Духовная педократия

«» — неологизм, введенный С. Н. Булгаковым для оценки состояния русского общества в начале XX века. «Это уродливое соотношение, — писал он в статье „Героизм и подвижничество“, — при котором оценки и мнения „учащейся молодежи“ оказываются руководящими для старейших, перевертывает вверх ногами естественный порядок вещей и в одинаковой степени пагубно и для старших, и для младших». Вывод, к которому приходит С. Н. Булгаков, таков: «каждый возраст имеет свои преимущества, и их особенно много имеет молодость с таящимися в ней силами. Кто радеет о будущем, тот больше всего озабочен молодым поколением. Но находиться от него в духовной зависимости, заискивать перед ним, прислушиваться к его мнению, брать его за критерий — это свидетельствует о духовной слабости общества».

Возрастная специфика современной массовой культуры

Прошло почти сто лет, но проблема не только не разрешилась, но и, по нашему мнению, усугубилась. Релятивизм становится нормой, государство отстранилось от каких-либо попыток удержать общество в рамках традиционной морали, поэтому сегодняшнему взрослому в ситуации «идеологического анархизма» значительно труднее определиться в своих нравственных принципах и в воспитательных подходах к детям, чем современникам С. Н. Булгакова, жившим в стране, которая старалась — в меру сил — соответствовать высокому званию христианского царства.

Психология потворства и капитуляции перед «духовной педократией» со стороны взрослого человека зиждется на сомнении в истинности тех ценностей, которые попали под удар революционно (или модернизационно) настроенной части общества, а психология радикального модернизатора и революционера основывается на прямом отрицании этих традиционных ценностей как «устаревших» и «утративших доверие». Многие из русских философов, писателей и публицистов XIX — XX веков (назовем здесь, прежде всего, К. Леонтьева, К. Победоносцева, Н. Страхова, Ф. Достоевского, И. Ильина) с болью отмечали, что корень многих бед российских и основание многовековой привычки все время оглядываться на «просвещенную Европу», на «цивилизованные страны» нужно связывать с содержательными проблемами (точнее — с «пустотами» или темными местами) самосознания русского человека.

Психологические основания мировоззренческой устойчивости

Всеобщее убеждение сегодня (и не только в России) таково: альтернативы модернизации нет: либо «осовременивание», либо отставание и выброс на «обочину цивилизации». Эту установку приписывают всем «реформаторам», начиная как минимум с Петра Великого и заканчивая сегодняшними сторонниками российских либеральных реформ. При этом за скобками (по недомыслию или сознательно) оставляют проблему первостепенной важности, а именно: что из наследия предыдущих поколений, из культурных сокровищ наших предков безусловно должно быть сохранено при любых реформах и при любом политическом режиме? Какие традиции народ должен удержать в своем бытии, чтобы не только сохраниться среди прочих народов и культур, но и развиваться во всех отношениях? И что значит «развиваться»? Куда, как и зачем? Для нас вполне очевидно, что на практике, в реальной общественной и частной жизни людей происходит чудовищная путаница и подмена одного другим: то, что модернизировать не нужно и даже опасно, бросают в вихрь перемен, а то, что разумнее было бы изменить, удерживают по привычке или из-за неверно понятого принципа «верности традициям». Главный здесь вопрос — поистине, вопрос всей жизни человека — каковы же критерии этого различения и выражает ли субъективная вера или убеждение отдельного человека какое-либо объективно-безусловное содержание, то есть истину?

