения нэповской повседневности. В частности, вышедшая в 2012 г. в.

22 Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 19 181 932 гг. / Отв. ред. А. К. Соколов. М.: РОССПЭП, 1997.

23 См.: Человек в российской повседневности: Сборник научных статей. М.: СТИ МГУ сервиса, 2001; Российское студенчество: условия жизни и быта (XVIII — XXI вв.). Всероссийская научная конференция. Сборник научных статей. М.: Изд-во МГОУ, 2004; Проблемы истории сервиса: здравоохранение, культура, досуг. Всероссийская научная конференция: Сборник научных статей. М.: Изд-во МГОУ, 2004; Москва и Подмосковье: праздники и будни. Всероссийская научная конференция: Сб. науч. ст. М.: ИРИ РАНМГУС, 2005; Материнство и детство в России XVIII—XXI вв.: Сборник научных статей. В 2-х ч. М.: ГОУВПО «МГУС», 2006. и др.

24 Федоров A.M. Социальные процессы в российском губернском городе в условиях революции и Гражданской войны: 1917;1920 гг. (Па материалах Центрального промышленного района): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2010. С. 8.

25 См.: Лебина Н. Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии, 1920 — 30 годы. СПб.: Журнал «Лева», 1999. серии «История сталинизма» книга В. А. Савченко «Неофициальная Одесса эпохи нэпа (март 1921 — сентябрь 1929)» и презентованная как история социальных групп, «срез политических настроений той эпохи и условий жизни в мегаполисе», в большей степени акцентирована на аномалиях нэпа, включая традиционные для работ такого плана проституцию и хулиганство.26 Однако интересен вывод автора, что Одесса, покалеченная двадцатыми годами, всячески сопротивлялась унификации своей повседневности, создавая мифы и пытаясь «сохранить свое истинное лицо».27 Нельзя не согласиться и с постулатом этой и аналогичных работ о связи нэпа с возрождением нормальных бытовых практик, а его свертывания — с переходом к аномальным практикам.

При этом ряд исследователей обратили внимание на трудности, связанные с исследовательской формализацией разнообразных проявлений.

28 а советской повседневности. А некоторые авторы даже заговорили о профессиональном бессилии перед «хорошо знакомым, но все еще плохо категорируемым пространством» повседневной жизни.29.

Впрочем, столь категоричные заявления не препятствовали попыткам преодолеть указанные трудности путем вычленения отдельных составляющих повседневного мира советского человека. К числу последних в современной литературе обычно относят:

1) структуры повседневности, воплощенные в фундаментальных социальных потребностях и соответствующих социальных институтах;

2) повседневное поведение и речевые практики;

26 Савченко В. А. Неофициальная Одесса эпохи нэпа (март 1921 — сентябрь 1929). М&bdquo- 2012. С. 6,272−281.

27 Там же. С. 284.

28 См., например: Орлов И. Б. Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления. М., 2010. С. 282.

29 Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлынина Т. П. Указ. соч. С. 27−28.

3) стратегии выживания и адаптации людей;

4) рутинные формы сознания и социальные практики;

5) схемы типологизации объектов социального мира. Российские исследователи внесли определенный вклад и в развитие теоретических, методологических и историографических основ изучения повседневности. В частности, некоторые авторы считают, что для изучения такого сложного социального феномена как повседневность «инструментария исторической науки недостаточно, и в ее исследовании определенную роль должны сыграть приемы и методы, используемые такими науками, как философия, социология, культурология, психология и социальная антропология».31.

Т.П. Хлынина следом за H.H. Козловой32 определяет 1920;1930;е гг. как «слом повседневности». При этом она подчеркивает, что советский человек не был изначально укоренен в создаваемой на его глазах новой повседневности, а пространство его повседневности было весьма далеко от.

3 3 привычного будничного и размеренного образа жизни. Н. Б. Лебина и А. Н. Чистиков показали прочную связь истории «маленьких житейских мирков» не только с экономикой, но и с политикой, когда даже в бытовых мелочах человек вынужден подчиняться суждениям коммунистической власти.34 В свою очередь, Е. Ю. Зубкова поставила вопрос о границах приватности и.

30 Там же. С. 20.

31 Старцев A.B. Грани повседневности // Города Сибири XVII — начале XX в. Вып. 2. История повседневности: Сборник научных статей / Под ред. В. А. Скубневского, Ю. М. Гончарова. Барнаул, 2004. С. 18.

Козлова H.H. Горизонты повседневности советской эпохи. С. 14.

33 Хлынина Т. П. Повседневный мир советского человека эпохи раннего тоталитаризма. С. 20,22,35.

34 Лебина Н. Б., Чистиков А. Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб., 2003. С. 6. степени открытости частной жизни советских граждан. A.C. Сенявский отметил необходимость сочетания при изучении повседневности методов макрои микроистории («голографический» взгляд): от максимально общих данных, характеризующих структуру социальности, до «живых конкретных.

3 /¦ описаний индивидуальной жизни".

I-LJL Пушкарева поставила вопрос о тендерных аспектах повседневности, поместив в центр понятия «женская повседневность» «усиленность эмоционального момента». В связи с этим она также обратила внимание на необходимость для историка в равной степени «микроскопа» и.

37 телескопа". Об актуальности тендерного аспекта изучения «жизненного мира» (разделения и сопоставления социальных ролей и форм деятельности, выяснения «возможностей и достоинств полов, различия поведения и.

38 психологических характеристик") говорит и J1.B. Лебедева.

Некоторые исследователи сосредоточили внимание на выявлении пограничных зон взаимодействия «большой публичной жизни советского общества» и ежедневных стратегий выживания разных его групп. В частности, по мнению О. В. Матвеева, «повседневная практика жизни» польских коммунистов в Кубано-Черноморской области нередко выливалась в аномалии, как традиционные (пьянство, сексуальные домогательства, мелкие уголовные преступления), так и новые, в том числе, выдвижение профессиональных интересов выше «интересов диктатуры пролетариата», сочувствие «чуждым элементам» и пр. При этом они не только активно.

35 Зубкова ЕЛО. Частная жизнь в советскую эпоху: историографическая реабилитация и перспективы изучения // Российская история. 2011. № 3. С. 159,167.

Сенявский A.C. Повседневность как предмет исторического исследования: теоретико-методологические проблемы. С. 12.

37 Пушкарева H. J1. К определению понятия «женская повседневность» // Повседневный мир советского человека, 1920;1940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 212,217,222.

1R.

Лебедева J1.B. Жизненные трудности крестьянки 1920;х гг. // Повседневный мир советского человека, 1920;1940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 223. участвовали в создании и переустройстве структур повседневности, но и пытались приспособить и присвоить окружающий их жизненный мир.39 Также ученые поставили вопрос о постепенной рутинизации форм советской праздничной культуры, например, демонстраций. В этой связи С. Ю. Малышева обратила внимание на то, что постепенно к праздничным стали относиться мероприятия, бывшие частью повседневной жизни, как-то сдача хлеба государству. Это, по мнению автора, свидетельствует об «изменении отношений советских праздников и повседневной жизни». То есть если революционные праздники первых лет были «инверсией быта», то затем они стали продолжением повседневности.40 Очевидно, что все указанные выводы открывают новые предметные поля и возможности реконструкции нэповской повседневности. Более того, они во многом определили тематику современных исследований нэповской повседневности.

Одновременно сложилась устойчивая историографическая линия, признающая, что осуществление новой экономической политики сопровождалось серьезными политическими, экономическими и социальными кризисами. Именно в рамках данного подхода, который стал шагом вперед по отношению к перестроечной установке о бесконфликтности и непротиворечивости нэповской политики, открылась возможность изучения повседневных практик советских людей.

Вторым фактором, определяющим изучение повседневности двадцатых годов прошлого столетия, стало внедрение новых историографических принципов и подходов. Фактически до конца 1980;х гг. историография.

39 Матвеев О. В. «Пилсудских нам не надо .». Повседневность поляков Кубано-Черноморской области глазами партийного сообщества в 1920;е гг. // Повседневный мир советского человека, 1920;1940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 284,298.

40 Малышева С. Ю. Советская праздничная культура в провинции: пространство, символы, исторические мифы (1917;1927). Казань, 2005. С. 15−16. вопроса больше напоминала пространный комментарий к свершениям партии и правительства, нежели анализ исследовательских достижений. На это отечественные историографы обратили внимание еще на рубеже 19 801 990;х гг., когда свет увидели первые работы по историографии нэпа, выходящие за рамки жесткой марксистской схемы.41 В первой половине 1990;х гг. (и особенно с середины десятилетия) появился ряд трудов собственно историографического характера, в том числе, посвященных подведению итогов изучения нэпа во второй половине 1980;х — начале 1990;х.

А.*) гг. «В частности, И. Б. Орлов связал историографический перелом конца 1980;х гг. с расширением круга исследуемых проблем и сменой идеализации нэпа «глубоким осмыслением проблем нэповской экономики и политики во всей их противоречивости». За этим последовал целый ряд историографических работ автора, в которых анализу подверглись различные исследовательские направления изучения новой экономической политики в 1990;е гг.44.

См., например: Корольков О. П. Современная советская историография экономических проблем НЭПа: Дис. на соиск. учен. сгеп. канд. ист. наук. М., 1990; Северьянов М. Д. НЭП и современность. Красноярск: Красноярский ун-т, 1991.

