Язык, речь, мышление

Проблема соотношения мышления и речи, мысли и слова всегда волновала психологов. Традиция отождествления мышления и речи апеллировала к тому факту, что даже в случае решения задач с невербальным материалом взрослый человек регулирует процесс своего мышления с помощью речи. Так, показано, что при возникновении трудной задачи, не решаемой по известному правилу, усиливается речевая активность. Ее можно объективно зафиксировать, записывая электромиограмму (ЭМГ) — величину электрических токов идущих от мышц голосового аппарата (исследования А. Н. Соколова). Даже у взрослого речевая активность, возрастая, может стать видимой (шевеление губами) и перейти в план внешней речи (шепот). Д. Уотсон, трактовавший речь как точную копию мысли, писал: «Единственная разница между этими двумя процессами (мышлением и речью) состоит в том, что мысль представляет собой внутренний диалог, а речь — это мысль, произносимая вслух. Они порождаются одной и той двигательной активностью». Уотсону также принадлежит известная формула «Мышление — это речь минус звук». Однако представители культурноисторического подхода указывают, что мышление и речь имеют различное происхождение и поэтому не могут быть отождествлены.

В животном мире и в самом раннем детстве человека обнаруживаются доречевая стадия мышления и доинтеллектуальная стадия речи. Для животного общение с себе подобными и решение задачи — два абсолютно независимых процесса. Условно говоря, животное не может «думать» и «говорить» одновременно. Звуковая экспрессия животных выражает не понятия, а эмоциональное состояние. Однако у человека уже на втором году жизни в ходе процесса социализации начинает складываться новая психологическая реальность — мышление как высшая психическая функция (произвольная, опосредствованная и системно организованная — см. гл. 2). Это значит, что мышление становится «речевым» (или, говоря шире, — знаковым, символическим), а речь становится «интеллектуальной». Линии развития двух психических функций — мышления и речи, которые в животном мире были независимы друг от друга, у человека пересекаются. Исследования Ж. Пиаже и Л. С. Выготского зафиксировали у младших дошкольников существование непонятной для окружающих формы речи, названной эгоцентрической речью, или «речью для себя», которая является носителем развертывающихся процессов мышления. В это время мышление еще только вступает на путь интериоризации (перехода во внутренние, свернутые формы — см. гл. 2).

О природе, функциях и судьбе эгоцентрической речи Л. С. Выготский горячо полемизировал с Пиаже, доказывая, что эгоцентрическая речь — не просто звуковой аккомпанемент внутреннего процесса мышления, который сопровождает движение мысли. Эта странная речевая реальность и есть единственная форма существования (рождения и развития) мысли ребенка, и другого, параллельного, чисто умственного размышления у ребенка на этом этапе просто нет. И только пройдя эту стадию, мышление в ходе дальнейшей интериоризации будет постепенно превращаться в умственный процесс, преобразовываясь во внутреннюю речь. Главными особенностями внутренней речи являются ее сокращенность, фрагментарность, предикативность, редуцирование фонетических моментов, преобладание смысла слова над его значением. Смыслы слов, более динамичные и широкие, чем их значения, обнаруживают иные законы объединения и слияния друг с другом, чем словесные значения. Этим и объясняется сложность воплощения мысли во внешней форме звуковой речи, «речи для других» .

Для уточнения функциональной неоднозначности взаимоотношений мысли и слова обратимся еще к одному высказыванию Л. С. Выготского: «Мысль не выражается в слове, но совершается в слове». С первого взгляда, это положение может показаться не совсем верным. Действительно, нс все мысли, которые проносятся в нашем сознании, облечены в слова. Более того, все мы испытывали «муки слова», когда трудно найти подходящие слова, чтобы точно выразить свою мысль. Это противоречие разрешается, если различать два аспекта анализа речи: внутренний, смысловой, семантический и внешний, звуковой, которые образуют единство, но не тождество. Их развитие идет в противоположных направлениях. Внешняя сторона речи развивается у ребенка от одного слова к сцеплению двух или трех слов, затем к простой фразе и сцеплению фраз, еще позже к связной речи, состоящей из развернутого ряда предложений. Но по своему значению первое слово ребенка — это целая фраза. Звук «ма» может на самом деле означать «Мама, иди сюда, я хочу есть». В развитии семантической стороны речи ребенок начинает с целого предложения и только потом переходит к овладению отдельными смысловыми единицами (значениями отдельных слов), расчленяя свою слитную мысль на ряд словесных значений.