Ведь психологические основания мировоззренческой устойчивости зависят от уверенности человека в реальности и прочности связи его личной, субъективной веры и объективно существующего предмета веры. Например, если человек воспримет какой-либо принцип или собственное убеждение в качестве «принципа всеобщего законодательства», то есть безусловного критерия для всех людских поступков, то тогда он будет стараться передать его своим детям, будет признавать это ценной традицией и бороться за ее трансляцию в будущую жизнь всех будущих поколений. И если эта традиция признается им как безусловная и независимая от изменчивых людских мнений и нравов, то он будет отстаивать ее неприкосновенность в процессе каких бы то ни было реформ. Сегодня — увы! — многое из того, что ранее не требовало доказательств и принималось на веру, стало «проблемой» и почти неразрешимым «вопросом», потому что, как писал митрополит Киевский и Галицкий Владимир, «неверие все делает вопросом: оно делает вопросом и то, в чем прежде ни один человек не имел ни малейшего сомнения». Традиционные русские ценности, такие, например, как терпение, целомудренность, послушание старшим, бескорыстие, приходится обосновывать разными витиеватыми способами (логическими, историческими, этнографическими, психологическими и т. п.) и публично защищать.

Юность — часть, этап жизненного пути. Естественным образом юность (как и детство) представляет собой во многом самобытную субкультуру, особый мир, осмысляемый как часть некоего целого. В обществах, которые в западной культурологии называются традиционными, субкультур детства и юности имеют строго очерченное место, пространство и иерархически подчинены культуре взрослости. Переход из одного возрастного периода в другой, более зрелый, представляет собой регламентированный особыми ритуалами и испытаниями акт инициации (то есть введения в новый мир, «запуска» жизни в ином качестве), что само по себе подтверждает представление в традиционных культурах о четкой границе между двумя возрастными мирами. К принятию в мир взрослых ребенок должен был готовиться тщательно и как можно раньше.

В работах Маргарет Мид, одного из признанных классиков мировой этнологии и антропологии, тип межпоколенческих отношений, когда дети учатся у взрослых родителей, называется постфигуративным. В таких отношениях образец для подражания помещен, условно говоря, «за спиной», в прошлом. Выживаемость и социальная успешность человека здесь зависит от точности усвоения опыта предков. Центральной воспитательной фигурой выступает самый опытный (как правило самый старший) человек, авторитет которого безусловно признают все младшие поколения. Внутри такого типа преемственности и работает то, что называют «традицией», — передача из поколения в поколение обычаев, норм и правил поведения. Постфигуративному типу противостоит префигуративный, при котором образец поведения задан впереди, в неведомом будущем, причем его контуры все время меняются вместе с изменением мира, и скорость перемен все возрастает. Поэтому в рамках данного типа межпоколенческого взаимодействия дети не просто рядом со взрослыми осваивают эти будущие нормы жизни, но и по особой своей подвижности, гибкости установок и естественной свободе от «поведенческих клише» становятся лидерами в этом процессе. И теперь взрослые, как более инертные и менее пластичные, должны учиться у своих детей. Такой тип взаимодействия, как пишет М. Мид, постепенно утверждается в современных западных странах. Префигурация объявляется не только реальностью сегодняшней западной культуры, но, судя по тональности работы, и общим будущим для всех народов, желающих модернизироваться, то есть жить «по-современному». По нашему мнению, подобный взгляд есть не что иное, как попытка дать «научное обоснование» «духовной педократии».

Одной из главных тенденций современности является борьба против принципа иерархии, отождествляемой с «тоталитарностью», с ущемлением «прав и свобод», и как одно из следствий этой борьбы — «разбухание» молодежной культуры, поглощение ею «соседних» миров — и детского, и взрослого. Политический бунт европейской и американской молодежи 60-х годов XX века был плодом давно готовившегося бунта социокультурного, духовного. Юность публично заявила о своих намерениях перераспределить со взрослым сообществом свои права на все сферы жизни.

Юность отличается, кроме всего прочего, от иных периодов развития человека специфическим восприятием времени, точнее — переосмыслением проблемы временности и невременности. Если в детстве время еще не стало предметом рефлексии, и ребенок как бы «плывет» внутри времени, и его границы не ощущаются, как и не чувствуется «бег времени», то с осознанием границ своего «Я» и возможностей своего мышления молодость начинает остро переживать скоротечность всего, что происходит внутри и вовне. Время в своей скоротечности сжимается до предела, быстрота и интенсивность смысловых кусков бытия приближается к дискретности и длительности оргазма. Несколько секунд — и острота новизны ушла. «И так — во всем!» — сокрушается массовый человек. И нанизывает бесчисленные оргазмические переживания — в прямом и переносном смысле — на нить своей земной жизни. Нить коротка. И поэтому нужно успеть пережить максимум «оргазмического», плотненько нанизать все, что успеешь… Таково понимание «трагедии жизни» в его куцем уме.

