Личность и политика

Политическая культура и политическое участие

Политическая культура как субъективное измерение политики

Современные концепции политической культуры представляют собой до известной степени новую интерпретацию характерной для европейской общественной мысли (Посидоний, Гай Юлий Цезарь, Ж. Боден, Ш.-Л. де Монтескье и др.) традиции изучения культурной и этнографической среды, внутри которой формировались в различные исторические эпохи определенные типы человеческого поведения.

Хотя само понятие «политическая культура» впервые встречается в труде И. Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» (1784—1791), в своем современном смысле оно было заимствовано из антропологии и долгое время ассоциировалось с теми аспектами, которые политологи, психологи, культурологи и историки обычно рассматривают в связи с изучением политических идеологий, общественного мнения, психологии личности и национального характера и т. д.

В западную политическую науку концепция политической культуры была введена Г. Алмондом в 1956 г. в статье «Сравнительные политические системы». При разработке своей концепции, Г. Алмонд, столкнувшись с множеством противоречивых толкований этого понятия в антропологии, культурологии и социологии, в своем исследовании «Гражданская культура», написанном в соавторстве с С. Вербой, ограничил его значение «психологическими ориентациями по отношению к социальным объектам», выделив при этом специфические политические ориентации, характеризующие отношение индивидов к политической системе и ее отдельным элементам, роли личности в системе и т. д.

С. Верба в работе «Сравнительное описание политической культуры» также определял политическую культуру как «систему эмпирических верований, экспрессивных символов и ценностей, определяющих то положение, в котором имеет место политическое действие» и обеспечивающих «субъективную ориентацию по отношению к политике» .

Близкое по смыслу определение было сформулировано Л. Паем в специальной статье в 12-м томе «Международной энциклопедии социальных наук»: «Политическая культура представляет собой структуру позиций, верований и чувств, которая придает порядок и значение политическому процессу и обеспечивает лежащие в его основе предположения и правила, которые определяют поведение в политической системе. Она охватывает и политические идеалы, и действующие в рамках государственного устройства нормы. Таким образом, политическая культура является выражением в концентрированной форме психологических и субъективных измерений политики. Политическая культура является продуктом как коллективной истории политической системы, так и историй жизни членов этой системы и тем самым она коренится равным образом в событиях общественной жизни и в частном жизненном опыте» .

Л. Пай предложил также схему сравнительного анализа политической культуры, постулировав существование «некоторых универсальных проблем или тем, с которыми все политические культуры так или иначе должны иметь дело». К таким темам относятся:

• — масштабы и функции политики;
• — концепции власти и господства;
• — политическая интеграция;
• — статус политики и политиков;
• — оценочные характеристики;
• — аффективные измерения политики;
• — равновесие между сотрудничеством и соперничеством.

По Г. Алмонду, каждая политическая система «запечатлена» в структуре значений и целей. Стремясь к углубленному обоснованию своей концепции политической культуры как совокупности «психологических ориентации на определенное политическое действие», он и С. Верба обратились к работе Т. Парсонса и Э. Шилза «К всеобщей теории действия», оказавшей значительное влияние на эволюцию социологической мысли во второй половине XX в. Разрабатывая свою концепцию человеческой деятельности, Парсонс и Шилз исходили из предпосылки, в соответствии с которой любая ориентация действующего индивида (актора) может быть в теоретическом плане разделена на следующую структуру аналитических компонентов: познавательную, аффективную и оценочную. Познавательный компонент состоит из восприятий окружающего мира, аффективный — из различных чувств, с помощью которых объект наделяется различными эмоциональными значениями, оценочный компонент включает в себя понятие выбора, превращающего познавательные и аффективные ориентации в суждение относительно конкретного объекта.

Развивая концепцию Т. Парсонса и Э. Шилза, Г. Алмонд и С. Верба выделили три типа ориентации:

• — когнитивные, т. е. различные виды знания о политической системе, ее ролях и их исполнителях на «входах» и «выходах» ;
• — аффективные, характеризующие те чувства, которые порождает у акторов политическая система, ее роли, характер функционирования институтов (политический режим) и т. д.;
• — оценочные — суждения и мнения о политических объектах, возникающие в результате взаимодействия ценностно-окрашенных стандартов и критериев с более или менее объективной информацией.

Любая политическая культура состоит в регулярном воспроизведении трех типов ориентации. Ее специфика определяется, прежде всего, характером их комбинаций. Выделенные Г. Алмондом и С. Вербой три «идеальных типа» политической культуры — " приходской" тип (культура, ограниченная местными интересами), тип " подданнический" и " культура участия"  — представляют собой своеобразный континуум, в рамках которого ориентации акторов по отношению к политической системе развиваются от состояния, в котором отсутствуют какие-либо специализированные политические роли (первый тип) через лояльность к «продуктам» политической системы на ее «выходе» и минимальной заинтересованности в личном участии на «входе» (второй тип) до всеохватывающего участия во всех аспектах политической деятельности (третий тип).

На самом деле, каждая политическая культура имеет «смешанный» характер, определяемый не только особенностями функционирования различных ветвей власти или проводимой элитой политики. Различные комбинации местнического, подданнического и активистского типов могут быть в равной степени свойственны как отдельной политической культуре, так и любому индивиду. Характер соотношения этих типов зависит от особенностей эволюции политического сознания, конечным продуктом которого являются различные системы политических убеждений, доминирующих в конкретном обществе. Именно на них ориентированы — вступают в конфликт, адаптируются, подчиняются и т. д. — складывающиеся в процессе социализации чувства, настроения, предпочтения отдельных индивидов.