42 См.: Алексеева Г. С. Новейшая отечественная историография о причинах окончания нэпа (вторая половина 80-х — начало 90-х гг.) // Отечественная и всеобщая история: методология, источниковедение, историография. Брянск, 1993. С. 33−35- Алексеева Е. А. НЭП в современной историографии: Автореф. дис. на соиск. учен. степ, канд. ист. наук. М., 1995; Кулагин Г. А. О некоторых проблемах ПЭПа в новейшей отечественной историографии // Актуальные проблемы отечественной истории. Воронеж, 1995. С. 94−99- Мерзляков Л. И., Филатов H.II. Современная историография внутрипартийной борьбы 1923;1929 гг. // Проблемы политологии и политической истории. (Историографический обзор). Вып. 4. Саратов, 1994. С. 48−56- Федоров М. В. Новая экономическая политика в новейшей историографии // Историческое познание: Традиции и новации. Ч. 2. Ижевск, 1996. С. 35−42- Филимонов В. Я. Новейшая отечественная литература о нэпе // Отечественная и всеобщая история: методология, источниковедение, историография. Брянск, 1993. С. 155−157. и др.

43 Орлов И. Б. Поиск путей экономического развития страны и внутрипартийная дискуссия 1923;1924 годов: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1994. С. 7.

44 См., например: Орлов И. Б. Современная отечественная историография нэпа: достижения, проблематика, перспективы // Отечественная история. 1999. № 1. С. 102−116.

Говоря о работах 2000;х гг. нельзя не отметить все более расширяющееся внедрение в историографический анализ институциональных элементов. К примеру, в докторской диссертации A.B. Чернышовой становление историографии 1920;х гг. раскрывалось не только путем анализа основных работ этого периода и определения их ценности для развития исторической науки, но и через функционирование различных исследовательских институтов и научных обществ.45 Аналогично И. В. Белкина отдельный параграф диссертации посвятила характеристике научных центров и формированию источниковой базы исследований по проблемам нэпа.46.

В историографическом анализе все чаще внимание обращается на взаимосвязь смены исследовательских приоритетов в изучении определенной области исторического познания с идейно-политическими и.

47 мировоззренческими переменами в жизни страны. Ведь политическая конъюнктура (в том числе, современная) стала существенным фактором формирования ведущих историографических подходов. Для ряда хронологических отрезков, включая рубеж 1980;1990;х гг., историографическая реконструкция невозможна без учета публицистики, зачастую опережавшей монографические исследования в области новых сюжетов и оценок.

Сегодня формирование новой историографической парадигмы связывается не только с систематизацией комплекса историографических.

45 Чернышова A.B. Механизм государственного управления деревней в 1920;е годы: Дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2005. С. 16−18.

46 Белкина И. В. Отечественная историография о промышленности Урала в годы новой экономической политики: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Оренбург, 2001.22 с.

Хлынина Т. П. Становление советской национальной государственности у народов Северного Кавказа. 1917;1937 гг.: проблемы историографии: Дис. на соиск. учен, степ. докт. ист. наук. М., 2003. С. 6. источников, но и с раскрытием процесса концептуального оформления проблематики. Уровень научной разработанности, источниковой и методологической обоснованности историографических положений все чаще дополняется прогнозом наиболее перспективных направлений изучения рассматриваемой темы.

Кроме того, современная историография обнаружила тенденцию к соединению в рамках одного исследования собственно историографических и источниковедческих сюжетов. Во многом это встречное движение стимулируется расширением источниковой базы, как количественным (за счет использования ранее засекреченных документов), так и качественнымпутем вовлечения в научный оборот источников личного происхождения, советской историографией рассматриваемых, в лучшем случае, в качестве второстепенных или иллюстративных. В частности, речь идет об устной истории, которая в 1990;е гг. превратилась в одно из перспективных направлений современной исторической науки в России, существенно меняя лицо современной историографии. Характерный пример работ такого родадокторская диссертация Е. Ф. Крипко, опирающаяся на разнообразные устные.

15t источники, включая слухи.' A.B. Голубев обратил внимание на реконструктивные возможности советской политической карикатуры для воссоздания формируемых в массовом сознании образов внешнего мира, 49 а Е.Р. Ярская-Смирнова в качестве эмпирического материала использовала документальные фильмы, кинохронику, агитмассовые ленты, художественные фильмы и плакаты, обратив при этом внимание на.

Кринко Е.Ф. Северо-Западный Кавказ в годы Великой Отечественной войны: проблемы историографии и источниковедения: Дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2004. С. 17−18.

9 Голубев A.B. Советская политическая карикатура 1920;1930;х гг. как часть повседневности // Повседневный мир советского человека, 1920;1940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 350. необходимость привлечения документов, реконструирующих разные виды.

50 контекста.

В рамках «новой социальной истории» авторы пересмотрели потенциал источников личного происхождения и периодической печати (особенно региональной) в процессе реконструкции жизни и быта людей.51 В частности, Т. А. Булыгина поставила вопрос о взаимосвязи историографии и источниковедения повседневности двадцатых годов в рамках «новой локальной истории». Она особо подчеркнула, что до середины 1920;х гг. еще не сложилась единая система советского законодательства, в силу чего акты местных властей (как правило, подзаконные) более непосредственно отражали повседневную жизнь региона и особенности массовой психологии. «Д. Ю. Шерих, реконструировав на основе газетных публикаций и мемуаристики «спектр городской жизни» Ленинграда одни год, отдельно.

53 выделил главы «Борьба за новый быт» и «Мелочи жизни». В свою очередь, Г. В. Андреевский для реконструкции нэповской повседневности Москвы использовал не только материалы прессы, но и воспоминания современников.

54 тех лет.

В рамках возрождения «рабочей истории» происходит реконструкция разных сторон историографического процесса, включая разные формы коллективного исторического творчества (например, вечера воспоминаний) и.

50 Ярская-Смирнова Е. Р. Формирование представлений об инвалидности в советском кинематографе 1920;1940;х гг. // Повседневный мир советского человека, 19 201 940;х гг. Ростов-на-Дону, 2009. С. 367.

51 Буторин М. В. Местная периодическая печать и ее влияние на социально-экономическую жизнь Архангельского Севера в 1921;1925 годах: Авюреф. дне. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Архангельск, 1998. С. 19.

С') Булыгина Т. А. Опыт поиска источников по истории современности городских и сельских жителей Ставрополья // Новая локальная история: Сборник научных статей. Вып. 4. СтавропольМосква, 2009. С. 44−45.

53 Шерих Д. Ю. Из Петрограда — в Лениш рад. М., 2004. С. 6,65−70,184−193.

54 См.: Андреевский Г. В. Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху (20 — 30-е годы). М.: Молодая гвардия, 2003. массив научно-популярной литературы. При воссоздании историографического процесса важную роль начинают играть такие факторы, как: биографии авторов и их взаимоотношения с властьюнаучная школа, к которой они принадлежали или научное окружение, формировавшее их взглядыобстоятельства и время появления того или иного исторического трудапричины пополнения работами того или иного историка спецхранов и т. п.

Суть этих процессов состоит не только и не столько в расширении исследовательского поля (этот процесс характерен для любой отрасли научного знания), сколько в формировании нового взгляда на понимание сущности историографического процесса и трансформации понятия «историографический факт». Не случайно вторая половина 1990;х гг. ознаменовалась появлением «вторичной историографии» или «историографии второго порядка», то есть работ, подводящих предварительные итоги историографического изучения той или иной проблемы. В частности, историографическую оценку получили различные теоретико-методологические аспекты исследований.55.

Переоценка исторического прошлого шла как по линии переосмысления обширнейшей историографии советского периода, так и исследования новых сюжетов, обращение к которым было невозможно в силу идеологических запретов. Вместе с тем уже в 1990;е гг. пришло осознание непродуктивности жесткого противопоставления советского и постсоветского этапов в развитии историографического процесса. Современные историографы обратили внимание на то, что категорическое отрицание накопленного советскими историками опыта свойственно не более.

55 См.: Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. Г. А. Бордюгова. М., 1996. С. 427−429- Орлов И. Б. Современная отечественная историография нэпа: достижения, проблематика, перспектива. С. 103−104. и др. чем для 5% современных работ.56.

Что касается историографической ситуации в области исследования нэпа (в том числе, его повседневности), то она характеризуется развитием двух тенденций: ростом фактологических данных и усилением стремления к теоретическим обобщениям. Показательным в этом плане являются.

57 исследования, подводящие итоги изучения голодомора. Но при этом в начале 2000;х гг. отмечалось отсуствие новых специальных монографических работ по проблемам историографии нэпа. Действительно, хотя на протяжении 2000;х гг. появился ряд статей и диссертационных исследований, освещающих те или иные направления изучения новой экономической политики (в том числе, на региональном уровне), 58 все эти исследования не вышли на монографический уровень.

Впрочем, можно говорить о том, что помимо собственно историографических исследований, в большинстве монографий и сборниках статей (и, конечно, во всех диссертационных исследованиях) содержались соответствующие историографические обзоры. Кроме того, характер большинства научных сборников по проблематике НЭПа последних лет, акцентирующих внимание на политических и социальных проблемах 1920;х гг., обязывал их авторов уделять определенное внимание состоянию научной литературы по рассматриваемой проблеме.59 Историография различных.

56, Подробнее по этому вопросу см.: Логунов А. П. Отечественная историографическая культура: современное состояние и тенденции трансформации // Образы историографии. М., 2001. С. 7−58.