Изменчивость, нестабильность, динамизм, текучесть всего в мире — вот доминанта в переживании времени молодым поколением. И именно это состояние неравновесности, нерешенности, смутности пытается «законсервировать», превратив в норму, современная массовая культура. Динамизм, гонка, калейдоскопичность смены впечатлений — вот ее «внутренняя пружина», и этот тип культуры, этот образ жизни провоцирует человека остановиться на «мосту молодости», «застрять» в смутном времени.

Эта тенденция фактически насильственного торможения, «зависания» в фазе юношеской смуты проявляется многообразно. Например, сфера потребления через рекламу осаждает человека, навязывая все новые и новые вещи, услуги, удовольствия, встраивая человека в динамизм рынка, буквально вталкивая его в ритм бесконечной смены желаний, состояний. У человека нет даже возможности прервать этот процесс дробления идентичностей и остановиться на чем-то одном, скажем, на какой-то определенной марке телефона — нет же, мода с возрастающей скоростью «старит» имеющийся тип и подталкивает к покупке нового, более «стильного» и «крутого».

Инфантилизм современной культуры

Можно говорить о мании новизны массового человека, что естественно проистекает из его центрированности на современности, свободной от ограничений со стороны традиций прошлого. В критике же «традиционализма» просматриваются истерические нотки боязни суровых требований истинной жизни, в муках выношенных поколениями лучших из наших предков. Человек просто дезертирует в «современность». Старый способ: чтобы лучше защититься, нужно самому нападать. Дискредитация традиционной культурыот сознания собственной слабости и духовной несостоятельности.

Инфантилизм современной культуры паразитирует на образе «наивной непосредственности детства», умышленно или неосознанно оставляя «за скобками» главное, чем богато подлинное детство — его чистоту. Детство — да и то до определенного возраста — несет в себе чистоту, мир взрослостимудрость. Юность уходит от первого (со «взрывом» половых гормонов), но не доходит до второго. Она в пути, она есть мост из мира «первичной, естественной чистоты» детства в мир развитых форм целомудрия (целостной мудрости) взрослости. Подлинная взрослость предполагает преодоление «моста юности», избежать его невозможно, но останавливаться на нем, задерживаться надолго — чрезвычайно опасно. Печально, что из уст солидных, образованных, искренних людей всерьез звучат мнения, что ситуация перехода (в самом широком философском смысле) есть нормальная для современного человека ситуация и что он должен научиться жить в этом «переходе», в пространстве между умершим старым миром, культурные скрепы которого рухнули как минимум с крика Ницше «Бог умер», и миром новым, нормы которого еще до конца не определились.

Вокруг и внутри мира молодежи сегодня «крутятся» гигантские деньги. Сфера досуга, «индустрия развлечений» паразитирует на избыточной энергетике молодости и так же, как сфера потребления, прямо заинтересована в консервации фазы инфантилизма в становлении человека. Не будет преувеличением сказать, что вся шоу-культура (американская ли, европейская ли, российская ли) с миллиардными оборотами по содержанию есть явно или неявно тинейджерская, то есть рассчитанная на вкусы и уровень подростков. Несмотря на ветер в голове и неважную учебу, эти девочки и мальчики несут и несут вполне серьезные и реальные деньги. Папины и мамины деньги, разумеется. Существуют и целые секторы тинейджерской поп-индустрии: почти круглосуточный канал МТУ, «фабрики звезд», глянцевые журналы и многое другое.

