Философия эпохи Возрождения
Разум: Отгоняй его радостными мыслями и доброй надеждой, утешением в друзьях и детях, разнообразных пристойных наслаждениях, бегством от бездеятельности и более всего — постоянным терпением в делах, но не ненавистью к настоящему, нс тоской по будущему и, наконец, нс страхом и не надеждой покончить с собой, как делали некоторые жалкие глупцы. Такие люди сводят счеты с бедностью, отвращением… Читать ещё >
Философия эпохи Возрождения (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Ф. Петрарка. Сочинения философские и полемические
ПЕТРАРКА Франческо (1304−1374), гуманист эпохи Возрождения. Его называют «отцом гуманизма». Петрарка нс принимал культ авторитета, высмеивал «глупых аристотеликов». Христианство он принимал лишь в его несхоластической интерпретации.
Франческо Петрарка склонялся к идее активной самореализации человека, интересовался этическими проблемами, что является признаком индивидуализма эпохи Возрождения.
Основные труды: «О презрении к миру», «Об уединенной жизни», «О монашеском досуге», «Об истинной мудрости», «Письма без адреса», «О знаменитых мужах», «Моя тайна» и др.
В философском диалоге «Моя тайна» он вскрывает внутренние конфликты человека и способы их преодоления. Петрарка хорошо понимал радости и страсти человека.
XIV. О свободе[1]
Радость: Я рожден свободным.
Разум: Свободен не тот, кто родится свободным, но тот, кто умирает таковым. Многое может позволить себе фортуна по отношению к родившемуся, ничего — к ушедшему из жизни. Она побеждает самые укрепленные города. Обращает в бегство самые сильные армии. Может опрокинуть самые прочные царства. А могила — неприступная крепость. Там владычествуют черви, а не фортуна. Итак, за тем порогом никто не нападет на смертных; они защищены от превратностей этой жизни. Ты полагаешь себя свободным, хотя не знаешь, пойдешь ли таковым не то что к могиле, но даже сегодня ко сну. Свобода — вещь, которая держится на тонкой нитке, она преходяща и всегда неустойчива, так же как и все другое, во что вы верите.
Радость: Я свободен.
Разум: Я полагаю, ты называешь себя свободным потому, что не имеешь над собой господина, но послушай Аннея Сенеку: «Жизнь твоя хороша и, может, такой и будет, но разве ты не знаешь, в каком возрасте стала рабыней Гекуба, в каком — Крез, в каком — мать Дария, в каком — Платон, в каком — Диоген?» Сенека вспоминает эти примеры. А есть и много других, не упомянутых Сенекой или неизвестных ему. Неужели в твоей памяти не всплывает Атиллий Регул? Насмешка здесь неуместна, однако и он претерпел рабство. Неужели из более близких к нашему времени тебе не приходит на ум имя Валериан: первый из них был полководцем, второй — римским императором, и оба стали рабами, тот у карфагенян, этот — у персов, первый претерпел ужасную казнь, второй влачил долгое и несчастное рабство. А македонские, а нумидийские цари? Вспомни у первых Персия, у вторых Сифака и Югурту — все они были царского рода и все погибли в римских оковах. Умолчу о более ранних случаях гибели царей.
Твой век вышвырнул в тюрьму некоторых из царских дворцов, и он же увидел первого правителя, в одночасье ставшего последним рабом. И тем несчастней всякий будет в рабах, чем счастливее был в свободных. Итак, не гордись свободой, если не просто свободные, но и цари вдруг превращались в рабов. И не удивляйся следующей мысли Платона: не меньше случается царей из рабов. Беспрестанно изменяются дела человеческие. Ничто не прочно под небом. Кто в таком круговороте может надеяться на что-то прочное и неизменное?
Ты скажешь, что пришел сюда свободным, поскольку над тобой нет господина и рожден ты знатными родителями, а не был захвачен в плен во время боя. Но это не значит, что ты не можешь быть продан в рабство. Род человеческий подвержен греху незнания, а тяжелее этого нет никакого рабства.
Есть тайные враги и скрытая война, есть люди, торгующие несчастными душами и продающие их за бесценок в рабство безобразнейших наслаждений, владеющих вами, опутанными со всех сторон сетями. Вот теперь идите и хвастайтесь свободой. Но вы, слепые, ничего, кроме телесного, не видите. Поэтому того, кто подчинен одному смертному господину, зовете рабом. Того же, кто угнетен тысячью бессмертных тиранов, считаете свободным. Нечего сказать, остроумно, как и все остальное.
Конечно же, не фортуна делает свободным, но добродетель.
Радость: Я свободен.
Разум: Вполне. Если ты благоразумен, если справедлив, если силен, если умерен, если безгрешен, если благочестив. Но если что-то из этого в тебе отсутствует, то в отношении данной части ты раб.
Радость: Я рожден в свободной родине.
