Xx век: «разум» или «жизнь» ?

XX век поставил под сомнение веру в знание, разум, прогресс, во многие другие ценности, которые исповедовали европейцы, начиная с Возрождения и Нового времени. Вслед за Ницше Анри Бергсон (1859−1941), Эдмунд Гуссерль (1859−1938), Макс Шелер (1874−1928) и др. утверждают, что разуму, интеллекту должны быть противопоставлены жизнь, бытие. Разум как инструмент познания создает барьер между человеком и миром, поэтому разумное познание неистинное: жизнь постигается чувством, интуицией. Причем жизнь принимает различные воплощения: ели у Ф. Ницше это — языческая чувственность, у 3. Фрейда и психоаналитиков — эротическое libido, то у М. Хайдеггера жизнь — это «фундаментальная онтология» .

Начавшийся в XX в. прогресс науки и техники привел к созданию термоядерного оружия, в результате применения которого человечество как род, Homo sapiens, может быть уничтожено. Точно так же, благодаря беспредельному применению науки и техники в производственной деятельности человека, биосфера все более становится непригодной для обитания. Налицо признаки экологической катастрофы, охватывающей все человечество. Очевидно, что решающая причина деградации окружающего нас мира — мира природы — и общества коренится прежде всего в самом человеке. По, разумеется, наука и техника, духовная традиция, философские концепции оказали огромное воздействие на формирование стиля мышления, нравственных установок человека, в первую очередь, конечно, европейца. В наше время типичными чертами мышления и поведения европейского человека являются солипсизм, прагматизм, агностицизм. Он признает реальным лишь то, что осязает, что может доказать, установить, чем можно овладеть и т. п. Для такого стиля мышления характерно ограничение феноменами (в кантовском смысле), тем, что «является». Такой стиль мышления не способен постичь целое, проникнуть в сущность бытия, увидеть перспективу.

К подобному стилю мышления, по мнению многих западных мыслителей, в частности, таких выдающихся, как Теодор Адорно (1903;1969), Макс Хоркхаймер (1895−1973), Карл Ясперс (1883−1969), кардинал Йозеф Рацингер (ныне папа римский Бенедикт XVI, р. 1927), Хосе Ортега-и-Гассет (1883−1955), Мартин Хайдеггер (1889−1976) и др., привел духовный перелом, осуществленный именно философией Нового времени. В частности, Р. Декарт единственной и подлинной достоверностью считал чисто формальную достоверность разума, очищенную от всего фактического, которое философ рассматривал как нечто сомнительное. Более того, достоверность разума он выводил из модели математической достоверности: математика была возведена им в основную форму всякого разумного мышления. Сто лет спустя Дж. Вико, апеллируя к Аристотелю, внешне выдвинул прямо противоположный тезис: истинное знание есть знание причины. Человек знает вещь, поскольку знает ее причину. Однако если Аристотель делал из этого положения вывод о равенстве истины и бытия, то Вико делал другой вывод: о равенстве истины и фактичности. Познаваем лишь «факт», то, что мы сами сконструировали. Таким образом, совершенное знание, начиная с эпохи Нового времени, было отнесено к сфере математических построений (Декарт) и исторических событий, «фактов» и т. п. (Дж. Вико), в конечном счете, к тому, что было обусловлено деятельностью человека^[1]. Бытие, жизнь, философия — всё стало предметом истории, всё стало пониматься как исторический процесс. Гегель, Дарвин, Маркс всё подвергли переосмыслению с точки зрения истории. Мир перестал быть прочным домом бытия, а человек фактически перестал быть центром мира, поскольку и сам он был продукт становления. В этих условиях размышления о сущности бытия, о бытии как таковом все более утрачивали смысл — наступило господство факта; человек стремился познать лишь собственное дело.

Вместе с тем, в середине XIX в. господство истории, факта было потеснено тем, что может быть, что подлежит конструированию. Этот фундаментальный поворот осуществил К. Маркс. Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его, — такова, по Марксу, задача философии. XX век еще более поставил под вопрос познавательные притязания историзма, ибо все с большей ясностью обнаруживалось, что чистого, абсолютно установленного факта не существует, что любой факт всегда содержит в себе толкование. В результате, в XX в. утвердилась духовная установка, для которой обращение к реальности означало обращение к тому, что может быть сделано, сконструировано.

