Античные (библейские) аллюзии в современной английской литературе

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ Федеральное агентство по образованию ГОУ ВПО ГОСУДАРСТВЕННАЯ АКАДЕМИЯ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ Факультет лингвистики и межкультурной коммуникации Направление 31 200 — Лингвистика и межкультурная коммуникация Специальность — Английская литература

Курсовая работа

Античные (библейские) аллюзии в современной английской литературе

Студентка 5 курса заочного отделения Корзина Ирина Александровна Научный руководитель Л. В. Ковтун Москва — 2009

• Введение
• Глава 1 Особенности библейских аллюзий в литературе
• 1.1 Аллюзии и их характеристика
• 1.2 Античные и библейские элементы в текстах ранних Отцов Церкви
• Глава 2 Новое религиозное сознание и библейские аллюзии в современной английской литературе
• 2.1 Библейские аллюзии и образ Саймона в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух»
• 2.2 Библейские аллюзии в ранней прозе Р. Киплинга
• Заключение
• Список литературы

Многочисленные реминисценции и отсылки к библейским образам, мотивам и сюжетам, встречающиеся во всей поэтике 20 века, обнаруживают разные отношения оценивающих субъектов как носителю определенной системы ценностей, от нейтрального до резко отрицательного. Поэтому нам необходимо провести концептуальную дифференциацию. Библейский текст для поэтов и писателей всегда оставался мерилом ценностей не столько эстетических, сколько этических.

Актуальность. Аллюзия это наличие в тексте элементов, функция которых состоит в указании на связь данного текста с другими текстами или же отсылке к определенным историческим, культурным и биографическим фактам. Такие элементы называются маркерами, или репрезентантами аллюзии, а тексты и факты действительности, к которым осуществляется отсылка, называются денотатами аллюзии. Аллюзию, денотатом которой являются «внетекстовые» элементы, т. е. события и факты действительного мира, иногда называют реминисценцией. Подтверждение этому мы находим во многих произведениях. Божественная истина осознается как полнота выражения красоты и гармонии мира, и самого себя («…ад… совсем не тогда возникает, когда от человека отказывается Бог (Бог не отказывается никогда), ад наступает, когда человек сам от себя отказывается»). Приобретением поэта становится весь мир, теперь открытый для духовного и простого зрения. Везде в поэтах ощущается присутствие Бога. Не считается ли до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем «поэтической натурой», способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, увидеть, насколько каждый предмет представляет собой око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?".

Целью данной работы, является рассмотрение особенностей библейских аллюзий в современной английской литературе.

Поставленная цель привела к решению следующих задач:

1. Раскрыть особенности библейских аллюзий в литературе.

2. Рассмотреть присутствие нового в религиозном сознании и отражение библейских аллюзий в современной английской литературе.

Объект: английская литература.

Предмет: отражение библейских аллюзий.

Структура работа: работа состоит из введения, двух глав, заключения и списка литературы.

Глава 1 Особенности библейских аллюзий в литературе

1.1 Аллюзии и их характеристика

Известно, что термин «аллюзия» появляется во многих европейских языках уже в XVI веке. Но, несмотря на давнюю традицию использования этого слова в зарубежном литературоведении и языкознании, само явление начинает активно изучаться лишь в конце XX века.

Аллюзия — это стилистическая фигура, содержащая явное указание или отчётливый намёк на некий литературный, исторический, мифологический или политический факт, закреплённый в текстовой культуре или в разговорной речи. Такие элементы называются маркерами, или репрезентантами аллюзии, а тексты и факты действительности, к которым осуществляется отсылка, называются денотатами аллюзии. Аллюзию, денотатом которой являются «внетекстовые» элементы, т. е. события и факты действительного мира, иногда называют реминисценцией Романова Н. Н. «Стилистика и стили», 2006.

Реминисценция — термин, применявшийся преимущественно литературоведами сравнительно-исторического и психологического направлений для обозначения моментов бессознательного подражания в творчестве поэта, отличаемого от заимствования — сознательного подражания. Иначе говоря, реминисценция — это элемент художественной системы, отсылающий к ранее прочитанному, услышанному или виденному произведению искусства. Реминисценция — это неявная цитата, цитирование без кавычек. Наиболее древними реминисценциями следует признать силуэты, пропорции и сюжеты древних наскальных изображений, повторяемые в «зверином стиле» скифов или в творчестве мастеров современной эпохи (живописцы, ювелиры, дизайнеры и др.). Некоторые тотемы, гербы и торговые марки имеют явную реминисцентную природу. Различают историческую, композиционную, нарочитую и неудачную реминисценцию. Реминисценции могут присутствовать как в самом тексте, изображении или в музыке, так и в названии, подзаголовке или названиях глав рассматриваемого произведения. Реминисцентную природу имеют художественные образы, фамилии некоторых литературных персонажей, отдельные мотивы и стилистические приёмы.