57 См.: Каракулов В. Голод 1921;1922 гг. в уральской историографии // Уральская провинция в системе регионального развития России. Екатеринбург, 2001. С. 242−247- Мизель П. К. К изучению голода 20-х гг. в Татарстане // Гуманитарное знание в системе политики и культуры: сб. научных статей и сообщений. Казань, 1999. С. 52−55. и др. iO.

Бадмаева E.H. Крестьянство и НЭП: историография проблемы // Научная мысль Кавказа. Спецвыпуск. 2006. № 3. С. 47−51.

59 Характерный пример работ такого рода: Сенявский A.C. НЭП: современные подходы и перспективы изучения // НЭП: политические, экономические, социокультурные аспекты. М., 2006. С. 5−25. аспектов нэпа также стала предметом рассмотрения научных конференций второй половины 1990;х — начала 2000;х гг.60 Итогом их работы стало не только расширение проблематики изучения указанного периода, но и апробация новых методологических и историографических подходов. Но при этом, конечно, осталось множество историографических «лакун», ожидающих своих исследователей. Сегодня назрела задача устранения излишней персонификации, нередко превращающей историографические обзоры в «набор» рецензий на те или иные работы отдельных авторов.

В настоящее время интенсивно формируется новая историографическая традиция изучения советской истории (в том числе, нэповского периода), что проявляется в резко выросшем интересе к истории повседневности, анализу ментальности и характеру самоидентификации различных слоев общества. В этом направлении исследования отчетливо проявилась тенденция к диалогу истории с другими общественными науками, прежде всего социологией и политологией, и, тем самым, реализации полидисциплинарного подхода. Но можно сделать вывод, что в историографическом плане рассматриваемая в диссертации проблематика изучена фрагментарно, что делает разработки в этом направлении актуальными и значимыми с научной точки зрения.

В свою очередь, специфика изучения повседневности двадцатых годов определяется отношением исследователей к сущности новой экономической политики и, прежде всего, периодически вспыхивающим спором между «пессимистами» («объективистами») и «оптимистами» («субъективистами»).

60 См.: Нэп: приобретения и потери. М.: Наука, 1994; Нэп: завершающая стадия. Соотношение экономики и политики. М.: ИРИ РАН, 1998; Нэп в контексте исторического развития России в XX века. М.: ИРИ РАН, 2001; НЭП и становление гражданского общества в России в 20-е годы. Материалы научной конференции в Славянске-на-Кубани. Краснодар: КГУ, 2001; НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты. М.: РОССПЭН, 2006. и др. о перспективах развития нэпа. Если в публикациях второй половины 1980;х гг. причины свертывания нэпа сводились главным образом к субъективному фактору, то в литературе 1990;х гг. более документировано изучались социально-экономические причины.61 Новый виток дискуссии между «субъективистами» и «объективистами» на рубеже 1990;2000;х гг. завершился явным доминированием последних.62 Одновременно наметилась тенденция к соединению позиций научных оппопентов. Например, A.B. Баранов объясняет слом нэпа не злым умыслом сталинского руководства или экономической ограниченностью восстановительной нэповской модели, а усилиями противоположной коалиции социальных сил, «зараженных традициями клиентизма и заинтересованных в этом» и включавших большую часть рабочих, беднейших крестьян, батраков и служащих.63.

В литературе также высказываются мнения, что к середине 1990;х гг. по сравнению с концом 1980;х — началом 1990;х гг. можно говорить о падении интереса к истории 1920;х годов.6' Конечно, количество публикаций о нэпе (особенно с учетом публицистики и работ «смежных» гуманитарных и социальных наук) снизилось. Но не все так просто и однозначно. Вряд ли количественное измерение полностью отражает процесс смещения исследовательских интересов. Можно говорить о снижении интереса к нэпу вообще (во многом конъюнктурного), но не интереса научного. В частности, резко меняющиеся методологические ориентиры неизбежно вели к.

61 Худин В. И. Экономическая политика coBeicicoro правительства в 20-е годы и ее осуществление на Южном Урале: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Оренбург, 1999. С. 11.

62 Засорина Т. Д. Новая экономическая политика: отношение населения Кубани: 1921;1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Майкоп, 2003. С. 7.

63 Баранов A.B. Тенденция самоорганизации российского социума первой трети XX в. в контексте становления гражданского общества // Нэп и становление гражданского общества в России. С. 14.

64 Соколов A.C. Финансовая реформа 1921;1924 гг. и ее место в партийно-государственной политике: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1997. С. 6. формированию новой научной проблематики.65 Характерной для публикаций 1990;х гг. стала переориентация с анализа «положительных» сторон нэпа на менее изученные его «негативные» черты.66.

В литературе конца прошлого десятилетия нередко звучали заявления, что новейшая историография нэпа только начала складываться, и многие проблемы остались нерешенными. Также отмечался недостаток конкретно-исторических исследований, показывающих динамику развитие различных сфер нэпа.67 Автор данного диссертационного исследования не столь категоричен в своих оценках и полагает, что анализ историографических работ и обзоров позволяет составить определенную картину развития историографии нэпа на протяжении 1990;2000;х гг.

Во-первых, у многих отечественных исследователей не вызывает сомнений, что 1990;е гг. открыли новый этап современной историографии по проблемам нэпа, в центр которой было поставлено изучение его перспектив и противоречий. При этом основной вопрос предыдущего этапа о путях строительства социализма сменился анализом роли и значения нэпа в истории России. Дискутируемый во второй половине 1980;х гг. вопрос об альтернативности нэпа был переведен в концептуальную плоскость. Суть спора, по мнению В. В. Никулина, заключалась в выяснении сущности нэпа:

65 Подробнее по этому вопросу см.: Медушевский А.II. Российская история: новые рубежи и пространство диалога // Российская история. 2009. № 1.

66 См.: Богемский A.M. Новая экономическая политика: история и современность. М.: Б.и., 1998; Девятов C.B. Единовластие в России. Возникновение и становление (1922— 1927 гг.). М.: МГУС, 2000; Деггев С. Нэп в деревне // Былое. 1994. № 10- Елютин O.II. Кооперация в России — невостребованный опыт // Вестник МГУ. История. 1998. № 5- Ильин С. С. Финансовая политика в аграрной сфере при нэпе // Финансы. 1993. № 11- Кабанов В. В. Крестьянская община и кооперация России XX века. М.: ИРИ РАН, 1997; Файн JI.E. Советская кооперация в тисках командно-административной системы (20-е годы) // Вопросы истории. 1994. № 9. и др.

67 Скрыпников A.B. Российская деревня в условиях НЭПа: тенденции и противоречия социально-экономического и политического развития (на материалах областей Центрального Черноземья): Автореф. дис. на соиск. учен. сгеп. докт. ист. наук. М., 2009. С. 5−6. определенная политика и идеология конкретного исторического периода или реакция партийного руководства на угрозу утраты власти?68 С одной стороны, в 1990;е гг. сохранялось характерное для рубежа 1980;1990;х гг.

69 противопоставление нэпа командно-административнои системе. Сравнительная недолговечность нэпа объяснялась, с одной стороны, объективными трудностями в регулировании обмена между сельским хозяйством и промышленностью, а с другой — условиями внутрипартийной борьбы.

Между двумя точками зрения на проблему свертывания нэпанасильственного свертывания последнего и его неизбежной командно-административной трансформации — в 1990;е образовался широкий зазор, открывающий новые исследовательские перспективы. В силу этого, Т. Д. Засориной «более гибкой» представляется позиция тех исследователей, которые рассматривали 1920;е гг. как период идеологической, политической и практической подготовки перехода к административно-командной.

70 системе.

Спад интереса к проблеме нэповской альтернативы отчасти был связан с пробуксовкой к началу 2000;х гг. в разработке теории и методологии проблемы альтернативности.71 Но в большей степени свертывание данной проблематики определялось утратой (по мнению, С.А. Павлюченкова) «смысла поисков» социалистических «альтернатив» реальному.

ГО.

Никулин В. В. Власть и общество в 20-е годы. Политический режим в период нэпа. Становление и функционирование (1921;1929 гг.). СПб., 1997. С. 22.

69 Соколов A.C. Указ. соч. С. 1.

Засорина Т. Д. Указ. соч. С. 8.

Бочаров A.B. Проблема альтернативности исторического развития: историографические и методологические аспекты: Автореф. дис. на соиск. учен. степ, канд. ист. наук. Томск, 2002. С. 16. историческому опыту.72 Хотя М. М. Горинов склонен видеть скорее негативные последствия в отказе постперестроечной историографии от поиска альтернатив и признании изначальной запрограммированности перерождения советского режима в силу марксистской доктрины и характера большевистской партии.73 Тем не менее, можно констатировать, что в 2000;е гг. проблематика альтернативности отошла на задний план.

Во-вторых, в современной литературе речь идет о смене доминировавшей «гуманистической истории» с социально-экономическим уклоном междисциплинарной «новой социальной историей», в центре.

74 которой оказался «человек в обществе». В частности, современные историки обратили внимание на появление в 1990;е гг. нового историко-антропологического подхода — «субъективного измерения» прошлого.75 К примеру, использование стратегий выживания различными категориями населения дало возможность определить социальную мотивацию голодающего населения Татарстана, неразрывно связанную с его пс менталыюстыо.

В целом, исследования нэповского общества 1990;х гг. рассматриваются как яркий пример реализации «многомерной методологии» в отечественной исторической науке.77 Действительно, можно говорить о.