Разум: Ты знаешь, что и свободные города на твоем веку из-за самого малого поворота дел превращались в несвободные. А прежде? Уж насколько известными и знаменитыми были Лакедемон и Афины, самые свободные города, но и они вначале были подчинены ярму своих граждан, потом внешнему. Святой город и колыбель вечной свободы Иерусалим то был в рабстве у римлян, то у ассирийцев, теперь — у египтян. Не просто свободный, но господин всех народов Рим вначале стал рабом граждан, а потом рабом ничтожнейших людей. Пусть же ничто не полагается на свою свободу и на свою власть.
XCVIII. Об отвращении к жизни[2]
Скорбь: Я испытываю огромное отвращение к жизни.
Разум: Не знаю, есть ли какое-то зло опаснее этого. Оно и само по себе очень тягостно и недалеко отстоит от отчаяния; впрочем, это — прямая дорога к отчаянию. В таких случаях в ваших храмах учат обращаться за помощью к счастливым душам, которые, освободившись от ужасного отвращения и от телесных оков, наслаждаются радостями и вечным душевным покоем.
Скорбь: Во все поры моей души проникло отвращение к жизни.
Разум: Отгоняй его радостными мыслями и доброй надеждой, утешением в друзьях и детях, разнообразных пристойных наслаждениях, бегством от бездеятельности и более всего — постоянным терпением в делах, но не ненавистью к настоящему, нс тоской по будущему и, наконец, нс страхом и не надеждой покончить с собой, как делали некоторые жалкие глупцы. Такие люди сводят счеты с бедностью, отвращением к жизни и временными страданиями, но взамен обретают вечные. Правда, наш Цицерон в сочинении «Об обязанностях» оправдывает самоубийство последнего Катона. И Сенека прославляет подобную смерть сильными словами, неоднократно заявляя, что при определенных обстоятельствах самоубийство простительно. Нам же более истинной и лучшей кажется другая мысль Цицерона: и тебе, и всем благочестивым людям следует удерживать душу в темнице тела; она может быть унесена только по велению того, кем дана.
CXVIII. О страхе смерти[3]
Страх: Я боюсь умереть.
Разум: Бояться не следует, но поразмышлять об этом нужно: ты бездумно прожил жизнь, если страх появился недавно, а не живет в тебе с раннего детства, если он нападает на тебя по временам, а не присутствует постоянно. До мозга костей должны внедриться в душу вот эти очень поучительные строки Флакка:
Среди надежд и забот, среди гнева и страхов Всякий день для тебя крайним может явиться.
Надо стремиться быть похожим на того, о ком Гораций же в другом месте сказал так:
Тот лишь Жизни рад, кто может сказать при всех:
" Сей день я прожил! Завтра — тучей Пусть занимает Юпитер небо Иль ясным солнцем" .
Немногим дано жить так, словно каждый день — последний, хотя многие философы именно к этому призывают.
Страх: Я боюсь умереть.
Разум: Тогда ты должен испытывать страх и перед рождением, и перед жизнью. Ведь вступление в жизнь есть начало смерти; жизнь сама — путь к смерти, или еще точнее — некая смерть; ты идешь к смерти каждый день, или, как мудрецы полагают, ты умираешь с каждым часом. Чего же именно теперь бояться, если смерть постоянно или сопровождала твою жизнь, или шла за ней следом? Первое понимают ученые люди, второе — даже толпа. Все, что родится, умрет; все, что умирает, имело начало.
Страх: Я боюсь умереть.
Разум: Ты, разумное животное, будучи смертным, боишься умереть. А ведь если ты обладаешь первым свойством, т. е. разумен, второго, насколько я понимаю, ты не должен бояться. Ведь человеческую природу создают два главные свойства, связанные воедино: разум и смертность. Первый — свойство души, вторая — тела. Страх смерти порожден недостатком разума.
Страх. Я боюсь смерти.
Разум: Не следует бояться ничего, что происходит по законам природы. Тот, кто ненавидит естественное или боится его, несомненно, ненавидит или боится саму природу; разве только будет позволено одну часть этой природы любить и восхвалять, а другую — отвергать и осуждать. Но ничего нет хуже этого не только по отношению к Богу, но и в отношениях между людьми. У природы, так же как у друга, или все принимается, или все отвергается: если же ты будешь принимать только приятное, то окажешься этой дружбы недостоин.
Страх: Я страшусь смерти.
Разум: Если в смерти есть что-то дурное, то оно усиливается этим страхом. Если же в ней дурного нет, сам страх — большое зло. Глупо зло увеличивать, еще глупее — сотворять.
Страх: Я ужасаюсь, когда слышу само слово «смерть» .
Разум: Слабость смертного делает это слово ужасным. Если в душе есть хоть какая-то сила, ничего более ужасного не будет для нее в смерти, чем в прочих вещах, которые случаются по законам природы. Почему ты больше боишься умереть, чем родиться, расти, стареть, испытывать голод, жажду, бодрствовать, засыпать? Последнее особенно схоже со смертью. Не случайно одни называют сон явлением, родственным смерти, другие — образом смерти. Можешь счесть это поэтической метафорой, можешь — философским высказыванием, но сама Истина сказала, что сон — друг смерти: так почему же ты однажды должен убояться того, чем наслаждаешься еженощно? Ученые люди удивляются такой несообразности и порицают ее.