Граница между аллюзией и реминисценцией считается достаточно размытой, поскольку данные понятия часто определяются друг через друга. Так, например, аллюзию на литературные произведения и на события и факты действительного мира называют реминисценцией. Также необходимо разграничивать реминисценцию и цитату.

Цитата — это воспроизведение двух или более компонентов претекста с сохранением той предикации (описания некоторого положения вещей), которая установлена в тексте-источнике; при этом возможно точное или несколько трансформированное воспроизведение образца. Аллюзия же — заимствование лишь определенных элементов претекста, по которым происходит их узнавание в тексте-реципиенте, предикация же осуществляется по-новому. Именная аллюзия иногда выступает как реминисценция. Но аллюзия в отличие от реминисценции чаще используется в качестве риторической фигуры, требующей однозначного понимания и прочтения.

От цитации текстовая аллюзия отличается тем, что элементы претекста (т.е. предшествующего текста, к которому в данном тексте содержится отсылка) в рассматриваемом тексте оказываются рассредоточенными и не представляющими целостного высказывания, или же данными в неявном виде. Следует отметить, что неявность часто рассматривается как определяющее свойство аллюзии, и поэтому этот термин используется лишь в том случае, если для понимания аллюзии необходимы некоторые усилия и наличие особых знаний.

По степени точности воспроизведения текста-источника среди прецедентных текстов первое место занимает цитата, т. к. она передает фрагменты претекста без изменений. На втором месте стоит аллюзия, воспроизводящая «чужую речь» в несколько измененном виде; и: третье место в нашей классификации занимает реминисценция, которая существенным образом трансформирует первоисточник.

Возможностью нести аллюзивный смысл обладают элементы не только лексического, но и грамматического, словообразовательного, фонетического, метрического уровней организации текста. Целям выражения этого смысла могут служить также орфография и пунктуация, а также выбор графического оформления текста — шрифтов, способа расположения текста на плоскости. Способностью нести аллюзивный смысл обладают и даты, введенные в художественный текст. Иногда основой аллюзивного отношения оказывается сама техника построения фразы, строфы или целостной композиции. Таким образом, как маркером, так и денотатом аллюзии становится непосредственно языковая структура текста, причем нередко происходит взаимодействие различных уровней текстовой организации Романова Н. Н. «Стилистика и стили», 2006.

Отличительной особенностью стилистического приема аллюзии является временная соотнесенность. В некоторых определениях аллюзия ограничена ссылками на факты прошлого, в других же подобное сужение временных рамок отсутствует. В этом случае к тематическим источникам аллюзии причисляются факты современной жизни общества.

Наиболее часто употребляемый вид аллюзий — исторические аллюзии, что связано с историческим характером произведений. Такие аллюзии наиболее легкие для декодирования, т.к. они конкретны и точны, но в то же время, это является причиной того, что они менее экспрессивны и эмоциональны. Исторические и литературные аллюзии сообщают читателю содержательно-интеллектуальную информацию.

Наиболее экспрессивными и эмоциональными являются библейские и мифологические аллюзии. Для положительной характеристики героя авторы используют библейские аллюзии. Для передачи яркой, сенсационной информации автор использует мифологические аллюзии, в меньшей степени, библейские и литературные.

Каждый человек, знакомый с легендами и мифами Древней Греции, в состоянии определить их смысл, несмотря на свою национальную принадлежность. Таким образом, аллюзии на базе универсальных культурных или исторических концептов представляют способы познания окружающего мира, которые являются общими для русского и английского языка, а также для других языковых сообществ.

Аллюзии на основе социокультурных традиций этноса характеризуют специфические национальные способы познания мира. Для их понимания неносителям языка необходим более высокий уровень социокультурной компетенции.

Источником аллюзии могут служить не только вербальные (т.е. словесные) тексты, но и «тексты» других видов искусств, прежде всего живописные. Подобные аллюзии носят название интермедиальных.

Аллюзия как любой стилистический прием информативна и степень ее информативности высока, на что указывает наличие всех характерных признаков, характеризующих информативное сообщение, единицу языка. Данный стилистический прием позволяет читателю получить не только ту информацию, которая заложена в произведении, но и узнать точку зрения самого автора на то или иное описываемое явление.

Расшифровка аллюзий, как и любого интертекстуального отношения, предполагает наличие у автора и читателя некоторых общих знаний, порою весьма специфических. Нередко писатели в своих произведениях строят аллюзии, обращаясь к текстам, написанным на разных языках и принадлежащим разным литературам, что осложняет поиски значения аллюзии.

1.2 Античные и библейские элементы в текстах ранних Отцов Церкви

Ранние христианские авторы пользовались различными художественными средствами, чтобы защитить свою веру перед лицом враждебных религий и сделать ее понятной для язычников. Ниже будут рассмотрены попытки Климента Александрийского и Тертуллиана, писавших в конце II — начале III вв., изложить основы христианства таким образом, чтобы незнакомые читателям новозаветные образы оказались доступны людям, воспитанным на иных культурных ценностях.