72 Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. Г. А. Бордюгова. М., 1996. С. 222,227,236.

73 Там же. С. 239−240.

74 Репина Л. П. «Новая историческая наука» и социальная история. М., 1998. С. 9.

75 См., например: Ибрагимова Д. Х. Нэп и перестройка: Массовое сознание сельского населения в условиях перехода к рынку. М.: Памятники исторической мысли, 1997; Орлов И. Б. Новая экономическая политика: история, опыт, проблемы. М.: ГУГН, 1999.

76 Федотова АЛО. Помощь голодающему населению ТАССР советскими и иностранными организациями в 1921;1923 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Казань, 2011. С. 10−11.

77 Орлов И. Б. Современная отечественная историография нэпа: достижения, проблематика, перспективы. С. 10. настоящем методологическом плюрализме. Например, Т. М. Карлова методологической основой своей работа выбрала теорию модернизации,.

78 основанную на цивилизационном подходе. Напротив, Р. Н. Манченков, исследуя механизмы функционирования сельской общины Юга России в годы нэпа, предпринял попытку сочетания формационного и цивилизационпого подходов для осмысления социального расслоения в общинной среде и выявления специфики культуры местного казачества и ментальных особенностей южно-российского крестьянства.79 Аналогичную методологию для анализа основной проблематики и противоречий.

80 теоретического наследия H.H. Бухарина использовал М. А. Богатырев.

Г. Г. Корноухова предложила синтез макрои микроисторического.

81 подходов, в центр которых поставлен человек или социальная группа. В свою очередь, исследование Т. М. Смирновой лежит в русле социальной истории, предполагающей «изучение комплекса взаимоотношений общества и власти в неразрывном единстве». Автор использовала приемы и методы истории повседневности, исторической антропологии, биографический истории и микроистории, а также наработки тендерного анализа и дискурсивный подход при работе с текстами. «Е. А. Ткачеву применение историко-генетического метода помогло воссоздать причинно-следственные.

78 См.: Карлова Т. М. Частное предпринимательство в промышленности и торгово-заготовительном секторе экономики Восточной Сибири в годы нэпа: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Иркутск, 1999.

79 Манченков Р. Н. Сельская община на Юге России в 20-е гг. XX в. на материалах Дона, Ставрополья и Кубани: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Новочеркасск, 2005. С. 14−15.

80 Богатырев М. А. Н. И. Бухарин и нэп: проблемы и противоречия: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Ростов-на-Дону, 1994. С. 11.

81 Корноухова Г. Г. Повседневность и уровень жизни городского населения СССР в 1920;1930;е гг. (На материалах Астраханской области): Автореф. дис. на соиск. учен. степ, канд. ист. наук. М., 2004. С. 3. Смирнова Т. М. «Бывшие люди» в социальной структуре и повседневной жизни советского общества (1917;1936 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2010. С. 19−20. связи, как в рассматриваемых общественно-политических процессах, так и в.

83 социально-психологических представлениях терского казачества.

С.А. Пахомов использовал междисциплинарный подход, познавательная стратегия которого основана на синтезе структурного и социокультурного методов. По мнению автора, нэпманская проблематика вполне укладывается в рамки такого исследовательского направления как ксенология — изучение проблемы «чужого», каковым, несомненно, были нэпманы в глазах власти и определенных слоев населения. Тогда как исследовательский аппарат имиджелогии способствовал анализу столкновения массовых стереотипов с реальностью. Историко-генетический метод позволил автору проследить эволюцию взглядов различных слоев населения на протяжении 1920;х годов, а историко-сравнительный метод дал возможность сравнить представления различных слоев и групп населения.84 Синтез структурного и социокультурного подходов положен в основу докторской диссертации А. Я. Лившина, анализирующей массовые.

85 настроения двадцатых годов.

Г. М. Маркосян предложил в области методологии трехуровневый анализ коррупции: комплекса причин, порождающих коррупцию в конкретных исторических условияхсобственно коррупции как разновидности социальных отношениймеханизма борьбы с коррупцией на разных уровнях.86 В диссертации И. В. Орловой, наряду с общенаучными и.

83 Ткачев Е. А. Терское казачество в годы революций и гражданского противостояния (1917;1923): участие, полшические приоритеты, итоги: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Пятигорск, 2005. С. 5.

Пахомов С. А. Социокультурный портрет предпринимателя периода нэпа и его отражение в пропаганде и массовом сознании: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2005. С. 6−7.

85 Лившин А. Я. Общественные настроения в Советской России 1917;1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. докт. ист. наук. М., 2004. С. 4.

86 Маркосян Г. М. Коррупция в СССР в 1920;е годы и борьба с ней: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2010. С. 8. специально-историческими, применялись междисциплинарные методы, включая анализ статистической информации, контент-анализ документов, бихевиористический метод и метод решений, раскрывающий процесс.

87 принятия политических решений.

В-третьих, многие авторы отмечают, что в указанный период были сделаны первые шаги в изучении нэповского общества, включая социальные аспекты его развития и механизмы формирования, проблематику взаимоотношений власти и различных слоев населения, самоорганизации и.

88 наличия демократического потенциала в нэповском обществе. Смещению исследовательских акцентов в сторону поиска наличия гражданских свобод в условиях нэпа способствовали сближение с позициями западных историков и возрождение интереса к наследию российской эмиграции. И это притом, что в 1990;е гг. на Западе исследовательский интерес сместился от нэпа к сталинизму.89 В результате произошел отказ от доминирующих в отечественной историографии оценок нэповского общества как пассивного объекта властных воздействий со стороны правящей партии.

В числе прочего, исследователи обратили внимание на особый интерес историков к аграрной проблематике и смену идеализации аграрных отношений, характерную для второй половины 1980;х годов, серьезным их анализом и критикой. В частности, С. А. Есиков отметил, что «принципиальной особенностью современного этапа историографии вопроса» (с конца 1980;х гг.) стала его активная разработка новым.

Орлова И. В. Реализация социальной политики Советского государства в годы нэпа: по материалам Енисейской и Иркутской губерний: Автореф. дис. на соиск. учен, степ. канд. ист. наук. Иркутск, 2007. С. 12.

См.: Богомолова Е. В. Управление советской экономикой в 20-е годы: опыт регулирования и самоорганизация. М.: ИНИОП РАИ, 1993; Красилышков С. А. На изломах социальной структуры: маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 — конец 1930;х годов). Новосибирск: Новосибирский гос. ун-т, 1998; Резников Л. В. Настоящее и нэп // Российский экономический журнал. 1996. № 4. од.

Россия Х1Х-ХХ веков. Взгляд зарубежных историков. М., 1996. С. 4. поколением историков в различных российских регионах, где в настоящее время «наблюдается подъем российского крестьяноведения».90 В ряде работ прямо подчеркивалось, что нэп был окрашен в «крестьянские тона» и что именно в деревне определялась эффективность этой политики.91.

В-четвертых, при всем различии подходов к изучению новой экономической политики, подавляющее большинство исследователей главное отличие современного этапа историографии нэпа видят в отказе от его чрезмерно оптимистических оценок и переходе к более объективному анализу. Уже в ряде работ начала 1990;х годов был сделан акцент на выявлении и анализе противоречий нэпа, обращено внимание на ограниченность сферы действия рыночных механизмов в экономической модели 1920;х гг. На рубеже столетий все большее число авторов считало, что нэповские преобразования были для большевиков вынужденным шагом, временным отступлением от идеологических доктрин. То есть нэп был не целостной системой, а всего лишь набором средств и методов, обеспечивающих политическое выживание для правящей партии. Соответственно, рыночные реформы носили формальный и половинчатый характер, в силу чего «отмена» нэпа была лишь вопросом времени.92.

В-пятых, напротив, отмечалось стимулированное ростом междисциплинарных работ стремление не только к анализу всех аспектов и.

90 Есиков С. А. Российская деревня в годы нэпа: К вопросу об альтернативах сталинской коллективизации (по материалам Центрального Черноземья). М., 2010. С. 14.

91 См.: Литвак К. Б. Жизнь крестьянина 20-х годов: современные мифы и исторические реалии // Отечественная история. 1992. № 1. С. 23−36- Рогалина II.Л. Новая экономическая политика и крестьянство // НЭП: приобретения и потери. М., 1994. С. 142 143. и др.

92 См.: Вронский О. Г. Крестьянство губерний земледельческого центра России: от «военного коммунизма» — к нэпу (1920;1923): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1994; Мамонтова Э. А. Социально-экономические аспекты новой экономической политики в деревне Тамбовской губернии 1921;1929 гг.: Автореф. дис. на соиск. учеи. степ. канд. ист. наук. Воронеж, 2004. С. 5- Никулин В. В. Указ. соч. С. 22,29- и др. сторон нэпа, но, и самое главное, к его системному исследованию. В частности, в рамках системного подхода к советскому обществу нэп отнесли ко второй фазе жизненного цикла социальной системы — фазе неопределенности, для которой характерна ожесточенная борьба за власть среди новой элиты, политическая нестабильность и частичная потеря управления.94 К этому можно добавить социальную напряженность и деформацию повседневной жизни. Впрочем, позднее пришло понимание, что конъюнктурная «мода» на «сквозные» исследования (чаще всего в рамках теории модернизации) таит в себе опасность потери периодом нэпа своей специфики по отношению к другим этапам советской истории. Более того, возникла весьма противоречивая ситуация. Вывод В. П. Дмитрепко, что нэп был только одной из тенденций в политике и одним из элементов в.