Все социологические исследования последних лет по проблеме трансформации ценностных ориентации населения России подтверждают медленную, но заметную тенденцию к утверждению «рыночных ценностей», к вытеснению ими ценностей традиционных. Это особенно наглядно на примере молодого поколения. Например, по данным исследования «Молодежь-97» (1997 г.), проведенного совместной российско-американской группой в 56 регионах России по 3 возрастам (17, 24, 31 год), самые высокие ранги у 17-летних получили ценности семьи (74,5%), материального благополучия (71,5%) и профессионализма (49,5%). Чистая совесть оказалась на 7-м месте (24,2%), а патриотизм — на 13-м (4,3%). У категории 24-летних картина схожая: первые три места — семья (83%), материальное благополучие (77,7%), здоровье (55,5%). Чистая совесть на 6-м месте (29,2%), а патриотизм — на 14-м (3,7%). У более взрослых 31-летних кое-что иначе: первые три места — семья, дружба, чистая совесть (53,4%, 46,3%, 37,7% соответственно), патриотизм на 13-м месте (13.2%). Последнее, 15-е место у всех трех возрастных категорийрелигиозность (0.9 — 1.6%). Еще любопытнее данные по сравнительной характеристике опросов учащейся молодежи конца 70-х годов и 1997 года. Выводы исследователей неутешительны: «средний» подросток (возраст респондентов — от 16 до 19 лет) конца 90-х годов прошлого века очень близок по ответам подростку, относящемуся в конце 70-х к категории «трудных», с «девиантным поведением», то есть из числа правонарушителей, состоящих на учете в милиции, учащихся ПТУ, детей из семей алкоголиков и т. п. Например, в 70-х годах 43,3% из числа «трудных» положительно оценивали употребление наркотиков, а в 90-х эту же примерно цифру дали «обычные» подростки, «безвредно принимать алкоголь несколько раз в месяц» — 51,4% «группа риска» 70-х и 47% «нормальные» 90-х. Сравнение «среднего» подростка 70-х с его «нормальным» сверстником 90-х также не в пользу последнего. На вопрос о допустимости добрачных половых отношений 15,6% подростков советской эпохи ответили «категорически нельзя» и 12,5% - «можно, но с условием пожениться»; в 90-х годах никто (из 180 участников опроса) не связал половые отношения с женитьбой или выходом замуж, из них: «можно с 13 лет» (! -Ю.П.) — 10% ответов, «можно с 16 лет» — 61%. На досуге читают книги: подростки 90-х годов — 7%, 70-х — 82,5%, занимаются в спортивных секциях или кружках: 90-е годы — 5%, 70-е — 63%, посещают театры: 90-е годы — 28%, 70-е — 72%.

Яркий пример того, как масскульт искусственно понуждает человека оставаться «великовозрастным дитем», мы видим в вопросе самом болезненном и сложном для человека — в вопросе пола. Провоцируя ранний интерес к нему и относясь все более «либерально» к нижней границе «начала половой жизни», с одной стороны, и отодвигая все дальше и дальше рубеж, когда с точки зрения экономической и социальной «можно» обзаводиться семьей и детьми — с другой, современная массовая культура обрекает молодого человека на многолетний блуд — ведь «хочется этого» в 15 лет, а для женитьбы человек «готов» (по западным «стандартам») годам к тридцати, не раньше! Надо сказать, что победить бунт плоти в сегодняшнем мире стократ труднее, чем в старину, а и тогда способны были на это единицы (вот и женили рано законным браком — все душе легче будет спастись, к одному-то телу прилепившись!).