Итак, если в Античности и в Средневековье человечество было обращено к вечному, в эпоху Нового времени, в период господства историзма — к настоящему и прошлому, то ныне оно ориентируется преимущественно на будущее, па то, что человек сам может создать. " Техне" (греч. techne — умение, искусство, ремесло) перестало быть подспорьем науки, подлинной науки, ищущей смысл в самом бытии; оно стало для современного человека тем, что поистине определяет для него возможное и должное. И если в эпоху Античности человек был «слит» с окружающим его миром, с природой, государством-полисом, если в Средневековье он, возвышаясь над природой, полностью зависел от Бога, то в эпоху Нового времени он осознает себя господином над природой и стремится к господству над ней. В период господства историзма осознание того факта, что он всего лишь случайный результат эволюции, несколько ослабило иллюзии человека относительно его возможностей, однако в XX в., избавившись от старых иллюзий, он приобрел новые, связанные с надеждой, что он может сделать все, что захочет. Ясно, что для такого человека главное — не истина, не смысл бытия, а истина субъективистского изменения, преобразования мира. К чему все это вело и привело в реальной жизни? Материальная сила, мощь человека постоянно росли, а разум и нравственность зачастую не соответствовали времени, не отвечали должным образом на вызов истории, ведь именно в нашу эпоху, в прошлом веке, разразились самые разрушительные войны, были совершены самые безжалостные преступления против человечества. И, самое ужасное, продолжают совершаться. Даже после окончания «холодной войны» мир не стал более безопасным. Вторая мировая война унесла 50 миллионов жизней, но, начиная с 1945 г., было около 150 войн, унесших 20 миллионов жизней до и после падения Берлинской стены. Сегодня не только многие соседние народы не могут жить в мире, но зачастую нет мира в границах одной страны; ее раздирают гражданские войны, национальные и религиозные конфликты.

Материальные потребности, желания современного человека также постоянно растут и, в сущности, постоянно удовлетворяются, а духовно он все еще, что называется, «не на высоте», духовно он зачастую становится беднее, черствее, отчужденнее, т. е. «бесчеловечнее», антигуманнее.

В 1970;е гг. представители Римского клуба сформулировали для человечества две альтернативы.

• 1. Если нынешние тенденции роста мирового населения, индустриализации, загрязнения, производства продуктов питания и истощения естественных ресурсов сохранятся, то пределы роста на планете будут достигнуты в течение 100 лет. Наиболее вероятным результатом будет внезапный и неконтролируемый спад как населения, так и производственных мощностей.
• 2. Имеется возможность изменить эти тенденции и создать условия экологической и экономической стабильности, которые сохранились бы и в будущем. Состояние глобального равновесия, устойчивого и «предохраняющего» развития может быть рассчитано так, чтобы потребности каждого человека удовлетворялись и чтобы для всех были равные возможности реализации человеческого потенциала, и чтобы при этом космос, природа не разрушались, не деградировали.

Ясно, что мы, люди, должны добиваться осуществления второй возможности, и ясно также: чем раньше мы начнем работать для достижения этой цели, тем больше надежды на успех. Эта надежда коренится прежде всего в нашей духовной культуре; в тех предостережениях, которые высказывали европейские мыслители, с тревогой и болью ища способы противодействия опасным тенденциям общественного развития прошлого века. Так, уже в 1930;е гг. многие мыслители, например, Макс Вебер (1864−1920) и Альфред Вебер (1868−1958), Вальтер Ратенау (1867−1922), Торстейн Веблен (1857−1929), Карл Маннгейм (1893−1947) и др., указывали на «упадок» человека, на растущее господство бюрократии во всех сферах социальной жизни.

В частности, А. Вебер полагал, что ход, современной истории ведет к опасной эпохе " четвертого человека"  — дрессированного человека будущего. Его предшественник, третий человек, — это потомок неандертальца, человек, начавший с примитивных пракультур, создавший высокие культуры древности и, наконец, капиталистическую промышленную культуру. Исторический процесс, носителем которого является третий человек, составляет 6 тыс. лет. Сейчас он заканчивается; земля уже полностью освоена, население достигло угрожающе больших размеров, человек превратился в функцию, ему отведена определенная социальная роль. Но спастись все-таки можно, для этого надо возродить в современности жизненные субстанции поздней Античности, христианства, Ренессанса XVIII в., их трагическое отношение к бытию, их духовные ценности, в сущности являющиеся «вечными» .