95 экономике, рассматривающийся как попытка создания многомерной «модели» двадцатых годов, стимулировал представления о нэпе как о внесистемном конгломерате фрагментарных и поверхностных, не затрагивающих структурные элементы экономики мероприятий, носивших, скорее, тактический характер.96.

В-шестых, для периода после 1992 г. характерно значительное расширение источниковой базы за счет рассекреченных архивных фондов и.

93 Засорина Т. Д. Указ. соч. С. 7.

94 Морозов С. А., Морозова Е. В. Социальная турбулентность в контексте нэпа // Нэп и становление гражданского общества в России: 1920;е годы и современность (материалы Всероссийской научной конференции, г. Славянск-на-Кубани, 17−20 октября 2001 г.) Краснодар, 2001. С. 25−29.

95 Дмитрепко В. П. Четыре измерения НЭПа // Вопросы истории КПСС. 1991. № 3. С.125−132.

96 См., например: Гимпельсон Е. Г. НЭП и советская политическая система в 20-е годы. М.: ИРИ РАН, 2000; Дегтярев Г. П. Нэп: идеологические тупики хозяйственной реформы // Нэп: приобретения и потери / Отв. ред. В. П. Дмитрепко, 1994. С. 126−138- Цакунов C.B. В лабиринте доктрины. Из опыта разработки экономического курса страны в 1920;е гг. М.: «Россия молодая», 1994. и др. публикаций зарубежных документальных материалов.97 В историографии со всей очевидностью проявилась тенденция, заложенная еще в предшествующий период: «расширение источниковой базы, деидеологизация.

98 и преобладание конкретного исторического анализа над синтезом". В то же время монография начала все более успешно отвоевывать место основного научного жанра у статьи.

В-седьмых, исследования 1990;х гг. характеризовались не только введением в оборот новых архивных материалов, но и «критическим анализом шаблонных обобщений, апологетики, догматических.

99 ^ представлении и стереотипов". С другой стороны, как уже отмечалось, во многих работах, особенно со второй половины 1990;х гг., отмечалась большая познавательная и научная ценность историографической базы советской эпохи.

В-восьмых, в литературе конца 1990;х — начале 2000;х гг. отмечен, связанный с устойчивым интересом к социальной истории и истории повседневности, резкий рост региональной историографии нэпа.100 Вводимый в широкий научный оборот материал местных архивов не только расширял представление о нэпе, но и способствовал переходу исследований на качественно новый — реконструктивный — уровень. Вполне можно говорить о складывании ряда региональных школ «нэповедения».101.

97 Ткачев Е. А. Указ. соч. С. 9.

98 Назаров О. Г. Указ. соч. С. 7.

99 Хазиева М. А. Кооперация в Башкирии (1917;1928 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 2006. С. 3.

100 Подробнее по этому поводу см.: Орлов И. Б. Нэп в региональном ракурсе: ог усредненных оценок к многообразию // НЭП: экономические, политические и социокультурные аспекты. М., 2006. С. 33−54.

101 Баранов A.B. Социальное и политическое развитие Северного Кавказа в условиях новой экономической политики (1921;1929 гг.). СПб.: Нестор, 1996; Виноградов C.B. Мелкотоварное крестьянское хозяйство Поволжья в 20-е годы. М.: «Голос», 1998; Данихно C.II. Рабочие Юго-Востока России в годы нэпа: история генерации и.

В литературе отмечалось, что главной слабостью предшествующего периода в исследовании нэпа было недостаточное внимание к региональным особенностям его существования. По инерции большинство работ второй половины 1980;х гг. рассматривали нэп в общесоюзном масштабе или в ограниченном ареале европейской части России, что нередко приводило к механическому переносу теоретических построений «общесоюзного масштаба» на регионы. В свою очередь, местный, зачастую оригинальный материал, подгонялся под общие схемы.

Облик современного историописания во многом начинает определять история отдельных населенных пунктов, областей и регионов. В этой смене приоритетов можно обнаружить стремление профессионального сообщества отказаться от привычного «общероссийского» взгляда на развитие страны. Обращение к опыту осмысления региональных проблем позволило не только определить степень их изученности, дальнейшие возможности и перспективы исследований, но и охарактеризовать взаимосвязь центральной и региональной историографии. С появлением новых региональных исследований стало возможным понимание, как на самом деле постановления Центра реализовывались на местах, и какой была реакция населения на нэповскую политику.

Сегодня делаются попытки выделить характерные черты региональной историографии, включая излишнее увлечение фактологией в ущерб обобщениям, отсутствие у авторов четких методологических понятий и отношение к исторической науке как совокупности фактов, не требующих многомерность повседневной жизни социальной группы. Ростов-на-Дону: Изд-во СКНЦ ВШ, 2007; Мирясов A.B. К вопросу о мотивации труда рабочих России в 1920;е годы (на примере промышленных предприятий Пензенской губернии) // Отечественная история. 2005. № 5. С. 131−140- Никулин В. В. Социально-политические аспекты новой экономической политики в Центральном Черноземье. 1921;1929: Дис. на соиск. учен, степ. докт. ист. наук. СПб., 1998. и др. специального анализа.102 Но подход по принципу «средней температуры по больнице» слабо отражает историографические реалии. Важно не броситься в другую крайность: за спецификой нэповских преобразований на «провинциальном» уровне не потерять то общее, что определяет сущность и наиболее характерные черты новой экономической политики. Кроме того, современные исследователи полагают, что к середине 2000;х гг. новая экономическая политика в отдельных регионах страны оставалась.

103 практически неизученной. Правда, никто не удосужился составить «дорожную карту» региональной историографии нэпа, чтобы выявить существующие «географические» исследовательские лакуны.

В-девятых, в современной историографии нэпа все больше актуализируется поиск (прежде всего, в рамках социальной истории) некоего связующего начала нэповского социума, лежащего на стыке политики, экономики, социальной сферы и массового сознания. В частности, М. В. Михайлова подчеркнула, что сфера жизнедеятельности человека двадцатых годов (прежде всего, семейные и бытовые отношения) «в концентрированном виде и превращенных формах» является выражением политической, экономической и идеологической жизни («синтез неявного»).10'1 То есть интегрирующим «параметром» сегодня все чаще выступают общественные настроения и бытовые практики выживания, поведенческие императивы и процессы формирования идентичностей разного уровня.

Это и не удивительно. Снижение интереса к политическим перипетиям и экономическим трансформациям рассматриваемого периода.

102 Сидорова Ю. А. Отечественная промысловая кооперация в контексте социалистического преобразования общественного хозяйства (1920;е годы): проекты и реальность: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. паук. М., 2011. С. 9.

103 Волкова Е. В. Донская потребительская кооперация в условиях новой экономической политики (1921;1929 гг.): Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Ростов-на-Дону, 2004. С. 10.

104 Михайлова М. В. Указ. соч. С. 1. сопровождалось одновременным расширением исследовательской проблематики, связанной со сферой трудовых отношений, социальной активности, повседневной жизни и настроений городского и сельского населения нэповской России. На смену сюжетам, освещающим реформы и внутрипартийную борьбу, пришло изучение повседневных практик выживания простых людей. «Маленький человек» существенно потеснил на исследовательском Олимпе партийных вождей, а проблемы его адаптации и социализации в «переходном» обществе, раздираемом социально-экономическими и политическими противоречиями, вышли на первый план. Причем, если в Германии социальная история и история повседневности формировались как антагонисты, 105 то в России распространение истории повседневности в 1990;е гг. было связано именно с социальной историей. Например, В. Б. Аксенов, рассматривая историю повседневности как часть социальной истории, структурировал ее по сферам жизнедеятельности: «дом», «работа-учеба» и «досуг».106 Параллельно в рамках социальной (затем «новой социальной») истории шло обращение к истории ментальностей и микроистории. Все это вместе взятое обусловило специфический облик истории повседневности в современной России и ее постепенную (но не завершенную) трансформацию в «новую культурную историю», возникшую на Западе в конце 1980;х гг. вследствие заимствования методов культурной и символической антропологии.107.

105 В немецкой историографии, «новая культурная история», пытающаяся охватить все сферы человеческой жизни и обращающая внимание на отношения между группами населения, которые имеют символы, в течение 1990;х гг. взяла верх над историей повседневности, исследующей жизнь «маленьких людей» и их реакции на «большую» политику. Тогда как в российской историографии не видно столь явного противопоставления этих направлений.

106 Аксенов В. Б. Указ. соч. С. 9.

107 Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания: Пособие для вузов. М.: Дрофа, 2004. С. 251,253,271.

Кроме того, на формирование подходов к изучению повседневности нэпа оказала влияние широкая трактовка культуры, определившая рассмотрение с позиций культуры всех событий, учреждений и процессов, в том числе, протекающих в повседневной жизни. Как и в истории повседневности, в культурной истории в центр был поставлен человек, а точкой пересечения между историей повседневности и культурной историей стала концепция «жизненной среды», которую немецкий историк Р. Фирхаус определил как воспринятую, «созданную обществом, оформленную.

108 культурой и символически истолкованную действительность".

Еще один немецкий историк Мартин Дингес предложил собственный вариант социокультурного исторического анализа — программу «культурной истории повседневности» на основе теории «стилей жизни».109 На наличие в повседневности инсценированных жизненных форм и культурных стилей опирается «модель» Л. Г. Ионина, в основе которой лежит способ удовлетворения основных жизненных потребностей. Затем следуют нормы внутригрупповых отношений, далее — язык группы, за ним — культурно-пространственные характеристики среды общения и, наконец — отношение к «чужим» и вообще к социальному окружению.'10.