У адептов христианства были две возможности доказать истинность новой религии. Прежде всего, им необходимо было продемонстрировать ее «древность», сославшись на старинный источник, ибо лишь ссылка на древний документ могла в ту эпоху придать авторитет неизвестному ранее учению, которое в силу людской косности иначе не было бы воспринято. В качестве первоисточника христиане стали разрабатывать ветхозаветную традицию, ведь «смягчающим обстоятельством для их <�иудеев> религии была ее древность. У христиан не было и этого» (Вдовиченко 2002: 59). Когда идеи христианства оказывались достаточно сильно отличающимися от идей «первоисточника», апологетам приходилось обращаться к аллегорическому методу, который позволял находить в любом древнем тексте исполнившиеся предсказания или элементы тайного учения.

Второй возможностью для церковных писателей примирить своих современников с христианством, было сделать его доступным для их понимания. Использование Климентом Александрийским в «Увещевании к язычникам» платоновских фраз, словосочетаний, отдельных слов явилось своеобразной прививкой эллинской философии для «дикой маслины» новой «варварской» религии. Если апостол Павел говорил об алтаре «неведомому богу» в Афинах как об алтаре Богу христиан (Деян. 17:22−23), пытаясь при помощи знакомого предмета привлечь внимание своей аудитории к христианству, то Климент, переходя на вербальный уровень, действовал более утонченно: он говорил о новом «старыми» словами. Ставшие классическими платоновские выражения являлись для него своеобразными стереотипами (мы используем это слово в применении к творчеству Климента, учитывая «многоаспектность явлений стереотипности, неоднозначность определения ключевого понятия-термина»), которые делали его сочинение приемлемым и понятным для языческих читателей. Наряду с другими важными традиционными компонентами — цитатами из иных античных авторов и заимствованными из мистерий образами — эти выражения обеспечивали ему связь с аудиторией. Они отвлекали внимание критически настроенных читателей от некоторых спорных моментов и давали возможность автору разрабатывать новую тему под прикрытием «ссылки на авторитет» Афонасин Е. В. «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург, 2003. с. 65.

Привычные «классические» фразы, лаская слух образованного читателя, часто переплетаются с библейскими. Климент пишет: «Поспешим, побежим, возьмем иго Его, примем бессмертие, возлюбим Христа, благого Возницу (hзniochon) человечества! Он повел под одним ярмом молодого осла вместе со старым и, надев хомут на людей, направляет повозку (harma) к бессмертию, спеша исполнить перед лицом Бога явным образом то, на что раньше лишь намекал, и, заставляя нас бежать (eis-elaunфn) ныне на небеса, подобно тому, как прежде направлял в Иерусалим, — прекраснейшее зрелище для Отца — вечный победоносный (nikзphoros) Сын» («Увещевание», 121, 1). В этом отрывке намеки на слова об иге Христа из Евангелия от Матфея (11:30) и пророчество о молодом осле из книги Захарии (9:9; ср.: Мф. 21:1−7) появляются в окружении метафор, заимствованных из платоновского «Федра» (Butterworth 1916: 202). У Платона находим: «<�…> наш повелитель правит упряжкой (hзniochei)» (246 b), «великий предводитель на небе, Зевс, на крылатой колеснице (elaunфn… harma) едет первым, все упорядочивая и обо всем заботясь» (246 e), «после смерти, став крылатыми и легкими, они одерживают победу (nenikзkasin) в одном из трех поистине олимпийских состязаний» (256 b) (пер. А. Н. Егунова, ред. Ю. А. Шичалина) Бычков В. В. Эстетика Отцов Церкви. I. Апологеты. Блаженный Августин. Москва, 2005. с. 123.

В другом месте у Климента после нескольких новозаветных образов появляется реминисценция из того же «Федра» (Butterworth 1916: 199): «источающих яд и ложь лицемеров, что строят козни справедливости, Он назвал как-то змеиным отродьем (ср.: Мф. 3:7; Лк. 3:7). Но если кто из этих змей добровольно раскается, последовав за Его словом, то станет человеком Божьим (ср.: 1 Тим. 6:11; 2 Тим. 3:17). Иных же Он аллегорически называет волками в овечьей шкуре (ср.: Мф. 7:15), намекая на хищников в людском обличье. И всех этих весьма диких животных (thзria), и эти камни (ср.: Мф. 3:9) сия небесная песня преобразовала в послушных (hзmerous) ей людей («Увещевание», 4, 3). Ср.: «Я <�…> исследую <�…> самого себя: чудовище (букв.: животное, thзrion) ли я замысловатее и яростней Тифона или же я существо более кроткое (hзmerфteron) и простое <�…>» («Федр», 230 а) Афонасин Е. В. «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург, 2003. с. 102.