Как полагают Г. Алмонд и С. Верба, политическая культура может определяться в плане специфики распределения среди различных слоев населения когнитивных, аффективных и оценочных ориентации в отношении политических объектов. Эти объекты подразделяются на три следующих класса:

• — специфические роли или структуры, такие как законодательные, исполнительные органы, бюрократия и т. д.;
• — обладатели ролей — монархи, законодатели, администраторы;
• — различные виды публичной политики, решения и принудительное воздействие с целью их выполнения.

В целом «политическая культура является постоянным воспроизведением различных видов когнитивных, аффективных и оценочных ориентации в отношении политической системы, ее входов и выходов и самого индивида как политического актора» .

Когда политическая культура соответствует политической структуре, а именно: когда когнитивные, аффективные и оценочные ориентации усиливают политические институты, такая культура называется «лояльной». Подобная характеристика подразумевает определенную степень соответствия между элитарной и массовой политическими культурами. В случае возникновения между ними сильных разрывов, возникает угроза национальной идентичности. Формирование политической нации включает в себя, следовательно, и процесс относительной унификации политической культуры, т. е. интеграции — как по вертикали, так и по горизонтали — масс и элит, «выравнивания» их политических ориентации.

В слаборазвитых обществах, а также обществах, находящихся на стадии трансформации, массовая политическая культура имеет, как правило, фрагментированный, а не гомогенный характер. Расовые, религиозные, племенные, этнические, классовые, географические и другие различия подпитывают рост многообразных политических субкультур. В демократических, плюралистических обществах, напротив, разрывы проходят внутри относительно гомогенных групп и индивидов («средний класс» и т. п.), формируя соответствующий тип политической и национальной идентичности.

Г. Алмонд и С. Верба, сформулировав постулат, согласно которому всегда имеется «неизбежная напряженность между культурой и структурой, а также характерная тенденция к структурной нестабильности», не предприняли однако попытки представить собственную типологию политических (в том числе и национальных) субкультур. Между тем различия по возрасту, полу, образованию, наряду с различиями в доходах и образе жизни (например, городской или сельский), расовыми и национальными — важнейшие факторы формирования политических субкультур, само многообразие которых наглядно иллюстрирует своеобразие каждой нации.

Приводя в своей книге сравнительное исследование пяти различных по своему историческому опыту демократий (США, Великобритании, Германии, Италии и Мексики), Г. Алмонд и С. Верба разработали на основе анализа британского опыта модель идеальной демократической культуры, которую они назвали «гражданской культурой» .

По своему характеру она не является ни традиционной, ни современной культурой, но имеет характерные черты обеих. Ее основные свойства — плюрализм, консенсус и многообразие. Это лояльная культура, но наиболее специфическая ее особенность заключается в том, что «связанные с участием политические ориентации объединяются с подданическими и приходскими политическими ориентациями, их не подменяя… Непартиципаторные, более традиционные политические ориентации стремятся к ограничению индивидуальной приверженности к политике или к ее смягчению». В этом смысле «подданическим и приходским ориентациям удается сдерживать партиципаторные ориентации… Сохранение этих более традиционных установок них слияние с партиципаторными ориентациями приводят к сбалансированной политической культуре, в которой политическая активность, вовлеченность в политику и рациональность уравновешены пассивностью, традиционализмом и приверженностью к приходским ценностям» .

Гражданская культура является, таким образом, особенным смешанным видом, представляющим собой идеальный образчик выделенных американскими учеными трех типов ориентации и возникающим в том или ином регионе в конкретный исторический период. Сам характер смешения как бы предполагает постепенный, но неизбежный упадок более традиционных видов политического поведения и увеличение масштабов активного участия граждан в демократическом политическом процессе. Полагая, что из всех демократических государств США и Великобритания в наибольшей степени приблизились к идеальному типу «гражданской культуры», Г. Алмонд и С. Верба подчеркивали также, что одним из решающих признаков водораздела между данным типом и остальными, более традиционными, является перемещение вектора сочетания подданических и приходских политических ориентации с партиципаторными от внутренних установок индивида к их внешнему выражению, т. е. к их распределению (далеко не равномерному) среди различных слоев населения.

Концепция «гражданской культуры» Г. Алмонда и С. Вербы стала исходным пунктом для обсуждения проблемы эволюции политических систем не только в развитых западных странах; они приобрели особую актуальность в странах Центральной и Восточной Европы в 1990;е гг. в период демократических трансформаций.

Принципиальный характер приобрел спор между различными группами политологов относительно главного направления эволюции западного общества после Второй мировой войны. «Политические аналитики, — отмечал Д. Хелд (один из наиболее авторитетных современных специалистов в области теории демократии), рассуждая об исключительной неупорядоченности индустриального капиталистического мира в XX в. (двух колоссальных войнах, русской революции, депрессии тридцатых, подъеме фашизма и нацизма), — поражались той относительной политической и социальной гармонии, которая последовала за Второй мировой войной. Американские, британские и континентальные политологи и социологи, работавшие в конце 1950;х и начале 1960;х гг., стремились дать объяснения такого положения дел. Одна многочисленная группа, аргументация которой строилась в рамках классического плюрализма, развивала тезис о «конце идеологии». Этот тезис был особенно созвучен со взглядами, выражаемыми в конце 1950;х — начале 1960;х гг. средствами массовой информации, основными политическими партиями, официальными политическими кругами и многими организациями в рабочем движении. Другая, более малочисленная группа выражала радикально противоположную точку зрения: она давала интерпретацию событий, в которой содержалось совсем мало симпатии (если она вообще когда-либо существовала) к основным институтам государства, экономики и культуры, однако она имела огромное воздействие на студентов и новые радикальные движения протеста 1960;х гг. Эта вторая группа, строя аргументацию в рамках модифицированного марксизма, анализировала так называемый «конец идеологии» как выражение далеко зашедшего репрессивного порядка: «одномерного общества» «.