В-десятых, новое видение проблемы связано с обращением к сюжетам, которые долгое время оставались вне поля зрения исследователей, и, прежде всего, к вопросам массовых представлений о нэпе и олицетворяемых с ним нэпманах.

108 См.: Обертрайс Ю.

Введение

// Эпоха. Культуры. Люди (история повседневности и культурная история Германии и Советского союза. 1920;1950;е годы). Материалы межд. научн. конф. (Харьков, сентябрь 2003 г.): Сб. докладов. Харьков, 2004. С. 8−10.

109 Дингес М. Историческая антропология и социальная история: через теорию «стиля жизни» к «культурной истории повседневности» // Одиссей. Человек в истории. 2000. М&bdquo- 2000. С. 96−124.

110 Ионии Л. Театр культурных форм // Свобода в СССР / Статьи и эссе. СПб., 1997. С. 222,224−225.

Однако, реконструкция основных направлений исследования нэпа исходя из содержания историографических обзоров, не всегда совпадает с реальным положением дел в этой области. Например, кроме очевидного роста интереса к предпринимательской деятельности 1920;х гг.111 и опыту правового обеспечения новой экономической политики, 112 важный вклад в понимание противоречивости нэповской модели внесли работы,.

113 посвященные анализу масштабов и роли коррупции в двадцатые годы. С одной стороны, причина несовпадения процесса исторического познания и его историографического осмысления заключается в том, что обзоры научной литературы (прежде всего, в диссертациях) ограничены только темой (зачастую довольно узкой) исследования. Исключения составляет анализ комплекса литературы, посвященной вопросам сущности повседневности вообще и советской повседневности, в частности. С другой.

111 См., например: Демчик Е. В. Предпринимательская деятельность нэпманов в Сибири // Вопросы истории. 1999. № 7. С. 28−40- «Бублики для республики»: исторический профиль нэпманов: Монография / Под ред. P.A. Хазиева. Уфа: РИО БашГУ, 2005; Орлов И. Б., Пахомов С. А. «Ряженые капиталисты» на нэповском «празднике жизни». М.: Собрание, 2007. и др.

112 См.: Лялин В. Е. НЭП и законность // Актуальные проблемы социально-гуманитарных наук: Межвузов, сб. научн. тр. Вып. VI. Воронеж, 1996. С. 36−38- Угроватов А. П. Нэп и законность (1921;1929 гг.). Новосибирск: Советская Сибирь, 1997; Царевская Т. В. Преступление и наказание: Парадоксы 20-х годов // Революция и человек. Быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 213−222. и др.

113 См.: Борисова Л. В. Нэп в зеркале показательных процессов по взяточничеству и хозяйственным преступлениям // Отечественная история. 2006. № 1. С. 84−97- Епихин АЛО. Борьба со взяточничеством и коррупцией в России в начале 20-х годов: уроки и опыт // Коррупция и борьба с ней / Под ред. А. И. Долговой. М., 2000. С. 187−201- Епихин А. Ю., Мозохин О. Б. ВЧК — ОГПУ в борьбе с коррупцией в годы новой экономической политики (1921;1928): Монография. М.: Кучково полеГиперборея, 2007; Манькевич A.A. Должностные злоупотребления советских чиновников и сотрудников правоохранительных органов в годы НЭПа (на материалах Самарской губернии) // Гражданское общество в борьбе с коррупцией: история и современность. Материалы Открытого регионального форума. Самара, 2007. С. 42−51- Маркосян Г. М. Взяточник эпохи нэпа: правовые характеристики и пропагандистские образы // Вопрос истории. 2009. № 11. С. 137−142- Его же. «Удар растопыренными пальцами»: борьба со взяточничеством в начале 1920;х гг. // Исторический архив. 2009. № 5. С. 208−214- Орлов И. Б., Маркосян Г. М. Взятка и борьба с пей в годы нэпа. М.: Принципиум, 2011. и др. стороны, очевидно (особенно в 2000;е гг.) падение интереса к собственно историографическим работам по рассматриваемой проблематике.

Наконец, начиная еще с рубежа 1980;1990;х гг. историографическая ситуация, связанная с рассмотрением нэповской проблематики, стала все более определяться своеобразным парадоксом. С одной стороны, стал активно вводиться в научный оборот корпус новых архивных источников, а с другой, нарастало количество работ политико-конъюнктурного характера. По мнению Т. Н. Скрипниковой, решение сложных вопросов велось «на ощупь, без учета большого позитивного и негативного опыта, накопленного в прошлом, без строгого научного анализа, в том числе исторического».114 Очевидно, что исследователи новой экономической политики нередко преуменьшали достижения предыдущего периода, дабы подчеркнуть новизну и значимость собственных работ.

Не удалось избежать и методологической «ловушки». С одной стороны, спектр оценочных суждений содержал порой взаимоисключающие мнения, что значительно упрощало характеристику эволюции и современного состояния отечественной историографии нэпа. С другой стороны, решение важнейших проблем нэповской историографии во многом обуславливалось выбором того или иного подхода, что ограничивало видение исторического и историографического процессов во всей их целостности. В значительной степени все вышесказанное относится к историографическим работам, подводящим общие итоги изучения нэповской повседневности.

Объектом диссертационного исследования выступает комплекс работ, посвященных новой экономической политике, а предметомотражение в этих работах повседневных практик различных слоев населения.

114 Скрипникова Т. И. Государственная политика в области акционирования в годы нэпа: Автореф. дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. М., 1998. С. 7.

В гуманитаристике сложились различные дефиниции историографического знания. Во-первых, историография сводится к сфере исторических знаний, занимающейся исследованием особенностей происхождения и функционирования в обществе исторических знаний вообще и исторической науки, в частности, а также разработкой методов анализа историографических источников. Во-вторых, историография рассматривается как совокупность исследований, объединенных определенной эпохой, темой, страновым принципом или концептуальной общностью. В-третьих, историография понимается как дисциплина об истории исторической мысли, не включающая в себя проблемную историографию, разрабатываемую каждой исторической дисциплиной самостоятельно.

В рамках данной диссертационной работы историографический анализ укладывается, скорее, в рамки второго подхода. Одновременно делается попытка выявить общие тенденции и детерминанты развития истории повседневности в России и показать, какие проблемы и сюжеты в рамках данного направления были изучены.

Хронологические рамки исследования определяются не только понятием «современная историография нэпа» (в выделении которой существует довольно широкий разброс — от середины 1980;х до конца 1990;х гг.), но и соотнесением этого понятия с рассматриваемой в диссертации проблематикой. В силу этого современный историографический период отсчитывается с середины 1990;х гг., когда повседневность становится в России «полноценной научной дефиницией».115 Именно со второй половины десятилетия основными сюжетами стали: бытовая и производственная повседневность советских людей в годы нэпапроблемы мотивации трудасоциокультурные изменения в жизни людей и пр. Кроме того, именно.

115 Лившиц А. Я. Общественные настроения в Советской России 1917;1929 гг.. С. середина десятилетия стала временем подведения первых итогов в изучении новой экономической политики.

Тогда как первую половину 1990;х годов можно расценивать как некий «переходный» этап, основной характеристикой которого стал методологический кризис в отечественной исторической науке, проявившийся в утрате методологических ориентиров и попытках обретения новых теоретико-методологических оснований. Кроме того, в начале 1990;х гг. сохранялась традиция переосмысления реалий нэпа и исследования его противоречий через призму, прежде всего, «бухаринской альтернативы».116.

В рамках данной диссертации современную историографию нэпа можно условно разделить на два подпериода, границей которых стало начало 2000;х гг. Прежде всего, следует отметить появление в это время первых.

117 118 обобщающих работ по нэпу в целом и его повседневному измерению, а также проведение в 2001 г. под эгидой Совета РАН «Человек в повседневности: прошлое и настоящее» конференции, придавшей новый импульс изучению нэповской повседневности. В 2000;е гг. началось.

119 120 подведение итогов изучения социальной политики и голодомора, напрямую выводящее на повседневную жизнь россиян. Каждый из.

116 Богатырев М. А. Указ. соч. С. 8.

117 См.: Россия нэповская / Под. ред. А. Н. Яковлева. М.: Новый Хронограф, 2002.

118 Андреевский Г. В. Указ. соч.- Лебина Н. Б., Чистиков А. Н. Указ соч.- Нарскии И. В. Жизнь в катастрофе: будни населения Урала в 1917;1922 гг. М.: РОССПЭН, 2001. и др.

119 См., например: Соколов А. К. Об изучении социальных преобразований Советской власти // Россия в XX веке: реформы и революции. Т. 1. М., 2002. С. 103−113- Лихолет О. В. Социальная политика Советской власти в годы НЭПа (На материалах Нижнего Поволжья). Дис. на соиск. учен. степ. канд. ист. наук. Астрахань, 2003.

120 См.: Космачева Т. С. Голод 1921;1922 гг. в Оренбургской губернии: историография и источники // Аграрное развитие и продовольственная политика России в XVIII — XX вв. Оренбург, 2007. С. 455¹⁶¹- Орлов В. В. Проблемы историографии аграрной и продовольственной политики в 1920;е гг. (на примере Чувашии) // Аграрное развитие и продовольственная политика России в XVIII—XX вв. Оренбург, 2007. С. 240 249. и др. предложенных этапов периодизации историографии новой экономической политики определяется теоретическим и конкретно-историческим осмыслением событий, многообразием концепций и оценок.