Классические цитаты и образы, являясь неким «аккомпанементом», делающим «мелодию» всего сочинения более выразительной, поддерживающим ее, не должны обладать самостоятельной ценностью. Однако порой начинает казаться, что основная мысль, основная «мелодия» «Увещевания» растворяется в «аккомпанирующих» ей «языческих стереотипах». Так, при чтении одной из последних глав этого сочинения создается впечатление, что христианские «вакхические мистерии» (120, 2), «Господь — иерофант, отмечающий посвященного печатью» (120, 1) и т. п. заслоняют собой живую плоть христианства; что образы мешают увидеть то, образами чего они являются. Отметим, что Жан Пепен, говоря о риторическом использовании языка мистерий христианскими авторами, ссылается прежде всего на указанные места из «Увещевания» Климента (Pйpin 1986: Р. 20).

Должны ли мы говорить о том, что в этом произведении инородные ему клише и штампы вытеснили библейскую суть? Думается, что нет. Во-первых, христианство в своей материальной составляющей являлось «естественным продуктом эллинистической культуры» (Бычков 1995: 21) с ее мистериями и философскими прозрениями. Следовательно, используемые для объяснения эллинам христианских таинств (Rahner 1957: 47) «мистериальные» и платоновские образы в «Увещевании» не могут рассматриваться как нечто чуждое его содержанию.

Во-вторых, Климент, очевидно, хотел, чтобы у читателей создалось представление, что он ведет речь не о чем-то совершенно новом и чуждом, а просто о лучшем. Привычные образы не перегружают текст «Увещевания», как не перегружали они тексты языческих последователей Платона. «Классические» метафоры, заимствованные у великого философа, и платоновские реминисценции не загораживают христианство Климента: оно само было достаточно эллинизированным, чтобы облечься в философские одежды. Заимствованные из «Федра» слова и выражения не заглушают мелодию, а делают ее знакомой.

В-третьих, едва ли уместно говорить о клише, а тем более штампах, применительно к широко известным платоновским высказываниям, которые, хотя и могут быть охарактеризованы как «готовые, воспроизводимые единицы языка», однако не являются «готовым образцом, которому слепо следуют» (Солнцева-Накова 2003: 118). По словам Е. В. Афонасина, «Климент часто цитирует по памяти», вообще «цитируя тот или иной текст, позднеантичные авторы <�…> не ставили перед собой цель сохранить для последующих поколений фрагменты цитируемых ими авторов. Каждый из них решал свою задачу и цитировал вполне в согласии с бытующей в то время практикой» (Афонасин 2003: 31 и 55). Таким образом, следование Климента Платону было не «слепым», а достаточно вольным.

В заключение отметим, что в «Увещевании» Климента можно обнаружить элементы библиотерапии — «одного из методов психотерапевтической коммуникации, в котором для суггестивного воздействия на пациента (в нашем случае — на язычника. — Прим. мое. А.Б.) с целью изменить его точку зрения, настроение используются языковые средства и свойства, созданных ранее другими авторами и с другими целями художественных поэтических и прозаических произведений» (Чернявская 2003: 227) Афонасин Е. В. «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург, 2003. с. 32.

Глава 2 Новое религиозное сознание и библейские аллюзии в современной английской литературе

2.1 Библейские аллюзии и образ Саймона в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух»

Уильям Голдинг на протяжении всего своего творчества размышлял над проблемами добра и зла, человеческой природы, бытия Бога. Все эти вечные вопросы заключались им в форму философско-аллегорических романов, полных библейских мотивов и образов. Особое место в наследии Голдинга занимает самый известный его роман «Повелитель мух». Одним из центральных в книге является образ Саймона, в котором воплотились представления писателя о любви, сострадании и жертвенности.

Скрытое сопоставление с апостолом присутствует уже на уровне имени героя. «Саймон» («Симон») — имя одного из двенадцати апостолов, который был призван Христом и которому Господь дал новое имя — Петр (Ин. 1:42). Иисус нарекает Симона Петром, это имя означает «камень», на этом «камне» Христос задумывает основать Свою Церковь. В романе Голдинга Саймон превращает джунгли в церковь: «Они… остановились, с любопытством рассматривая кусты вокруг. Саймон заговорил первый Голдинг У. Повелитель Мух. Шпиль. Чрезвычайный посол: Сб.: Пер. с англ. М.: Издательство АСТ, 2003.:

— Как свечи. Кусты в свечах. Это такие почки.

Кусты были темные, вечнозеленые, сильно пахли и тянули вверх, к свету, зеленые восковые свечи". Саймону не случайно приходит на ум такое сравнение: он был певчим церковного хора, скорее всего, католической церкви, где во время богослужения зажигается множество свечей. Описание зеленых свечек в тексте встречается каждый раз, когда Саймон уходит в джунгли, чтобы побыть одному. По христианским представлениям свеча — символ души человеческой перед Богом. И быть может, упоминание о зеленых свечках предназначено дать нам понять, что он уединяется для молитвы.

Для Голдинга характерно, что Симон Петр, чье имя носит его герой, являет собой не только пример святости, но и грешного человека. Именно он трижды прилюдно отрекается от Христа (Мф. 26:34). Возможно, потому, что его образе показана борьба двух начал в природе человеческой — грешной и нравственно-духовной, отвергающей зло — Голдинг дает его имя своему любимому герою.