Сторонники первого направления (С. Липсет, Д. Батлер и Д. Стоукс и др.) настаивали на том, что уже в начале послевоенного периода идеологические проблемы, разделявшие левых и правых, оказались в той или иной степени сведенными к государственной собственности и экономическому планированию. В этом плане вопрос о том, какая партия контролирует местную политику отдельных наций, в действительности имел уже мало значения. Это значило, в представлении сторонников данного направления, что фундаментальные политические проблемы, связанные с классовыми конфликтами, порожденными промышленными революциями на Западе, были в основном решены: рабочие добились прав политического гражданства, консерваторы приняли концепцию государства всеобщего благосостояния; «демократическая левая» признала, что в целом усиление государственной мощи представляет собой гораздо большую угрозу свободе, чем борьба за решение экономических проблем.

Результатом данного процесса становится основополагающий консенсус относительно всеобщих политических ценностей равенства, гражданских прав, демократических процедур принятия решений на базе признания существующих социальных и политических институтов и провозглашения курса на прогрессирующую стабильность, взаимопроникновение взглядов представителей различных классов на принципиальные социально-политические проблемы, постепенное исчезновение конфликтов.

Анализируя происходящие в Британии на рубеже 1960—1970;х гт. изменения, английские политологи Д. Батлер и Д. Стоукс постулировали в качестве важнейшего момента наметившегося поворота уменьшающуюся связь социальных классов с политикой. Непосредственно перед экономическим кризисом середины.

1970;х гг. они утверждали, что в рамках послевоенного процветания создан новый массовый рынок товаров и услуг и «государство всеобщего благоденствия» существенно уменьшило уровень бедности и нищеты. Различия между жизненными стандартами, уровнем потребления и социальными привычками рабочих и среднего класса также уменьшились. Вследствие этого возросшая социальная мобильность «перекрывает» классовые различия, «предрасположенность избирателей оценивать политику в классовых понятиях ослабла» и процесс «классового выравнивания» постоянно смещается в Англии в сторону «твердого центра». Легитимность государства, таким образом, уже не может ставиться под сомнение.

Один из классиков мировой политической науки Р. Даль следующим образом характеризует основные элементы новой демократической модели:

• — контроль над правительственными решениями в политической сфере поручается избранным ответственным лицам;
• — эти лица выбираются и мирно отстраняются на относительно регулярных, справедливых и свободных выборах, на которых принуждение является вполне ограниченным;
• — практически все взрослое население имеет право голосовать на этих выборах;
• — большая часть взрослых имеет право бороться за государственные должности, на которые в процессе выборов выдвигаются кандидаты;
• — граждане имеют действенно подтверждаемое право на свободу выражения, в особенности политического, своих взглядов, включая критику должностных лиц, поведение правительства, господствующей политической, экономической и социальной системы и идеологии;
• — они имеют доступ к альтернативным источникам информации, которые не монополизированы правительством или какой-либо другой общественной группой;
• — они имеют действенно подтвержденное право создавать и вступать в независимые ассоциации, включая политические ассоциации, такие как политические партии и группы интересов, которые стремятся оказывать на правительство воздействие путем соревнования на выборах и при помощи других мирных средств.

Такая модель демократического политического процесса опиралась на новую концепцию гражданской идентичности и гражданских прав, основные принципы которой были разработаны непосредственно после Второй мировой войны в работе Т. Маршалла «Гражданство и социальный класс». В ней, в частности, вводилось принципиальное различие между политическими, гражданскими и социальными аспектами в рамках новой гражданской идентичности: «Гражданский элемент состоит из прав, необходимых для индивидуальной свободы, — свободы личности, свободы речи, мысли и веры, права обладать собственностью и заключать имеющие юридическую силу контракты, право на правосудие, т. е. право защищать и утверждать все свои права в условиях равенства со всеми другими и на основании законной процедуры». Политический элемент включает «право участвовать в осуществлении политической власти в качестве члена корпорации, наделенной политическим авторитетом или в качестве лица, выбирающего члена такой корпорации». Социальный элемент включает «право на минимум экономического благосостояния и безопасности, а также право иметь долю во всем общественном наследии и жить жизнью цивилизованного существа в соответствии с превалирующими в обществе стандартами» .

Следует еще раз подчеркнуть, что формирование современной теории демократии, демократического политического процесса, вполне вписываясь в разработанную Г. Алмондом и С. Вербой концепцию гражданской культуры, стало возможным только в XX в. в результате мощного спонтанного процесса, который в последние десятилетия специалисты отождествляют с новой демократической революцией. За исключением США, к концу XIX в. только небольшое меньшинство населения в Европе могло быть классифицировано в качестве граждан. Как справедливо отмечал американский политолог М. Яновиц, «гражданство не является формальной и абстрактной концепцией. Наоборот, это — идея, обладающая конкретным специфическим значением, отражающим изменяющееся содержание политического конфликта». В этом смысле «элементы гражданства могут быт найдены во всех государствах-нациях, даже в наиболее репрессивных, тоталитарных. Существует, однако, принципиальное различие между демократическим и недемократическим гражданством» .

Сформировавшаяся за несколько послевоенных десятилетий теория демократической политической культуры стала своеобразным эталоном, например, для характеристики эволюции политических процессов в посткоммунистических странах.