Целью диссертационного исследования является выявление научного и образовательного потенциала истории повседневности применительно к истории новой экономической политики. Центральную историографическую установку можно сформулировать следующим образом: что нового внесли работы в понимание сущности нэпа как политики и специфического периода советской истории?

Для достижения указанной цели решаются следующие задачи:

1) систематизация современных работ по рассматриваемой проблематике с целью выявления удельного веса тех или иных историографических комплексов;

2) выявление сущности и последствий историографического поворота рубежа ХХ-ХХІ вв. для нэповской проблематики;

3) историографический анализ главных аспектов проблематики нэповской повседневности;

4) показ вклада российской историографии повседневности нэпа в изучение советского социума;

5) выявление и характеристика малоизученных и неизученных аспектов исследуемой темы в историографических трудах.

Теоретико-методологическая основа исследования. В работе использованы общепризнанные принципы историографического исследования: научности, историзма, объективности и системности.

На первый взгляд, историографический анализ несложен. Во-первых, выделить круг работ, хронологически попадающих в рассматриваемую проблематику (в нашем случае двадцатые годы). Во-вторых, сгруппировать работы по временным периодам и проблематике. И, наконец, дать характеристику отдельным этапам и наиболее ярким исследованиям. Но при этом возникает вопрос о критериях отбора работ в данный историографический ряд. Одним из подходов выступает принцип значимости работ. Но при слабой распространенности практики индексов цитирования субъективизм в оценках неизбежен. В диссертационном исследовании за основу историографического анализа возьмем предложенную Т. П. Хлыниной иерархию исследований: наиболее разработанные направления и сюжеты, дискуссионные и слабо аргументированные работы.121.

Говоря об историографических методах, следует уточнить, что речь, скорее, идет о специфике исторических методов, применяемых в историографическом исследовании. В этой связи используемые методы можно разделить на две основные группы: общенаучные (историко-генетический, логический, классификационный, проблемно-хронологический, системный и компаративистский) и специально-исторические (методы структурного анализа, экстраполяции и феноменологический).

Источниковая база исследования формируется из различных комплексов историографических фактов, к которым традиционно относят монографии, брошюры и статьи, диссертации, сборники документов и материалов, разнообразные материалы дискуссий, конференций, симпозиумов и т. п. При этом каждая группа имеет свою специфику. Если научная статья дает возможность в сжатом виде представить аргументацию собственной позиции, то материалы научных конференций фиксируют.

Хлышша Т. П. Становление советской национальной государственности у пародов Северного Кавказа. 1917;1937 гг.. С. 15. обсуждение приоритетных направлений исследований и дискуссионные вопросы темы. Наиболее структурированный и проблемный характер носят диссертационные исследования. Хотя в историографических разделах диссертаций, к сожалению, нередко преобладает описательный подход, историографические новации проявляются, прежде всего, в диссертационных исследованиях. Диссертации позволяют судить не только о степени изученности той или иной проблематики, но и о возникновении новых направлений в ее исследовании.

В современной историографии повседневности нэпа, чаще всего, выделяются два комплекса литературы: общие работы, посвященные общим проблемам социальной истории и истории повседневности, и специальные работы по истории советской повседневности 1920;х гг. Для региональных исследований характерно еще обращение к трудам по истории региона. Однако для историографических исследований целесообразно ввести еще одну группу работ — исследований по историографии тех или иных проблем новой экономической политики.

Специфика историографического пространства (в том числе, структуры) диссертации определяется рядом факторов и, прежде всего, разным пониманием сущности повседневности (в том числе, советской). Во-первых, под повседневностью понимается сфера частной или бытовой жизни. Во-вторых, она оценивается как сфера трудовой жизни, включая модели поведения и отношения, возникающие на рабочем месте. И, наконец, третий подход ставит в центр исследований «повседневное» активное или пассивное.

122 сопротивление коммунистическому режиму. Исходя из этого, литература группируется по проблемному принципу:

122 Кринко Е. Ф., Тажидинова И. Г., Хлышша Т. П. Указ. соч. С. 16−17.

К первой группе относятся, работы, посвященные быту, досугу и семейным отношениям периода нэпа, практикам выживания в форс-мажорных условиях голодных и неурожайных лет.

Вторую группу историографических источников составляют исследования истории различных социальных и профессиональных групп социума с точки зрения трудовых отношений, профессиональной этики и пр.

Наконец, в третью группу вошли труды, отражающие восприятие новой экономической политики разными слоями населения, реакцию на политику коммунистической власти и, прежде всего, различные формы пассивного и активного сопротивления режиму.

Научная новизна диссертации состоит в том, что диссертант раскрыл малоизученные и вовсе неизученные аспекты современной историографии нэпа.

1. Впервые был выявлен удельный вес работ по повседневности нэпа в общем объеме нэповских исследований;

2. обоснована интегративная роль истории повседневности в предметном поле нэповедения;

3. раскрыты основные направления изучения повседневного измерение новой экономической политики;

4. сделаны выводы о перспективных направлениях изучения советского социума двадцатых годов.

Научная новизна работы. Научная новизна исследования определяется, прежде всего, тем, что данная работа является первым в историографии специальным историческим исследованием историографии повседневности нэпа вообще и современного ее этапа, в частности.

Впервые были раскрыты основные направления изучения повседневного измерения новой экономической политики и обоснована интегративная роль истории повседневности в предметном поле нэповедения.

Указанные положения соответствуют следующим пунктам Паспорта специальностей ВАК РФ: п. 2 Отечественная и зарубежная историографияприемы и методы ее научного познанияисториографические школыинституциональные аспекты исторической науки и п. 3 Теоретические и методологические проблемы исторического познания. Механизмы взаимосвязи исторической науки и общества, исторической науки и смежных отраслей гуманитарного научного знания.

Основные положения, выносимые на защиту:

1) историография нэповской повседневности на современном этапе сложилась на основе взаимодействия трех исследовательских направлений: изучения повседневности, новой экономической политики и теории и методологии историографии;

2) за период второй половины 1990;х — 2000;е гг. исследование повседневности 1920;х годов сложилось в полноценное научное направление;

3) изучение повседневности периода нэпа стало важным интегративным фактором обновления нэповской проблематики;

4) современные исследования нэпа органично вписываются в ключевые проблемные области постсоветской историографии и вносят весомый вклад в понимание генезиса советской повседневности и формирования «homo soveticus».

Основные результаты диссертационного исследования:

1) показано, что современные исследования двадцатых годов прошлого столетия вышли за пределы очерченных в историографических работах и обзорах направлений;

2) выявлена сущность исследовательского поворота в изучении периода новой экономической политики;

3) определены и раскрыты основные направления изучения повседневности 1920;х гг.: бытовых и досуговых практик, производственной и учебной повседневности, механизмов адаптации и сопротивления властной политики на повседневном уровне;

4) сделан вывод о формировании в настоящее время единого историографического пространства новой экономической политики на основе сближения исследовательских технологий (прежде всего, методологического инструментария социальной истории, истории повседневности и микроистории) и широкого интереса к антропологическому измерению нэпа.

Теоретическая и практическая значимость исследования.

Настоящая работа представляет собой исследование истории становления и развития одного из ведущих направлений российской историографии новой экономической политики 1990;2000;х гг. Теоретическая значимость исследования заключается в предложенной схеме формирования специфического проблемного поля нэповской повседневности: историографии повседневности, собственно историографии нэпа и комплекса работ по теории историографических исследований.

Автор предлагает наиболее перспективные методы, средства, приемы и направления дальнейшего развития историографии нэпа.

Материалы диссертации могут быть применены в процессе преподавания общих и специальных исторических курсов. Содержащийся в работе фактологический материал может также быть использован при написании учебников и учебных пособий.

Апробация результатов исследования. Основные выводы диссертационного исследования были доложены автором в выступлениях на конференциях и научных семинарах, а также в 4-х публикациях общим объемом 1,95 п.л. Работа подготовлена, обсуждена и рекомендована к защите на кафедре «История и политология» Российского государственного университета туризма и сервиса (протокол № 5 от 20 ноября 2012 г.).

Структура диссертации. По своей структуре диссертационное исследование, построенное по проблемному принципу, состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка.

Заключение

.

Одним из выводов работы является заключение, что расширению базы и диапазона исторических исследований нэповской повседневности сопутствовало постепенное освобождение исторической проблематики от устойчивых стереотипов, активное взаимодействие истории с другими гуманитарными (и не только) науками и смена методологических ориентиров. Все это неизбежно вело к формированию новой научной проблематики. Сегодня исследования нэпа органично вписываются в очерченные современными исследователями ключевые проблемные области постсоветской историографии, включая советскую идентичность, опыт реформ, функционирование института собственности, реальную социальную структуру и стереотипы сознания, изменения правовых институтов и социальных отношений.483.

Не вызывает сомнений, что исследовательский интерес к нэпу давно перерос рамки отраженной в историографических работах тематики. Среди всего многообразия нэповской проблематики, выделим ключевые проблемные поля. В частности, подход к революции как срыву модернизации и ретрадиционализации общества актуализировал обращение исследователей к реформам, направленным на модернизацию традиционного общества, включая опыт новой экономической политики. Отказ от прямолинейности классовой теории позволяет реконструировать реальную социальную структуру нэповского социума и наиболее устойчивые стереотипы сознания. А расширение интереса к социокультурной истории двадцатых годов вовлекает в исследовательскую сферу культурные стереотипы и мифы, образ жизни и социальный статус основных социальных слоев, их отражение в.