В 1950;е гг. К. Маннгейм опубликовал важную работу «Диагноз нашего времени». Нет сомнения, писал он, что человечество больно. Время свободного общества, общества «laissez-faire» прошло, теперь утверждается массовое, планируемое общество. Телефон, телеграф, радио, пресса, железная дорога и автомашины облегчают централизованное управление, влияние правительства на массы с целью держать их под контролем. Наука о человеке и его поведении также даст в распоряжение правительства важные средства управления чувствами и сознанием людей. Неизбежным следствием этого, предостерегал Маннгейм, является угроза установления тоталитарной диктатуры. Однако этой угрозе можно противостоять — все зависит от человеческой воли. Прогрессивные люди и группы могут и должны противостоять угрозе тоталитаризма, при этом они должны ориентироваться на реформы, а не на революции, ибо революции в последние годы имели тенденцию завершаться господством фашизма. Главное — создать, выбрать соответствующие ценности. К сожалению, формированию ценностей мешает быстрый и неконтролируемый рост общества. Если в так называемых первичных группах (семья, соседи и т. п.) господствовали личные контакты, то в современных больших группах (предприятия, поселки, города) устанавливаются безличные отношения. Первичные добродетели взаимопомощи, братства и любви, возможные в первичных группах, в больших группах, где господствуют безличные отношения, уже невозможны. Можно любить человека, которого лично знаешь, но невозможно любить человека, которого не видел и, может быть, никогда не увидишь. Тем нс менее, высокие добродетели в больших группах также возможны: здесь вместо конкретных добродетелей любви и братства в качестве их эквивалента выступает требование справедливости — политической и социальной.

В современном массовом обществе изменяются все прежние ценности. Если в обществе мелких крестьян и ремесленников идея частной собственности была творческой и справедливой (она служила тому, чтобы поддержать социальную ценность труда), то в мире огромных индустриальных предприятий она полностью утратила свое первоначальное значение и стала фактически правом немногих эксплуатировать многих. Если в обществе ремесленников труд имел высокую социальную ценность и престиж, то в современном обществе человек стал частью производственной и бюрократической машины: она формирует его взгляды и привычки по своему подобию, он — ее функция.

Особенно остро выступает Маннгейм против классового или какого-либо другого группового сознания. Это сознание односторонне формирует готовность бороться против других классов и групп, оно игнорирует все возможности, которые, несмотря па существующие в обществе конфликты, способствуют взаимопониманию и кооперации. «Классовому сознанию, — подчеркивает Маннгейм, — я противопоставляю тотальное сознание, сознание, ориентированное на познание целостной ситуации; оно есть синтез, который рождается на основе интеграции точек зрения, вытекающих из опыта отдельных групп». Вместе с тем ученый резко выступал против игнорирования отдельной личности, против апелляции к группе как целому. Подобный подход — черта психологической стратегии тоталитаристов типа Гитлера и ему подобных. Гитлер всегда подходил к отдельному человеку как члену какой-либо группы. Человек как член группы легче подвергается воздействию, манипулятивной обработке.

Важный вывод Маннгейма заключается в том, что современный кризис ценностей обусловлен не «низостью» современного человека, но в большей мере неспособностью «больших обществ» формировать механизмы, методы приспособления, ассимиляции ценностей, социальных норм в соответствующем масштабе, в то время как в маленьких обществах подобные процессы осуществлялись фактически спонтанно. Традиции, обычаи были неосознанной силой, координирующей и приспосабливающей ценности к отдельным людям и группам. Маленькие, простые общества не нуждались в разработке специальной политики воспитания людей, тогда как в современном обществе моральное и культурное образование и воспитание имеют решающее значение. Цель прогресса сегодня — не в достижении утопического общества без классов, но в подъеме экономики, в социальном, политическом и культурном развитии народа, его моральном воспитании. Все это, разумеется, должно идти рука об руку с поиском рациональных методов выбора лучшего в различных областях общественной жизни, подчеркивает Маннгейм.

Пожалуй, особенно остро трагизм XX в., прежде всего его первой половины, выразил немецкий писатель и философ Эрнст Юнгер (1895−1998). Он охарактеризовал весь XX в. как эпоху модерна, сущность идеологии которого заключается в мифе человека-рабочего, тотально мобилизованного на преобразование мира в процессе героического труда. В данном случае Юнгер отталкивается от античного мифа о борьбе богов и титанов и утверждает, что люди XX в. превратились в титанов и подняли восстание против богов. Перед Первой мировой войной всем европейским странам была присуща мобилизационная готовность к делу. В ходе войны на первый план вместо воина выдвинулся рабочий. Война утратила свой героический характер, превратилась в битву техники и материалов; молох войны бесстрастно, механически проглатывал армию за армией. После Первой мировой войны потерпевшая поражение Германия ответила на попытку западных стран затормозить ее развитие тотальной мобилизацией, воплощением которой стал гитлеровский национал-социализм. Россия, растерзанная в революциях и гражданской войне, также ответила на вызов истории большевизмом как идеологией тотальной мобилизации. Эта тотальная мобилизация требовала от индивидов, от «рабочих» безусловного самопожертвования, укрепления воли к власти, тотального труда, беспрекословной готовности исполнить приказ.