Анализ политической культуры, которую современные аналитики называют посткоммунистической или посттоталитарной, представляет большие трудности. Их главной причиной является сама беспрецедентность в историческом плане трансформации коммунистических систем в капиталистические и демократические. Ориентация новых политических элит как в Центральной и Восточной Европе, так и в России на создание рыночной экономики и либеральной демократии в период так называемых «бархатных революций» рубежа 1980—1990;х гг. предопределила радикально новые параметры политического процесса в этих регионах.

К тому моменту, когда, как выразился С. Хантингтон, «третья волна» демократизации достигла Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, у западных политологов уже сложилась привычка анализировать эволюцию политической системы в этом регионе по аналогии с анализом режимов переходного типа в слаборазвитых странах, эволюционирующих от авторитарного правления «правого типа» к политической демократии. Если для переходных процессов в Латинской Америке или южной зоны Европы (Греция, Испания и др.) главным пунктом реформ были отношения между военными (армией) и структурами гражданского общества, в странах Центральной и Восточной Европы в начальный период демонтажа коммунистической системы на передний план выступили отношения между гражданами и государством, которое ранее идентифицировало себя с обществом и его интересами. В частности, вопросы: принимали ли участие граждане в политических репрессиях, в деятельности государственных секретных служб, государственной коррупции и других аналогичных преступлениях, приобрели первоначально огромное значение и сконцентрировали общественное мнение на проблеме так называемой люстрации, т. е. проведении политически мотивированных «чисток» с последующим установлением периода «искупительных жертв» (от лат. lustrum) для коммунистических функционеров высшего и среднего звена, а в перспективе и для лиц, сотрудничавших с секретными службами.

Специалисты обычно разделяют политический процесс в данном регионе на два отнюдь не равнозначных цикла:

• — 1989/1990—1994 гг. — период так называемой «декоммунизации» ;
• — с 1994 г. вплоть до настоящего времени — период, когда партии левой (социалистической) ориентации, пережившие период сложной структурной перестройки, начинают возвращаться к власти на парламентских и президентских выборах.

Несмотря на определенные различия политической и экономической ситуаций, для большинства стран Центральной и Восточной Европы характерной особенностью на первом этапе была крайняя неопределенность процесса рыночных реформ и становления либеральных институтов. По замечанию американского политолога X. Уэлш, «в то время как само чувство необходимости распыления старой элиты было повсеместно распространено, разумность ее полного разоружения была также поставлена под вопрос. Центральной в связи с этим стала идея, согласно которой авторитарный режим вполне согласуется с либерализацией и в высшей степени — с системной трансформацией, если политика милосердия становится частью политического переходного процесса. По этой причине политические соглашения часто находят поддержку, но только в том случае, если авторитарные части государства (т.е. военные, господствовавшая политическая партия, госбезопасность и полицейский аппарат) не дискредитировали себя до такой степени, что стали несовместимыми с любыми правами, свойственными легитимному правлению» .

За исключением Румынии, переходные процессы в Центральной и Восточной Европе повсеместно включали в себя переговоры между старой и вновь возникающей политической элитой. Например, Польша, где в 1980;е гг. противостояние коммунистов сдвижением, объединявшимся вокруг профсоюза «Солидарность», достигло наивысшего пункта, завершившись введением чрезвычайного положения (что, казалось, делало невозможным последующее достижение какого-либо компромисса), стала типичной страной, в которой возникновение новой политической системы было результатом переговоров между коммунистами и оппозицией в рамках «круглого стола» (1988—1989 гг.).

Подобный процесс постепенной трансформации (степень которой, разумеется, варьировалась от Польши и Венгрии до бывших Чехословакии и ГДР) вполне подтверждает вывод, согласно которому наиболее важная проблема состояла не столько в природе самого перехода, сколько в степени развития гражданского общества накануне отстранения коммунистического правительства.

Тем не менее в политическом плане в условиях всеобщей эйфории 1989—1990 гг. повсеместный крах режимов советского типа, произошедший в ходе парламентских выборов, рассматривался как в самом регионе, так и на Западе сквозь призму исторического поражения «социалистической левой». Сами результаты выборов в большинстве бывших коммунистических стран (за исключением Болгарии, Румынии и Югославии), как казалось тогда, свидетельствовали о том, что как концепция социализма, так и любой социалистический вариант развития не могут найти более поддержки ни в настоящем, ни в будущем.

Однако, несмотря на убедительную победу политических партий и блоков, выступавших под националистическими и демократическими знаменами, главные социальные, политические и психологические характеристики основной гражданской массы новых восточноевропейских демократий далеко не всегда соответствовали соотношению сил победивших блоков и социалистической оппозиции в парламентах. На протяжении всего первого пятилетнего цикла левые силы продолжали сохранять устойчивые позиции в постсоциалистических обществах на уровне социальных структур и электората. Этому способствовали сами обстоятельства и характер проводимых в рамках данного цикла реформ и устойчивые традиции прошлого.

Сразу же после мирных революций новая политическая элита ощутила острый дефицит квалифицированных реформаторов и опытных администраторов. Бывшие диссиденты и лидеры массовых движений и демонстраций, которые «делали революцию» стали постепенно терять политическое влияние. На рубеже 1991—1992 гг. начинается новая фаза рекрутирования постреволюционных элит, совпавшая со второй стадией национальных парламентских выборов.