Таким образом, смысловая сторона речи идет от целого к части, а внешняя сторона — от части к целому. Значение опосредствует мысль на пути к словесному выражению. В процессе понимания речи движение происходит от внешней звуковой формы к внутренней семантической (слова превращаются в мысль), а в процессе порождения речи, наоборот, мысль разворачивается в словесные формы. Следовательно, можно утверждать, что язык представляет собой культурное средство, преобразующее мышление в высшую психическую функцию. Знаковая система относительно независима от индивида (мы рождаемся и живем в конкретной языковой среде). Освоение языка ведет к развитию речевой и мыслительной деятельности, открывая возможность понимать, осмысливать и использовать знания, полученные другими людьми и составляющие культуру, основывать свое поведение преимущественно на социальном опыте, а не только на индивидуально приобретенном и видовом, что характерно для животных. Овладевая языком, мы приобретаем средство анализа мира.

Язык как система знаков служит средством осуществления человеческого общения и мышления. Язык как социальное явление выступает условием возникновения и развития речи как явления психологического.

Речь имеет две взаимосвязанные функции: коммуникативную и интеллектуальную. С одной стороны, речь представляет собой особую форму деятельности — коммуникативную, называемую также общением: оно имеет собственные мотивы, цели и операции (см. гл. 11) и использует язык как средство. По этому поводу Л. С. Выготский писал: «Общение, основанное на разумном понимании и на намеренной передаче мыслей и переживаний, непременно требует известной системы средств, прототипом которой была, есть и всегда останется человеческая речь». Кстати, знаки как средства не обязательно должны иметь звуковую форму, они могут быть любой физической природы: жесты, танцы, рисунки, письменность, символы, формулы, схемы и т. п. Безусловно, в зависимости от носителя потенциальная информационная емкость знаковой системы различна. Например, популярный в салонах XIX в. «язык цветов» мог донести до собеседника очень ограниченный объем информации (от «Я испытываю к вам расположение» до «Я увлечена другим»). В этом плане самыми мощными и принципиально неисчерпаемыми средствами для обозначения новых содержаний являются звуковая речь и письменность. С другой стороны, речь как носитель системы значений различного типа определяет способ формирования, формулирования и понимания мыслей. Это означает, что между речью и мышлением существуют очень сложные взаимоотношения и взаимопереходы.

Но что именно в слове является единицей мышления? Ответ на данный вопрос мы находим в работе Л. С. Выготского «Мышление и речь». Он пишет: «Что же является такой единицей, которая далее неразложима и в которой содержатся свойства, присущие речевому мышлению как целому? Нам думается, что такая единица может быть найдена во внутренней стороне слова — в его значении. В слове мы всегда знали лишь одну его внешнюю, обращенную к нам сторону. Между тем в его другой, внутренней стороне и скрыта как раз возможность разрешения интересующих нас проблем об отношении мышления и речи, ибо именно в значении слова завязан узел того единства, которое мы называем речевым мышлением» .

Значение — это обобщенная идеальная модель объекта, в которой фиксированы его существенные для совокупной общественной деятельности свойства. Значения являются одновременно: 1) предметом процесса мышления (содержанием того, о чем мы мыслим); 2) средством мышления (знак выполняет функцию «орудия», позволяя выделять свойства объекта, фиксировать их и устанавливать новые отношения); 3) продуктом мышления (в результате мышления вырабатываются новые значения).

Для разъяснения этого положения понаблюдайте за ходом своих рассуждений при решении следующей задачи: необходимо одной линией разделить четырехугольник на четыре треугольника.

Прервите на минуту чтение и постарайтесь найти ответ. Какой четырехугольник вы представили? Квадрат? Прямоугольник? Ромб? А линию? Прямую? Кривую? Ломаную? Все еще не получается? Тогда задумайтесь, на каком значении понятия «четырехугольник» вы строите свое решение? Не ограничили ли вы себя только выпуклыми фигурами? А что если взять класс вогнутых четырехугольников? Уже решение намечается: вогнутый четырехугольник легко делится одной прямой линией, на три треугольника! Задумайтесь теперь над тем, с каким значением слова «делит» вы действуете. Если «делит» означает, что при сложении площадей полученных треугольников должна получиться площадь исходного четырехугольника, то вы не решите задачу. А если слово «делит» означает «образует контуры», имея в виду, что один из нужных нам треугольников не находится на площади четырехугольника, да и во второй треугольник также входит эта «пустота»? Теперь получилось? Сравните свое решение с правильным ответом, изображенным на рис. 9.10. Почувствовав влияние значений на ход собственного мышления (в качестве и предмета, и средства его организации), давайте осознаем, что при этом происходило также и изменение (развитие) значений. Теперь вы являетесь носителем широкого значения слова «четырехугольник» (это и есть продукт) и будете пользоваться этим значением в дальнейшем.