Сиюминутность современности спешит «взять от жизни все», а конкретно — удовольствия, за которые человек легко и с желанием готов платить деньги. На эксплуатации этой особенности человеческой психики и строится индустрия развлечений. Невозможно представить рекламу аскетической воздержанности или просто умеренности. Традиции же, ориентированные на опыт выживания рода, племени, народа, неизбежно связывают ограничениями своеволие индивидов. Учет традиции, таким образом, есть в той или иной мере учет этих ограничений, что неизбежно должно приводить к уменьшению прибыли. Борьба с традиционализмом — это борьба с безусловными ограничениями, то есть с такими, которые невозможно оспорить вкусами или интересами отдельных индивидов. Традиционализм объективно экономически неэффективен по сравнению с современностью, не признающей, по большому счету, никаких абсолютных запретов-табу. Новизна стремится к эффективности, традиция равнодушна к эффективности, у нее другие масштабы оценок и другие приоритеты. Мир сопротивляется внемирной безусловной истине. Традиции подспудно, неявно приучают человека жить не только временными интересами сего дня и сего мира, законами эффективности и выгоды, но и думать о вечном. Жить ценностями надмирными. В этом, можно сказать, ее архетипическая миссия, то есть даже безотносительно к содержанию самой традиции. Традиция — это терапия короткопамятности человека. Традиция объективно удлиняет историческую, культурную память. И это важно само по себе.

Современный человек страшится выйти из беззаботной юности и войти в ответственность взрослости. Страх взрослости — это страх брать ответственность на себя. Затягивание решающего шага, поиски «алиби в бытии» (М.Бахтин), попытки найти повод «погулять напоследок». Отсюда и дезертирство в «здесь — и — теперь», в слепоту и глухоту по отношению к опыту старших поколений. Современная культура выработала и идейное обоснование этой «страусиной» позиции: философию постмодернизма, согласно которой нет Единой и единственной для всех Истины, все в мире относительно, ничто не достойно священной серьезности. Постмодерн разрешает человеку все в жизни превращать в предмет иронии, все воспринимать как игру. Превращая серьезность в игру, постмодернист превращает линию «прошлое — настоящеебудущее» в одну-единственную точку «здесь — и — теперь». Ведь взрослость спросит о твоем прошлом и заставит покаяться. А совесть после покаяния не позволит жить по-старому. Взрослость раскроет глаза и на будущее — вплоть до границы со смертью и поставит тебя на суд вечности. Конечно, легче отсечь прошлое и отгородиться от будущего. И «брать от жизни все» под шумок борьбы за «свободу» и «права человека».

массовый культура инфантилизм традиционализм

Заключение

За страхом ответственности стоит страх смерти, абсолютное нежелание и неспособность думать о ней и готовиться к ней. Отсюда и упоение сиюминутностью: оно есть проявление тайной истерической мысли «жив еще, жив!!». Отодвигание взрослости — это отодвигание думы о смерти. Невыносимость этой мысли парализует человека, и он «зависает» между мирами. А удовлетворительного ответа на вопрос о смерти современная культура человеку дать не может.

Либеральная идея апеллирует к некоему «здравому смыслу» человека, пытаясь в нем найти и границы свободы человека, и нормы общежития, и высокую мораль, и массу всего прочего. Но насколько может быть «здравым» смысл у нездорового человека? И о каком «здоровье» можно говорить, если либерализм одной рукой дает человеку формальное право свободы, а другой фактически ее забирает, поскольку его «пространство свободы» — это «свобода» не быть человеком, это резервация инфантилизма, внутри которой выращиваются невротические существа, не способные ответственно шагнуть во взрослость и мужественно осознать трагизм бытия.

Булгаков, С. Н. Героизм и подвижничество / С. Н. Булгаков // Вехи. Интеллигенция в России: сб.ст.1909;1910. — М.: Молодая гвардия, 2011.

Культурные миры молодых россиян: три жизненные ситуации. — М.: Изд-во МГУ, 2008.

Мид, М. Культура и мир детства: избранные произведения / М. Мид. — М.: Наука, 2008.

Попов, В. А. Изменение мотивационно-ценностных ориентации учащейся молодежи / В. А. Попов, О. Ю. Кондратьева // СОЦИС. — 2009. — № 6.

Смирнов, С. А. Человек перехода: сборник научных работ / С. А. Смирнов. -Новосибирск: НГУЭУ, 2009.

Владимир, митрополит Киевский и Галицкий. Труд и собственность в учении русской церкви // Экономика русской цивилизации. [Вступ. и закл. ст., сост. и комментарии О.А. Платонова]. — М.: Родник, 2009.