Таким образом, первое поколение революционеров очень быстро уступает дорогу второму поколению реформаторов националистического и либерально-консервативного толка. Многие из них являлись либерально-буржуазно настроенными технократами — выходцами из среднего звена партноменклатуры. Не участвуя активно в оппозиционном движении до 1989 г., они увидели впоследствии в условиях кризисного состояния, наступившего в результате первых шагов реформаторской деятельности «революционеров первого поколения», свой исторический шанс стать активными участниками политической игры, опираясь на профессионализм и компетентность в сфере управления.

С 1993—1994 гг. наблюдается третья волна рекрутирования политической элиты: рост реформистских социалистических (социал-демократических) партий и их новых лидеров, особенно в Польше и Венгрии (а также в Болгарии, странах Прибалтики). Новые лидеры до 1989 г. обычно принадлежали к молодому реформистскому крылу бывших коммунистических партий. Используя критическую ситуацию, связанную с деятельностью двух поколений реформаторов, опираясь на влиятельную корпорацию управленцев регионального и местного уровня, на владельцев приватизированных предприятий (как правило, также представителей партноменклатуры), они смогли к середине 1990;х гг. укрепить свои позиции и даже вновь прийти к власти.

Причина столь быстрого продвижения реформаторского крыла бывших коммунистов, разумеется, заключается не в аморфности структур политических партий, на которые опирались политики первой и второй стадий демократизации. С самого начала партийные системы в этом регионе характеризуются крайне расплывчатыми программами, демонстрируют высокую степень персонализации, недостаток исторической идентичности и профессионального политического руководства. Это было особенно характерно для тех либерально-консервативных, радикальных и социал-демократических организаций, возникших в русле гражданских движений (Польша, Чехословакия) или руководимых исключительно интеллектуалами (Альянс свободных демократов, Альянс молодых демократов или Христианско-демократическая народная партия в Венгрии). Программы и политика новых партий вряд ли могут рассматриваться сквозь призму классических дихотомий, характерных для партийных систем Западной Европы: левые — правые, капиталистические (буржуазные) — рабочие, богатые — бедные, сельские — городские, христианские — светские, этатистские — антиэтатистские, националистические — интернационалистские и т. д.

Для прежней коммунистической системы была характерна атомарная, диффузная социальная структура. Сама специфика процесса социальной рестратификации в постреволюционных обществах, отсутствие влиятельных групп интересов, опирающихся на массовую базу, существенно затрудняли артикуляцию политических предпочтений граждан.

Вместе с тем на их поведение влияли факторы гораздо более глубокого порядка.

Развитие в направлении «социально ориентированной рыночной экономики», декларированное в программах реформаторов первой волны, сразу обнаружило множество парадоксов.

Например, радикальные экономические реформы и приватизация, создание доходных государственных и частных предприятий, формирование новой экономической элиты, увеличение спроса на рабочие места и т. д. возможны только в случае, если политическая система в состоянии справляться с первичными последствиями начавшихся реформ — резким снижением жизненного уровня и социальной дезинтеграцией, вызванными радикальной трансформацией социалистической экономики и общественных структур. Государство с необходимостью должно изыскивать ресурсы для смягчения и компенсации самых тяжелых социально-экономических потерь. Наследие социалистического государственного патернализма с его специфической комбинацией авторитаризма и политики, направленной на обеспечение и поддержание благосостояния постоянно приводило к конфликту укоренившихся на протяжении десятилетий ожиданий и надежд на помощь государства для поддержания стабильного уровня потребления с политикой либерализации, не предусматривавшей создание соответствующих государственных фондов.

" Конфликт ожиданий" во многом углублялся возникновением новых форм социальной дискриминации, связанных с трансформацией бюрократического социализма и его властных структур.

Под аккомпанемент широко разрекламированной в СМИ кампании по декоммунизации десятки, если не сотни тысяч представителей номенклатуры высшего и среднего звена, используя тайные и явные финансовые ресурсы, личные связи и хорошее знание столичной, региональной и местной конъюнктуры, переместились из партийных кресел на места руководителей банков, совместных и частных предприятий, составив основу нового «кадрового капитализма» .

Такого рода метаморфоза резко контрастировала с потерей огромным числом граждан в результате приватизации и «рационализации» производства работы и многих преимуществ, связанных в прошлом с высокой квалификацией или академическим образованием. Другие группы населения — пенсионеры, многодетные семьи, безработные, матери-одиночки — были вообще отброшены процессом модернизации до уровня ниже прожиточного минимума. Обширный слой низкооплачиваемых государственных служащих, подвергся серьезной дискриминации. Бедность как фактор социальной жизни развивалась на фоне расцвета афер «новых богачей», спекулянтов, мафиозных организаций, получавших огромные полулегальные и незаконные доходы и обладавшие большим влиянием практически во всех посткоммунистических обществах.

Типичным примером такого варианта развития является посткоммунистическая Польша.

Картина, сложившаяся в стране после июньских выборов 1989 г., когда возглавляемый «Солидарностью» блок одержал внушительную победу, определялась в первую очередь тем, что, несмотря на эйфорию, вызванную внезапным крахом коммунистического правления, победившая коалиция не имела на своей стороне ни средних слоев бюрократии, способной поддерживать управление страной, ни экономической программы дальнейшего продвижения к рыночной экономике, которое было предпринято самими коммунистами в последние два года их господства. Это означало, что руководившая «Солидарностью» элита фактически заняла только высшие правительственные посты, оставив нетронутой государственную бюрократию вместе с доставшейся ей по наследству экономической программой и штатом экономистов, также унаследованными от коммунистической системы.