Рис. 9.10. Визуальное решение задачи, как одной линией разделить четырехугольник на четыре треугольника.

Многие важные свойства обозначаемого предмета фиксируются в самой структуре слова вне его осознаваемого предметного содержания. Проанализируем в качестве примера структуру слова «чернильница» и его значение. Допустим, что некто никогда не видел этого предмета (в эпоху господства компьютеров это несложно себе представить). Сможет ли он догадаться, что такое «чернильница»? Оказывается, что структура слова содержит ряд подсказок. Корень слова «черн» явно обозначает темный цвет; первый суффикс «ил» — признак орудийности (зубило, белила); второй суффикс «ниц» свидетельствует о предмете, в который что-то кладут (сахарница, пепельница, пудреница). Рассуждая таким образом, можно прийти к выводу, что чернильница — это вместилище для красящего вещества, которое используется при осуществлении деятельности. Остановимся еще на одном примере казалось бы лишенной предметного значения комбинации: «Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокреика». Можем ли мы что-нибудь понять в этом «высказывании»? Оказывается, студентам это предложение вовсе не кажется бессмыслицей. «Речь идет о животном, которое защищается, прилагая усилия, противостоит другому животному и его детенышу» , — говорит один. «Какое-то большое злое существо больно ударило другого и бьет детеныша последнего» , — рассуждает другой. А третий заявляет: «Лицо женского рода предприняло агрессивное действие по отношению к лицу мужского рода и ругает представителя его семейства». Значит, форма слова, а иногда и его звучание (прислушайтесь к словам «шепот», «шорох», «шуршанье») неразрывно связаны со значением.

Говоря о языке, мы всегда имеем в виду конкретную, исторически сложившуюся лингвистическую систему (исключим из рассмотрения искусственные языки типа эсперанто). Поэтому возникает закономерный вопрос: можно ли считать различные языки эквивалентными орудиями мышления? Поскольку предметом мышления могут стать только те аспекты реальности, которые отражены в значениях, а значения варьируют от языка к языку, то можно предположить, что представители разных культур по-разному понимают события и обладают разной картиной мира. Согласно гипотезе лингвистической относительности, высказанной двумя американскими этнографами Э. Сепиром и Б. Уорфом, особенности языка определяют мышление; каждой культуре свойственна определенная языковая структура, которая служит своего рода матрицей для мышления ее представителей. Так, у одной из народностей Новой Гвинеи существует только два слова для обозначения всех цветов (мили — темный, мола — светлый); в турецком языке используются специфичные языковые формы для обозначения того, что человек видел сам, и того, к чему пришел в результате рассуждения; в английском языке нет термина, синонимичного русскому слову «злорадство», и т. п. Поскольку исследователи имеют дело с уже сформировавшимися языками, они зачастую попадают в замкнутый круг: что первично — язык формирует картину мира или картина мира формирует язык? С точки зрения деятельностного подхода причина и языковых, и мыслительных различий заключается в том, что за ними стоит специфика общественно-исторического опыта (вспомним еще раз определение значения как носителя только тех свойств объектов, которые включены в совместную деятельность людей). Конечно, деятельность кочевников, живущих в пустыне, и деятельность скандинавских рыболовов значительно различаются. Отсюда проистекают и различия в понятийном аппарате языка (ведь язык развивается вместе с деятельностью, приноравливается к ней), и различия в мышлении людей, владеющих разными языками. Известно, что в примитивных языках можно иногда обнаружить более дифференцированную систему значений, чем в развитых, для обозначения тех предметов, которые активно включены в деятельность. Например, в языке эскимосов существует около 40 названий для таких состояний снега, которые мы даже не различаем, отсюда следует заключение, что носители эскимосского языка думают о снеге иначе, чем мы с вами: значение слова «снег» для них богаче. Л. С. Выготский и А. Р. Лурия проинтерпретировали описанные факты как проявление вариативности (разнообразия) присущих человеку структур значений.