Не только имя, но и внешность Саймона значима. Он похож на традиционный образ Иисуса Христа: он аскетичного телосложения, ходит босиком, у него длинные темные волосы, худое острое лицо с широким низким лбом и сияющие, притягивающие внимание глаза.

С библейскими святыми Саймона роднит способность пророчествовать. В момент отчаяния Ральфа Саймон предсказывает ему, что тот вернется домой: «Ты еще вернешься, вот увидишь. <�…> Просто я чувствую — ты обязательно вернешься». Себя Саймон не включает в это пророчество, очевидно, подобно Христу, предвидя скорую смерть (Мф.20:17−19) Голдинг У. Повелитель Мух. Шпиль. Чрезвычайный посол: Сб.: Пер. с англ. М.: Издательство АСТ, 2003.

В знаковом эпизоде 4 главы («Длинные волосы, раскрашенные лица») Голдинг, указывает на аналогию, которую можно провести между Саймоном и Иисусом Христом: «На вершине горы крылато кружили и бились, раздирая Саймона, страсти». В переводе игра слов отчасти теряется, поэтому обратимся к подлиннику: «Passions beat about Simon on the mountaintop with awful wings». Смысловое сочетание глагола с предлогом «beat about» имеет значение «метаться, биться», но за ним следует выражение «with awful wings», буквально — «с чудовищными крыльями». И тут возникает другой образ — будто над Саймоном кружит черный ангел, и участь героя уже предрешена.

В указанном предложении писатель употребляет слово «passions», которое в единственном числе имеет семантику «страсть», «взрыв чувств», «сильное душевное волнение». Но в контексте данное слово употреблено во множественном числе, а в этой форме имеет два дополнительных значения: «Страсти Господни» (то есть муки Христа на кресте и непосредственно связанные с этим события, рассказ о них или их воспроизведение в церкви во время Страстной недели) и «история жизни того или иного мученика». Сопоставление перевода и текста в подлиннике говорит об игре слов: тут скрыты и сравнение Саймона с Христом, и намек на то, что события на острове приобретают характер инсценировки Страстей Господних, где Саймону отведена главная роль Спасителя; и намек на мученический характер его жизни и смерти.

Обратимся к описанию Саймона непосредственно перед ключевым эпизодом романа — разговором с Повелителем мух: «Он опустился на коленки, и солнце хлестнуло его лучом. Тогда, в тот раз, воздух трясся от зноя; а теперь нависал и пугал. Скоро густая длинная грива Саймона взмокла от пота. Саймон неловко вертелся и так и сяк. Солнце било нещадно. Скоро ему захотелось пить, потом просто ужасно захотелось. Он все стоял на коленях». «He knelt down and the arrow of the sun fell on him. That other time the air had seemed to vibrate with the heat; but now it threatened. Soon the sweat was running from his long, coarse hair. He shifted restlessly but there was no avoiding the sun. Presently he was thirsty, and then very thirsty. He continued to sit».

Фраза «the arrow of the sun fell on him» переведена «Солнце хлестнуло его лучом», но дословно выражение переводится «стрела солнца атаковала его», так как глагол «to fall», означающий «падать, выпадать» в сочетании с предлогом «on» принимает в английском языке добавочный оттенок — «нападать, налетать, атаковать». Глагол «threaten», который переведен сочетанием «нависал и пугал», имеет значение «грозить, угрожать, предвещать». А сочетание «he shifted restlessly», переданное словами «он неловко вертелся и так и сяк» точнее можно перевести: «он беспокойно двигался, метался».

Дословный, более близкий к подлиннику перевод приведенной цитаты звучит так: «Он встал на колени, и стрела солнца атаковала его. В прошлый раз воздух вибрировал от зноя, но сейчас он угрожал. Вскоре пот начал капать с его длинных спутанных волос. Он беспокойно двигался, метался, но не было спасения от солнца. Теперь ему хотелось пить. Он продолжал стоять на коленях».

Построчный перевод помогает увидеть, как писатель мельчайшими штрихами вырисовывает образ Саймона, показывает, что ему предстоит, как и Христу, много страдать, даже солнце пытается ранить его лучом, как стрелой (тут снова возникает аналогия с образом Спасителя, которого пронзают копьем во время казни (Ин. 19:34)). Сопоставление перевода и подлинника демонстрирует даже внешнее сходство Саймона с традиционным обликом страдающего Христа. В главе, в которой Саймон разговаривает с Повелителем мух, Голдинг еще более явно указывает на это сходство: «Саймон поднял лицо, из-под тяжелых мокрых прядей посмотрел в небо», «голова у Саймона чуть запрокинулась», «лицо его было лишено выраженья, а возле рта и на подбородке запеклась кровь» Дружинина А. Роман У. Голдинга «Повелитель мух» // К проблемам романтизма и реализма в зарубежной литературе К. 19 — Н. 20 века. М., 1975.