Не использовав вполне реальную возможность создать новую мощную социал-демократическую партию западного типа на основе слияния левого крыла «Солидарности» с реформистским крылом ПОРП, новое руководство предпочло спешно разработать собственную программу реформ, встав на путь соединения жизненных реалий с интенсивным мифотворчеством, призывов к жертвенности — с торжественными обещаниями преобразовать экономику и общество в течение шести ближайших месяцев. Результатом реализации этой программы стало развитие кратко обрисованных выше процессов в экономике и политике с неизбежной коррупцией на всех уровнях государственной и хозяйственной иерархии.

Ключом к пониманию коррупции в посткоммунистических обществах является конкретный анализ эволюции как политической элиты, так и своеобразия элитарной политической культуры в последние годы коммунистической системы. Именно в этот период традиционная для всех периодов истории коммунистических режимов коррупция приобрела новые форму и измерение. Например, провозгласив с середины 1980;х гг. с целью укрепления руководящего положения ПОРП в обществе ориентацию на рыночную экономику и политическую демократию (эта ориентация усилилась под влиянием развития «гласности» и «перестройки» в СССР), польское руководство, естественно, оказалось перед дилеммой — каким образом сохранить социалистические принципы, одновременно формируя новый класс капиталистических предпринимателей, особенно в условиях грядущего экономического банкротства, вызванного ростом долговых обязательств.

Конгениальное решение заключалось в превращении обширного слоя номенклатуры в капиталистов. Поскольку огромное большинство претендентов на эту роль не располагали достаточным количеством средств для того, чтобы заплатить хотя бы приблизительно стоимость приватизируемых предприятий, коммунистическая элита дала им «зеленый свет», устроив специальные «безальтернативные» аукционы, на которых государственные предприятия продавались за символические суммы. Вслед за этим государственные банки предоставили льготные кредиты новоиспеченным владельцам.

При помощи таких методов проводилась массовая приватизация государственной собственности в последние годы правления ПОРП. В результате наиболее доходные мелкие и средние предприятия перешли в руки новых владельцев. Очень часто крупные госпредприятия специально разделялись для того, чтобы продать их наиболее перспективные подразделения «новым богачам», оставив менее прибыльные в руках государства. Таким образом, торговля, распределение и сфера услуг почти полностью была приватизирована номенклатурой. Новым приватизаторам из «Солидарности» остались предприятия, относящиеся к категории наименее доходных и громоздких.

Вполне естественно, что, несмотря на ауру полнейшей законности процедуры такой приватизации «по Раковскому» , в глазах рядовых граждан этот процесс вполне справедливо рассматривался как элементарное расхищение государственной собственности правящим классом. Эта приватизация усилила роль оппозиции, став одним из наиболее мощных факторов ослабления влияния ПОРП до такой степени, что ее руководство было уже неспособно самостоятельно осуществлять переход к рынку и оказалось вынужденным пойти на переговоры с «Солидарностью» в рамках «круглого стола». Как справедливо отмечал польский политолог В. Зубек, «приватизация» в огромной степени ослабила последнюю правящую коммунистическую элиту, втолкнув ее в идеологически сюрреалистические рамки: в то же самое время, когда они продолжали декламировать марксистско-ленинские песнопения о добродетельных свойствах социалистического порядка, который, по их утверждению, они создавали, фактически они были втянуты в быстрое строительство капитализма. Подобный идеологический дадаизм, несомненно, оказался дополнительным фактором, который способствовал их сокрушительному поражению на июньских выборах 1989 г." .

Левое крыло «Солидарности», на основе которого формировалась новая правящая элита, полностью отрицавшая марксистские экономические принципы, было не только вынуждено унаследовать коммунистическую бюрократию с ее методами социально-экономической трансформации (ведь новые политики были совершенно не готовы взять власть), но с готовностью решило продолжить приватизацию «по Раковскому». Именно к этому в конечном итоге сводился широко разрекламированный «план Бальцеровича». При такой конъюнктуре первой из облагодетельствованных новым витком «приватизации» оказалась верхушка новой посткоммунистической элиты. Различие между нею и старой номенклатурой состояло в том, что, будучи, в отличие от своих предшественников, абсолютно не связанными нормами «социалистической морали» и идеологии, ее представители стали безоглядно предаваться демонстративному потреблению.

По свидетельству многих наблюдателей, большинство членов недавней оппозиции были либо просто бедны, либо лишены сколько-нибудь значительных средств. В новых условиях они решили полностью компенсировать годы своих лишений. Именно для этого они сохранили сюрреалистическую законодательную систему, созданную в последние годы коммунистического правления специально для «законной» конфискации государственной собственности. В итоге многочисленные функционеры левого крыла «Солидарности», бывшие за два года до победы чуть ли не пауперами, в считанные месяцы превратились в весьма состоятельных людей.

Очень важно также отметить, что все последующие политики, в прошлом близкие к «Солидарности», не упустили редчайшую историческую возможность стать капиталистами. Однако постепенно золотой поток первых лет посткоммунизма стал уменьшаться вследствие крайнего неприятия подобной практики широкими народными массами. Эти годы были охарактеризованы взрывом многочисленных сомнительных, полукриминальных и прямо преступных афер, связанных с манипуляцией налогами, банковскими операциями, введением таможенного законодательства с целью создания «черных дыр», пользуясь которыми многочисленные авантюристы за несколько дней наживали огромные состояния.

Подобные тенденции наблюдались в большинстве посткоммунистических стран и они не могли не повлиять на характер формирующейся новой политической культуры. Специалисты выделяют следующие особенности современной политической культуры в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе:

• — преобладание профессиональных политиков;
• — низкий уровень политического участия;
• — широко распространенные политическая апатия и стремление замкнуться в частной жизни (приватизм);
• — тенденция к авторитаризму, выражающаяся как в латентных, так и в открытых формах.