Медушевский A.II. Современная аналитическая история: теоретические проблемы и направления исследований // История постсоветской современности: проблемы изучения и преподавания. Международная научная конференция 12 февраля 2009 г. // Сайт: Российский государственный гуманитарный университет. URL: http://unc.rggu.riVarticle.html?icN90360, дата публикации на сайте — 14.09.2009. пропаганде, литературе и искусстве. В научную повестку включены эволюция приоритетов социальной политики и форм политического участия, государственной идеологии и правовой сферы, цензуры и пр. Расширяется анализ жизнедеятельности маргинальных социальных групп (например, лишенцев и безработных, представителей криминального сообщества и заключенных, беспризорников и утративших влияние люмпенизированных партийных функционеров), являющихся порождением социальных деформаций и источником социальной нестабильности.

Очевидно, что в разнообразии направлений отечественной историографии новой экономической политики особое место сегодня занимают вопросы, связанные с историей социума двадцатых годов и его повседневными практиками. Можно не только констатировать факт определенного историографического поворота последнего десятилетия в исследовании нэповской проблематики. Следует говорить о «компенсаторном» характере развития современной нэповской историографии, когда на смену изучения экономических (прежде всего, реформаторского потенциала нэпа) и политических (включая внутрипартийные разногласия) аспектов жизнедеятельности социума двадцатых годов, пришли исследования в области повседневной истории (в том числе, социальных противоречий) и массового сознания различных групп населения. Исследование образа жизни, потребностей и повседневной жизни «человека массы» стало магистральным направлением исторических исследований последних лет. Именно изучение повседневности позволяет проследить путь формирования homo soveticus.

Все вышесказанное позволяет сделать ряд выводов относительного сущности исследовательского поворота в изучении новой экономической политики: во-первых, утвердился взгляд на нэповский социум как на организм, в котором все элементы взаимодействуют в сложной системе прямых и обратных связейво-вторых, во многом под влиянием усиления междисциплинарных связей социогуманитарных наук расширилась методологическая база исследований, включая методы микроанализа, антропологической и биографической реконструкции. Сегодня исследования нэповского общества являются ярким примером реализации «многомерной методологии» (или методологического плюрализма) в отечественной исторической наукев-третьих, на фоне снижения интереса к нэповским реформам в силу их ограниченного характера, существенно расширилась тематика отношения к этим реформам различных слоев и локальных (в том числе региональных) сообществв-четвертых, выделилось в качестве самостоятельного исследовательского направления исследование бытовых практик нэповского социума, нацеленных на выживание в кризисных ситуациях и адаптацию к зачастую непредсказуемым поворотам властной политики. Сегодня все более очевидным становится то обстоятельство, что именно в пространстве повседневности достигается понимание жизненных ситуаций, которые не могут быть прояснены средствами «высокой» исторической науки.

Проблема нэповской повседневности органично вписалась в новые рамки исследований социальной истории 1920;х гг. в постсоветской историографии, став, по сути, их своеобразной кульминацией. Развитие этого направления в исследованиях стало ярким примером преодоления методологического кризиса, утверждения новых методологических ориентиров, плюрализма в исследованиях и развития междисплицинарных связей.

Анализ процесса сближения исследовательских технологий отечественных исследователей на современном этапе развития историографии позволил сделать вывод о формировании в настоящее время единого историографического поля, главными параметрами которого в направлении рассматриваемой проблемы можно считать совпадение в общих оценках советской повседневности 1920;х гг.

Достижения современной историографии в значительной (а в ряде случаев, в исключительной) степени объясняются реконструктивными возможностями (а, следовательно, качественным состоянием) источниковой базы. В связи с этим следует также указать на ряд существенных обстоятельств: на количественное расширение комплекса источников (как опубликованных, так и архивных) по истории двадцатых годов;

— на качественное обновление источниковой базы за счет смещения центра тяжести в сторону источников личного происхождения, в том числе в.

4 84 целях верификации данных официальных источников;

— па повышение удельного веса материалов региональных архивов-485.

— на усиление внимания к визуальным источникам и, самое главное, смещение акцентов в оценке их роли как иллюстративных (способ заполнить приложения к диссертации) и вспомогательных к признанию их специфики в изучении тех или иных аспектов нэповской реальности;

— на использование потенциала СМИ в целях реконструкции бытовой и производственной повседневности. Ведь редакции газет призывали.

См., например: Орлов И. Б., Лившиц А. Я. Социологический анализ «писем во власть» (1917;1927 годы) // Социс. 1999. № 2. С. 80−88.

К примеру: Зверев В. А. Материалы массовых санитарных обследований селений и жилищ Сибири в 1920;е годы как историко-культурологический источник // Культурный, образовательный и духовный потенциал Сибири (середина XIX—XX вв.). Новосибирск, 1997. С. 130−154. читателей присылать отзывы о деятельности рабочих инспекций, исправности фабрик и заводов, наличии культурной жизни, посещениях рабочими школ, жилищных условиях, доступности книг и газет и т. д. Порой письмам читателей редакция отводила целые рубрики.

В свою очередь, изменения в корпусе источников и связанные с этим новации методологического плана не могли не повлиять на выбор объекта и предмета исследования в работах, чья хронология увязана с двадцатыми годами прошлого века. Активный диалог представителей различных исследовательских направлений создал условия для достижения принципиально иного концептуального уровня изучения истории нэповского общества.

Конечно, большинство специальных историографических исследований или историографических разделов диссертаций, монографий и статей вписываются в устоявшуюся схему. Однако в последние десятилетия активно пробивают себе дорогу новые исследовательские подходы, методы и методики. В частности, перспективным направлением в развитии современных исследований следует признать обращение исследователей к вопросам, связанным с внутренним миром советских людей. В связи с этим, особого подхода требуют и достаточно разработанные и традиционные для советской историографии сюжеты.

В то же время историография вопроса показывает, что историческая наука только приступила к объективному, взвешенному и документированному исследованию социальных и ментальных проблем становления и развития новой экономической политики в советской России. Новейшая историография НЭПа только начинает складываться, многие проблемы остаются нерешенными, ощущается недостаток конкретно-исторических исследований, показывающих развитие повседневности нэпа в динамике, в конкретных проявлениях в различных сферах.

В современной историографии (в том числе, региональной) комплексного исследования по проблемам повседневности нэпа не подготовлено до сих пор. Многие существенные аспекты истории нэповского общества оказались мало разработанными, искаженными или выпали из поля зрения ученых. В частности, не до конца прояснено влияние частного предпринимательства на формирование психологической атмосферы в нэповском обществе. Местная историография повседневности нэповской деревни и города на уровне отдельных регионов России только начинает складываться.

И еще одно немаловажное соображение, касающееся соотношения региональных и «столичных» работ. Рост интереса исследователей нэпа к региональной проблематике демонстрирует «уклон» в изучение специфики региональных вариантов нэпа. Но за мозаичностыо нэповской политики и ее проявлений на местах существует опасность потерять общую картину нэповского социума. И, наоборот, в крупных обобщающих трудах по проблемам истории нэпа историография повседневных практик нэповского социума представлена лишь в постановочном, общем плане.

В формировании современной российской историографии 1920;х годов негативную роль сыграло неизбежное в условиях «методологического вакуума» увлечение проблемами методологии. Бесперспективные споры о приемлемости или неприемлемости того или иного метода или подхода, «методологическая конъюнктура» зачастую выводили проблему за рамки конкретно-исторических исследований, в сферу общесоциологических концепций и историософских теорий. Сложилась ситуация, когда решение важнейших проблем нэпа во многом обуславливается выбором того или иного подхода (формационного, цивилизационного, культур-системного и др.), что, несомненно, ограничивает видение исторического процесса во всей его целостности.

Очевидно, что характеристике нэповской повседневности должна предшествовать исследовательская работа по реконструкции факторов, формирующих, как саму повседневность, так и ее социокультурный контекст. Еще один вывод диссертации содержит призыв не рассматривать историографический процесс в плоскости победы или поражения той или иной концепции или научной школы.

Кроме того, при анализе реалий нэпа, вряд ли правомерно все многообразие факторов делить на «первостепенные» и «второстепенные». Необходим учет всех причин, которые в своей совокупности обусловили введение и демонтаж нэпа, особенно, на уровне повседневности. Подобный подход позволяет увидеть данное событие в исторической динамике, то есть вести речь не о единовременном акте, а о процессе трансформации нэпа в административно-командную систему. Все вышесказанное ставит непростые вопросы. К примеру, был ли нэп только «моделью» восстановительного периода, которая при переходе к индустриализации все чаще стала давать сбои? Думается, что одним из наиболее оптимальных путей решения этих и других вопросов может стать рассмотрение нэпа как «кризисной модели». Именно через кризисы наиболее ярко и выпукло проявились все противоречия нэпа, в том числе (а, может, прежде всего) в сфере повседневной жизни.

Открытым остается вопрос об изучении динамики «структуры повседневности», как всего общества, так и отдельных его категорий. Не до конца прояснено в современной историографии содержание «матрицы повседневности» (термин A.C. Сенявского) и формирующих ее социальных, материальных и иных факторах.