Источник модерна, этой мобилизационной готовности, коренится, по Юнгеру, в гегелевской теории мирового духа, раскрытие которого посредством деятельности субъективного духа, т. е. человека, и есть процесс мировой истории. Гегелевское понимание мировой истории как тотального присвоения истории человеком достигло, как считает Юнгер, именно в гитлеровском и сталинском модернизме своего высшего пункта (хотя зачастую и гитлеровские, и сталинские идеологи от Гегеля открещивались). Модерн, тотальная мобилизация, прячущиеся под маской прогресса, разума и гуманности, па самом деле принесли только боль, жертвы, страдания. Вместо прогресса это было движение по кругу, завершенный нигилизм. Тотальное устремление нацистов и большевиков преобразовывать мир трудом привели к технически хорошо организованному уничтожению людей. Это неизбежно, подчеркивает Юнгер, ибо для рабочего все окружающее пространство — только тотальное поле преобразования, тотальное поле битвы. В этой битве он тотально использует все средства: сталь, огонь, газ. Происходящее перестает иметь для него ценностный характер; все приобретает лишь функциональное значение; индивиды утрачивают персональный, личностный облик, становятся абстрактными номерами.

Но если Юнгер в сущности предостерегает: модерн должен заставить людей понять, чем они не должны быть, то Освальд Шпенглер (1880−1936) и Каспар Шмидт (1806−1856) по сути выступают в качестве идеологов модерна. Так, О. Шпенглер, выделяя восемь исторических культур, подчиняющихся «законам морфологии», и отмечая, что последняя, западная, культура уже показывает симптомы разложения, такие, например, как демократия, плутократия, техника, доказывающие, что цивилизация одолевает культуру, вместе с тем провозглашает, что грядет новый век, век жестоких войн, в котором появятся новые Цезари, новая элита твердых как сталь героев, которые будут искать не личной выгоды, а будут служить обществу. Фатализм, считает философ, вовсе не означает пессимизма. Напротив, «идеалы нужно разбить вдребезги, и чем громче будет звон, тем лучше. Твердость, римская твердость — вот что утверждается и должно утверждаться теперь в мире. Искусство — да, но из бетона и стали; поэзия — но созданная людьми с железными нервами и взглядом, безжалостно устремленным вглубь… политика, но проводимая государственными мужами, а не преобразователями мира… Нам, немцам, не родить больше Гете, но мы в состоянии родить Цезаря»^[2].

Юрист и государствовед К. Шмидт (Макс Штирнер) рассуждает в том же духе: порядок можно восстановить только когда государственным нуждам будет дан приоритет перед пресловутыми личными свободами. Рейх не будет в безопасности, пока Веймарская республика не будет перекроена в авторитарное государство.

По мнению немецкого философа П. Козловского, люди все-таки поняли предостережение Юнгера: модерн закончился революциями 1989;1990 гг. В эти годы завершилась в Европе мировая гражданская война, которая достигла своей кульминации в фашизме и большевизме. Наступила эпоха пост-модерна, пост-мифического, пост-утопического и пост-исторического века. Метатексты, метаматерии, отражающие в себе все сферы жизни (в духе, например, теории прогресса), и ведущие к тоталитаризму, уступили место радикальному аморализму интерпретаций (Ж. Ф. Лиотар). Борьба против богов также закончилась, титан-рабочий вернулся в лоно своей матери-земли. И все же, пост-модерн — не победа либерализма над социализмом, как толкуют это некоторые западные теоретики и политики, подчеркивает П. Козловский. Утверждающаяся социальная рыночная экономика сама по себе уже есть компромисс, примиряющая формула согласования капиталистической и социалистической форм управления. Лежащая в ее основе философия представляет собой синтез капиталистическолиберальных, социалистических и персоналистско-христианских элементов. Эта философия должна быть обоснованием пути в будущее, считает П. Козловский.

• [1] Правда, Декарт, апеллируя к математическим построениям, историю как науку не признавал. Он полагая, что современный историк, притязающий, в частности, на знание Древнего Рима, знает о нем, в сущности, меньше, чем какой-нибудь римский повар, а его знание латыни едва ли превосходят знания, которыми обладала служанка Цицерона.
• [2] Spengler, О. Regen und Aufsatze. — Munchen, 1938. — S. 78.