Несмотря на угрозы Повелителя мух, Саймон мужественно идет до конца в познании истины. Он пересиливает дурноту и взбирается на гору, где якобы обитает Зверь, чтобы убедиться, что никакого Зверя нет, а есть только раскачивающееся на ветру тело мертвого летчика. И тогда гора становится для Саймона Голгофой, где герой принимает мученическую смерть. Саймон и поднимается на гору, как на Голгофу, с трудом, в муках: «Он пошел дальше, спотыкаясь от усталости, но не останавливаясь. В глазах не было всегдашнего сиянья. Он продвигался вперед с унылой сосредоточенностью, как старик». «Саймон бросился вниз, у него подкашивались ноги, он заставлял себя идти, но ковылял кое-как». Когда же он пытается донести правду до остальных, его зверски убивают. Смерть Саймона страшна. Подобно Христу, он остался непонятым, одиноким в предсмертных муках, над ним тоже жестоко издевались. Вслед за Христом он умер мученической смертью, из-за своей любви к ближним.

После смерти Саймона Голдинг как бы канонизирует его: «Вода двинулась дальше и одела жесткие космы Саймона светом. Высеребрился овал лица, и мрамором статуи засверкало плечо. Странно бдящие существа с горящими глазами и дымными шлейфами суетились вокруг головы <�…> Медленно, в бахромке любопытных блестящих существ, само — серебряный очерк под взглядом вечных созвездий, мертвое тело Саймона поплыло в открытое море». «Странные лучистые создания с горящими глазами», «суетящиеся» вокруг головы мертвого Саймона, составляют как бы нимб Христа, мученика.

Несмотря на кажущуюся безнадежность, Саймон становится экзорцистом — изгоняющим дьявола, Повелителя мух, ибо смертью своей изгоняет призраков, страх и ложь с острова; но смерть становится также мощным толчком к осознанию мальчиками своей грешной природы. Не случайно дети все без исключения, плачут в конце романа, осознавая темноту души человеческой, которую, как они убедились, каждому следует держать под контролем Зинде М. Творчество Уильяма Годдинга. К проблеме философского аллегорического романа. Дисс. … к.ф.н. М., 1979.

Библейские образы Иисуса Христа, апостола Петра, а также библейские мотивы жертвенности, божественного искупления отражены в образе Саймона. От него во всех последующих романах Голдинга берут начало персонажи-визионеры, святые-мученики, прозревающие источник зла в натуре человека. Как и Саймона, своих святых писатель сознательно делает носителями христианского идеала любви и сострадания, абсолютного добра, которое духовным светом милосердия преодолевает ужасы ада современности. В последующих философско-аллегорических романах указанные библейские мотивы и образы получают свое дальнейшее развитие, углубление и в какой-то мере даже переосмысление, воплощаясь в совершенно разных персонажах, от святого Мэтти («Зримая тьма») до средневекового фанатика Джослина («Шпиль»).

2.2 Библейские аллюзии в ранней прозе Р. Киплинга

Р. Киплинг принадлежит викторианской эпохе. Это время, когда Библия была частью массового сознания. Знание библейских сюжетов означало принадлежность к западной цивилизации. Члены англо-индийского сообщества чувствовали это. Они болезненно воспринимали свою «оторванность» от метрополии и всеми силами пытались сохранить с ней духовную связь. В том числе и при помощи религии. Поэтому вполне естественно, что ознакомление с Библией было обязательным элементом воспитания всех юных англо-индийцев. И как бы они к этим занятиям не относились, библейские сюжеты были им хорошо известны.

Киплинг использовал это общее культурное поле, когда необходимо было описать ситуацию и одновременно охарактеризовать персонаж. В наиболее краткой форме это позволяла сделать аллюзия. Под аллюзией понимается стилистический прием намеренного упоминания в тексте, А текста В на различных языковых уровнях (слово, словосочетание, предложение), целью которого является провоцирование у читателя параллели ситуации, А с ситуацией В, и, таким образом, приращения смыслового контекста В к смысловому контексту А.

Вслед за А. Г. Мамаевой мы будем разделять аллюзии на доминантные и локализованные1. Под доминантными аллюзиями понимаются аллюзии, которые направляют читательское восприятие на соотнесение эпизода / героя текста В с текстом, А в целом, тогда как локализованные ограничены соотнесением только с определенным отрезком текста А.

Киплинг использует библейские аллюзии не слишком часто. Лишь некоторые из его героев «украшали» свою речь аллюзиями на библейские сюжеты. Например, миссис Хоксби и ее подруга — миссис Маллоув. Они с удовольствием разнообразят собственные монологи цитатами из текстов библии. Так, миссис Хоксби в рассказе о юноше, едва не попавшем в пожизненный любовный плен к женщине, явно его использующей ради собственного тщеславия, заметила, что, очевидно, над мальчиком тяготеет проклятие Рувима, раз эта недостойная так легко завладела им. Можно предположить, что она имела в виду «Проклят, кто сделает изваянный или литой кумир» — проклятие, которое один из представителей колена Рувима произнес по указанию Моисея перед переходом реки Иордан (Втор., 27:13−15). Миссис Маллоув очень аккуратно напоминает своей подруге о реках Аване и Фарфаре, чтобы уберечь ее от явно бессмысленной затеи устройства салона: у нее ведь и так есть поклонники, которые приходят к ней. Упомянутые реки — это эпизод из 4-ой книги Царств (4 Цар., 5:12). Миссис Хоксби упоминает строку из Книги притч Соломона, обосновывая право смеяться в лицо человеку, слишком по ее мнению глупому, чтобы с ней заговаривать (Прит., 26:5) Афонасин Е. В. «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург, 2003. с. 88.