Все, приведенные выше, характеристики политической культуры в странах Центральной и Восточной Европы почти полностью справедливы и в отношении посткоммунистической России.

Еще в 1993 г. А. И. Соловьев в одном из первых отечественных учебных пособий по политологии дал следующую характеристику российской политической культуры: «В отличие от государств, на десятилетия и столетия раньше испытавших „цивилизующее воздействие капитализма“ (Маркс), жители нашей страны веками ориентировались по преимуществу на нормы общинного коллективизма, воплощающие примат интересов семьи, общины, сословия, государства перед целями и ценностями отдельной личности, потребностями индивида как такового. Человек, таким образом, с ранних лет ощущал не просто зависимость, но и безусловную подчиненность своего „Я“ групповым и общеколлективным интересам. Ориентация же на собственные интересы, поиск жизненных целей за рамками своей общины однозначно подвергались осуждению и остракизму. Причем в XX в. эти традиции были подкреплены жесточайшим тотальным контролем государства, исключавшим любую идеологически несанкционированную активность гражданина. Поэтому сегодня лишь в отдельных слоях и стратах общества эти ценностные стереотипы подвергнуты деформации и разрушению. В большинстве же своем люди с великим трудом воспринимают идеи либеральной демократии, основанные на неестественных для них ценностях: понятиях рынка, политической и экономической свободы, конкуренции, нравственной автономии и проч… Лишенные индивидуально выношенных мировоззренческих опор, гражданские и политические представления большинства людей обретают исключительную предрасположенность к конформизму.. Большинство граждан исповедуют подданническое отношение и перманентную лояльность даже не столько к государству, сколько к любому центру реальной власти, например, сильному лидеру, тайной полиции, средствам массовой информации и т. д… Заидеологизированность мышления большинства граждан России, обусловливающая непримиримость к людям с нетрадиционными воззрениями, общекультурная неразвитость гражданских позиций, низкая компетентность в управлении делами общества и государства, правовой нигилизм, а также другие получившие массовое распространение черты и свойства духовной и практической активности людей как субъектов политических отношений, достаточно убедительно показывают, что в нашем обществе безоговорочно доминирует политическая культура традиционалистского, патриархального типа» .

Сегодня приходиться констатировать тот очевидный факт, что российская политическая культура за прошедшие шестнадцать лет не претерпела ни малейших изменений, неуклонно продолжая эволюционировать в том же традиционалистском и патриархально-подданническом направлении. Причины такой ситуации заключаются в незавершенности реформ и все углубляющемся экономическом и социально-политическом кризисе, ввергнувшем страну в катастрофическое состояние.

В результате проведенной правительством Е. Гайдара в 1992 г. «шоковой терапии» Россия из великой державы превратилась во второразрядное государство со всеми типичными чертами колониальной зависимости и слаборазвитой экономикой: половина производимого сырья экспортируется, большая часть внутреннего рынка захвачена импортными товарами, в структуре производства и инвестиций доминируют сырьевые отрасли, уровень расходов на науку соответствует среднеафриканскому, продолжительность жизни населения не выше, чем в большинстве слаборазвитых стран. Если в 1986 г. СССР по валовому продукту был на втором месте, уступая только США, то сегодняшнюю Россию превосходят десятки государств, не только Германия и Франция, но и Бразилия и Индонезия. За последние годы спад производства в России составил 60% (а в целом ряде ключевых отраслей от 70% до 90%). В результате резко возросшей смертности среди населения, войн и вызванных разрушением СССР демографических катастроф людские потери России составляют многие миллионы. Основной причиной экономического и социального краха была, конечно, безграмотно проведенная приватизация, сопровождавшаяся бросовой распродажей госсобственности по предельно заниженным ценам.

Если опыт российских реформ вообще может о чем-либо свидетельствовать, то прежде всего о том, что обозначенный выше фактор, будучи прямым следствием изначального плана (с соответствующей мифологией), который реализовывался реформистско-рыночным крылом партхозноменклатуры после развала СССР, совершенно изменил весь облик советского общества, придав ему черты, не имеющие абсолютно ничего общего с тем, насаждаемым продажными СМИ, виртуальным образом новой либеральной демократии, который в новой России лишь камуфлировал вполне реальную цель — захват и радикальное перераспределение гигантской государственной собственности.

Сегодня чиновников России уже почти на порядок больше, чем было во всем СССР. Как в центре, так и на местах исполнительная иерархия функционирует путем создания невообразимого множества параллельных структур. Например, в Администрации Президента РФ чиновников работает больше, чем в Правительстве РФ. Как и в ельцинские времена Администрации Президента РФ продолжает выполнять функции параллельного правительства, окончательно встав над правительством официальным. В этих условиях процесс слияния интересов чиновничества, финансовых групп и криминальных структур как бы программируется самим характером российской внутренней и внешней политики.

Параллельно с ростом чиновничества и криминальных структур исчезают всякие проявления самостоятельности и активности российских граждан. Резонные сомнения в существовании в России общественного мнения подтверждаются, в частности, отсутствием какой-либо реакции со стороны основной массы населения на проводимую вот уже полтора десятилетия «жилищную реформу», на происшедший в результате дефолта 1998 г. крах финансовой системы, равно как и на нынешний экономический кризис, грозящий не только окончательно подорвать жизненный уровень тех слоев, которые вплотную приближаются к черте бедности, но и окончательно похоронить надежды на компенсацию денежных вкладов, бесцеремонно изъятых у населения в период «реформ» .

Население России крайне пассивно относится и к чудовищному разгулу преступности, и к коррупции. Подобное состояние общественного сознания, в котором доминирует паралич воли, делает вполне правомерными выводы некоторых ученых об уникальном характере общественной системы, сложившейся в современной России и не имеющей сколько-нибудь определенных исторических параллелей. «То состояние, которое сложилось в России, — отмечает А. А. Зиновьев, — это не нормальное состояние эволюции живого социального организма, живой социальной системы, а состояние искусственное. Так что какие бы тут для кого положительные явления ни возникали, какие бы успехи ни были, все равно в целом происходит социальная деградация, происходит умирание огромного народа, огромной страны… То, что образовывало жизнь, полноценный социальный организм, социальную систему в советские годы, это убито… Тот социальный феномен, который складывается сейчас в России, есть имитационная форма. Имитация — это подделка, не подлинность, создание видимости… Здесь все вроде бы похоже на реалии — и государственная система, и экономика, и культура, все похоже на что-то настоящее. Но на самом деле это имитационные формы. Они неустойчивы и ненадежны. Это внешние формы, внутренне они совершенно пустые, они не наполнены некой социальной сущностью, которая образует устойчивую жизнь социального организма. В сегодняшней России нет сущностного стержня, центра, ядра» .

Основной причиной возникновения такой системы А. А. Зиновьев считает резкий разрыв преемственности. В результате разрушения управленческого механизма, сложившегося в рамках прежней системы, миллионы людей были «выключены» из участия в социальной жизни, а страна оказалась беспомощной в экономическом, военном и, прежде всего, идейно-психологическом отношении, превратившись в «идейную помойку и мусорную свалку», над которой возвышается чиновничья пирамида, создающая огромное количество указов и постановлений, никак не влияющих на реальную жизнь.

Постоянно выказываемое учеными предположение о том, что существующая в России политическая система является в известном смысле результатом психологического (и вполне рационального) приспособления россиян к окружающим жизненным обстоятельствам, из которых они, пережив две мировые войны, революцию, массовые репрессии и голод, не видят выхода, является справедливым только отчасти. Еще в сентябре 1993 г., оценивая шансы режима президента Б. Ельцина закрепить результаты осуществленного президентской администрацией в августе 1991 г. государственного переворота и приобрести легитимность, политолог С. Митрохин выделял две социальные группы, на которые она могла опираться:

• — «группа харизмы», к которой принадлежат почитатели президента как «героя противоборства с КПСС» ;
• — более многочисленная «группа эффективности» .

Последняя, в свою очередь, распалась на две категории:

• — так называемые «простые люди», «желающие спокойствия как такового, требующие стабильности ради ее самой и готовые получить ее из рук какой угодно политической силы» ;
• — вторая категория, ставшая сегодня движущей силой общества, также жаждет стабильности, но уже на своих собственных условиях. К ней относится восходящий средний класс, которому стабильность нужна как необходимое условие обогащения. Особо следует выделить либеральную интеллигенцию — она выступает в качестве идеологического авангарда этого нового класса и требует стабильности на условиях подавления своих политических оппонентов. Ее условием лояльности по отношению к режиму является свобода собственного слова и творческого самовыражения, которые нужны ее представителям не только для повышения своего уровня жизни, но и для беспрепятственного распространения в обществе порождаемых ими идеологических схем и культурных образцов" .

Исследуя социальную базу легитимности ельцинского режима в 1995—1996 гг., В. Шляпентох выделял три основных группы, примерно равные между собой по численности, но различающиеся не только по своему социальному статусу, но и по отношению к новой посткоммунистической действительности.

Первая группа, состоящая, преимущественно из новой российской буржуазии и тех, кто ей непосредственно служит, является главной силой, поддерживающей режим. Вторая группа (соответствующая «группе эффективности» у С. Митрохина) одобрила антикоммунистическую революцию в августе 1991 г., приняв последующие социальные изменения как необратимые. «Однако в то же самое время, вторая треть занимает критическую позицию по многим аспектам нынешней ситуации в стране». Последняя группа, к которой относятся преимущественно неквалифицированные рабочие, крестьяне и пенсионеры, «отвергали большинство вещей, случившихся после 1985 г. и особенно 1991 г., требуя радикальных перемен во внутренней и внешней политике. Тем не менее, только меньшинство внутри этой группы — около 5—10% — была устремлена к массовым незаконным действиям против режима» .

Для подтверждения правильности своих выводов В. Шляпентох (как, впрочем, и многие отечественные ученые, стоящие на близких к его анализу позициях) ссылается, например, на результаты декабрьских выборов 1995 г., на которых 30% россиян проголосовали за продолжение реформ, тогда как 28% были категорически против них. Остальные 42% заняли промежуточную позицию. Говоря о будущем российской экономики, 29% предполагали, что ее состояние может улучшиться, 40% предсказывали «некоторое ухудшение», 31% — «значительное ухудшение». И, наконец, одна треть россиян поддерживает социализм, другая треть выступает за капитализм, в то время как остальные занимают промежуточное положение, голосуя за некую разновидность социал-демократической модели типа шведского социализма.

Следует отметить, что за прошедшее время структура психологических ориентации основных групп российского электората изменялась крайне медленно. Единственным различием между серединой 1990;х гг. и нынешним состоянием является практическое исчезновение каких-либо идеологических ориентиров и перспектив.

Такая картина достигнутого в России на данном этапе социального равновесия, перспективы динамики которого никто, однако, не берется предсказать, составляет действительную основу современного политического процесса, нередко определяемого зарубежными аналитиками как «контролируемый беспорядок». Именно это обстоятельство придает современной российской политической культуре крайне фрагментарный и нестабильный характер.