Известные имена и ситуации очень удобны, они помогают избежать дамам пространных объяснений. Но они также позволяют читателям составить свое представление о собеседницах. Скажем о том, что героини довольно образованны, поскольку говорят о не очень известных эпизодах из Ветхого Завета, но, что еще более важно, только упоминают их, как принято у людей из высших слоев.

Рассказчик большей части историй об англо-индийском Обществе тоже с удовольствием ссылается на библейские сюжеты. Так, рассказывая об ухаживании своего приятеля Стрикленда за будущей супругой, рассказчик вспоминает об Иакове, который служил у отца Рахили, чтобы взять ее в жены — так ссылка на библейский сюжет подчеркивает сложность этого предприятия (Быт., 29). И действительно, герою пришлось нелегко: ему пришлось одеться слугой и провести весь свой отпуск вместе с другими работниками, лишь бы быть ближе к любимой.

Еще один пример использования библейской аллюзии, который предоставляет герой-рассказчик, обнаруживается в истории о его знакомом чиновнике по имени Ресли. Человек этот в высшей степени компетентный работник департамента. Если вы признаете его профессионализм, вы — не чужак в этом Обществе, вы — либо его полноправный представитель, либо, в крайнем случае, вас приняли в свой круг. Но этих пространных рассуждений о своих / чужих рассказчик искусно избежал, использовав одно слово «Шибболет», предполагая, что читающей публике знаком этот эпизод из Книги судей (см. Суд., 12:6).

Упоминание библейских героев мы найдем и в рассказе «Бизара из Пури». Но случай здесь несколько иной. Упоминая о Соломоне и построенном им храме Астарты (3 Цар., 11:1−5), рассказчик не характеризует ситуацию, а дополняет ее, напоминая, что мужчины в древности совершали неправильные с точки зрения нравственности поступки, когда речь шла о любви к женщине. Даже мудрейший этой участи не избежал, что же говорить о каком-то англо-индийском чиновнике средней руки Вдовиченко А. В. Дискурс-текст-слово. Статьи по истории, библеистике, лингвистике, философии языка. Москва, 2002. с. 91.

Дополнительную же функцию выполняет и упоминание Судного Дня и Архангела Гавриила в рассказе «На городской стене». В предшествующем абзаце рассказчик довольно ясно высказывается о высшем руководстве Империи. А затем он, дополняя описание, замечает, что эти чиновники и в этот День будут издавать совершенно бессмысленные директивы, а кое-кто и просто возьмет да и арестует самого Архангела, если, скажем, он вдруг не сможет протрубить начало Страшного Суда.

По вышеприведенной классификации все перечисленные аллюзии относятся к группе локализованных аллюзий. Как видно из примеров, все они выполняют основную характеризующую или дополнительную характеризующую функции.

К доминантным относятся аллюзии, которые использует сам автор (автор-создатель). Мы не делим их на основные и дополнительные, поскольку очевидно, что они дают исчерпывающую характеристику тексту в целом просто по своему местоположению — это название и/или эпиграф. С их помощью автор реализует свое право на высказывание собственного мнения. Библия — очень удобный источник для оформления своего отношения в ясной и четкой форме. Интересно, что герой рассказа может даже не быть христианином. Так, эпиграфом из Книги Притч автор предваряет стилизованный под восточную речь монолог мусульманина из рассказа «Дрэй вара йо ди». История, им рассказанная, по форме — экзотический сюжет и местный колорит. Но вот эпиграф: «Потому что ревность — ярость мужа, и не пощадит он в день мщения» (Прит., 6:34). Он подчеркивает, что сюжет, по сути, вне рамок национальных и религиозных — это история ревности и мести, которой есть место в любом человеческом сердце Чернявская В. Е. Псевдонаучный текст в персуазивной коммуникации на примере анализа современных англоязычных гороскопов, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь, 2003. с. 145.

Еще один эпиграф предпослан рассказу «Захолустная комедия» — банальной истории о пяти англичанах, вынужденных жить бок о бок, несмотря на то, что они даже видеть друг друга не могут: любовное приключение, в котором они все оказались замешанными, плохо закончилось. В этом рассказе тоже присутствует эпиграф из Екклесиаста: «Потому что для всякой цели есть время и приговор; и человеку великая печаль оттого» (перевод мой. — Л.Д.) (Еккл., 8:6). Упоминание этого библейского текста позволяет Киплингу усилить трагическую составляющую рассказа. И вот история о неудавшемся адюльтере воспринимается уже как предрешенная свыше трагедия Афонасин Е. В. «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург, 2003. с. 65.

Как и случай с героем Филом Гэрроном, его английской невестой и женой из местных. Довольно обычная в то время история о невесте, которая бросила героя, когда он уехал в Индию. Он вроде бы страдал, но потом передумал и женился на девушке и местных. А его бывшая возлюбленная тоскует по нему, и когда муж ее умирает, бросается в Индию — где ее давно уже никто не ждет. Этот рассказ тоже приобретает масштаб вневременной, лишь только мы взглянем на название-цитату из 2-ого Послания к Коринфянам — «Связанные с неверующим» (перевод мой. — Л.Д.). Речь же идет о том, что между девушками и довольно посредственным чиновником, не слишком-то верящим в свое предназначение как британца, несущего свет и культуру в глухой район, где он работает, существуют неразрывные узы. И эти узы-ярмо — они навсегда, что и подчеркивается при помощи текста, который сохраняется многие века.

Для британского читателя того времени все эти комментарии были совершенно излишними. Библейские сюжеты и имена были хорошо известны и тем британцам, которые жили в метрополии, и тем, которые жили в колониях. Эти упоминания Библии можно рассматривать как вспомогательные средства манипуляции читательским восприятием. В первую очередь, это относится к аллюзиям доминантным, которые представлены у Р. Киплинга эпиграфами и названиями Чернявская В. Е. Псевдонаучный текст в персуазивной коммуникации на примере анализа современных англоязычных гороскопов, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь, 2003. с. 58.

Заключение

Таким образом, аллюзия — стилистическая фигура, содержащая явное указание или отчётливый намёк на некий литературный, исторический, мифологический или политический факт, закреплённый в текстовой культуре или в разговорной речи.

Например, доктор Д. Типтри-младший дебютировал в научно-фантастической литературе рассказом «Рождение коммивояжёра» (1968), в названии которого видна аллюзия, отсылающая читателя к названию пьесы американского драматурга Артура Миллера «Смерть коммивояжёра» (1949).

В отличие от реминисценции, чаще используется в качестве риторической фигуры, требующей однозначного понимания и прочтения.

Библейские образы Иисуса Христа, апостола Петра, а также библейские мотивы жертвенности, божественного искупления отражены в образах современной русской литературе. Практически во всех романах берут начало персонажи-визионеры, святые-мученики, прозревающие источник зла в натуре человека. Своих святых писатели сознательно делают носителями христианского идеала любви и сострадания, абсолютного добра, которое духовным светом милосердия преодолевает ужасы ада современности. В последующих философско-аллегорических романах указанные библейские мотивы и образы получают свое дальнейшее развитие, углубление и в какой-то мере даже переосмысление, воплощаясь в совершенно разных персонажах, от святого Мэтти до средневекового фанатика Джослина.

В результате теоретического анализа литературы нами была достигнута цель и решены поставленные задачи.

1. Афонасин Е. В., «Строматы» Климента Александрийского, Климент Александрийский. Строматы. Том 1. Санкт-Петербург. — 2003 С. 452

2. Вдовиченко А. В., Дискурс-текст-слово. Статьи по истории, библеистике, лингвистике, философии языка. Москва. — 2002 С. 102

3. Бычков В. В., Aesthetica patrum. Эстетика Отцов Церкви. I. Апологеты. Блаженный Августин. Москва. — 1195 С. 164

4. Голдинг У. Повелитель Мух. Шпиль. Чрезвычайный посол: Сб.: Пер. с англ. М.: Издательство АСТ, 2003.

5. Дружинина А. Роман У. Голдинга «Повелитель мух» // К проблемам романтизма и реализма в зарубежной литературе К. 19 — Н. 20 века. М., 1975.

6. Зинде М. Творчество Уильяма Годдинга. К проблеме философского аллегорического романа. Дисс. … к.ф.н. М., 1979.

7. Романова Н. Н. «Стилистика и стили», 2006.

8. Солнцева-Накова Е., О проблеме стереотипов в научных текстах, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь. — 2003 С. 451

9. Стоянович А., Ломка стереотипов научного текста, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь. 2003 С. 120

10. Чернявская В. Е., Псевдонаучный текст в персуазивной коммуникации на примере анализа современных англоязычных гороскопов, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь — 2003 с. 2689.

11. Черняк В. Д., Черняк М. А., Стереотипы обыденного сознания в современном женском романе, Стереотипность и творчество в тексте. Пермь, 2003 — С 149.

12. Butterworth G.W., Clement of Alexandria’s «Protrepticus» and the «Phaedrus» of Plato, The Classical Quarterly. 1916, Vol. 10. № 4. Oxford.

13. Pйpin J., Christianisme et mythologie. Jugements chrйtiens sur les analogies du paganisme et du christianisme, De la philosophie ancienne, а la thйologie patristique. Variorum reprints. VIII. London. 1986