Страх: Эти три сравнения есть у философов, они общеизвестны и радуют, когда находят отклик в душе человека, но замолчи — и вновь возвращается страх.
Разум: Он так и оставался, ведь если бы его не было, он не вернулся бы. Я не отрицаю, в душах толпы есть врожденный страх смерти. Но просвещенному мужу стыдно мыслить так же, как толпе; ему приличнее следовать немногим.
Я не перестаю удивляться тому, что вы презираете советы философов относительно образа жизни, хотя прислушиваетесь к советам моряков о плавании, пахарей — о севе, военачальников — о войне. Заботясь о здоровье тела, вы обращаетесь к медикам, но не прибегаете к философам в заботах о душе. А ведь кто, как не истинные философы — врачеватели душ и наставники жизни. Я говорю именно об истинных, потому что наш век, лишенный настоящих мужей, в изобилии породил философов только по имени: не только их советов, но и самих их нужно бежать, поскольку бесстыднее и пошлее никого нет. От нынешних философов ты ничего не получишь, кроме чистого вздора, а вот если обратишься к прежним, то многое найдешь для облегчения твоей болезни, и тогда не будешь повторять то, что говорят неучи.
Я предостерегу тебя вместе с Цицероном: я боюсь, что ты будешь действовать через посредников. И действительно, где же лучше всего ловить рыбу и охотиться, если не там, где обитают рыбы и звери, — в водах и лесных чащах; где лучше всего добывать золото, собирать драгоценные камни, если нс там, где они родятся, — то есть в землях, на морских побережьях, где они изобилуют? Где взять товары, если не у купцов, где статуи и картины, если не у скульпторов и художников? И от кого, если не от философов, ты можешь искать философских советов?
Флакк объясняет в «Искусстве жизни», что часто один так, другой иначе, иной слабее, иной сильнее будет влиять на души — в зависимости от известности рассказчика и изящества стиля, такая добавляется новизна к старому, такой свет к прежнему блеску, такая прелесть к существующей красоте. Здесь я не буду больше говорить об этом, да и в другом месте не собираюсь, так как все уже ясно. Я не хочу, поскольку твой нрав чужд высокомерия, чтобы ты пренебрег однажды услышанным и, возможно, не понятым, как затасканным и ставшим обычным от многократного повторения.
Страх: Я успокаиваюсь, чувствую, что ты повернул меня в правильную сторону этими увещеваниями. Давай пойдем дальше: ведь до сих пор я страшусь смерти ничуть не меньше.
Разум: Есть некоторые вещи, которые при рассуждении представляются более значительными, чем это есть на самом деле: бывали многие устрашены на расстоянии тем, что вблизи вызывало смех. Не стоит доверять неопытным. Никто из тех, кто порицает смерть, ничего не может сказать о ней достоверно. Ничего не может сказать тот, кто ее претерпел, ничему нельзя научиться от того, кого она постигла. Сколько ни спрашивай отошедшего в мир иной, будет молчать тот, кому известна истина дела; а болтать будут те, кому неизвестна, и доказывать попусту то, чего не знают. С одной стороны, самая открытая, а с другой — самая тайная из всех вещей смерть. Тайное и неопределенное внушает недоверие. Так стоит ли размышлять о ней, или скорее следует думать о том, что принесет душе радость, чем о том, что ее опечалит?
Страх. Душа боится смерти.
Разум: Если своей — совершенно напрасный страх: она же бессмертна, если же боится за тело, то подобает ли благочестивому человеку проявлять заботу в отношении врага? Если душа боится оторваться от тела, значит, слишком сильно любит свои кандалы и свою тюрьму. А эта любовь глупа.
Страх. Меня тревожит страх смерти.
Разум: Боятся умереть только глупцы, не удивляюсь этому, потому что для них в телесном все счастье, а смерть несомненно губит тело. Поэтому они вправе думать, что со смертью тела наступает конец их блага, и от того печалятся. Природе человека свойственно не хотеть быть несчастным. Ученый муж должен заботиться о теле нс больше, чем о презренном слуге, а все заботы, всю любовь, все желание должен направить на воспитание души. В смерти тела надлежит видеть не что иное, как своевременный уход из некоего неприятного и совершенно тягостного ночного пристанища.
Страх. Не могу не бояться смерти.
Разум: Ты мог бы не бояться конца этой жизни, если бы надеялся на ту и желал ее прихода. Много находится причин бояться ухода из этой жизни, но все они исчезают перед надеждой на предстоящую будущую жизнь.
Страх. Я боюсь смерти.
Разум: Страх рождается, во-первых, видом смерти, во-вторых, мыслью о ее неизбежности. Для ученого и мудрого, а особенно старого человека этот страх позорен; ведь для действительно ученого и поистине мудрого вся жизнь — подготовка к смерти. Если это было очевидно античной философии, то что же может увидеть теперь новое благочестие, которое есть высшая философия и истинная мудрость.
Представь себе тех, кому будет внезапно приказано собраться в долгий путь. Они взволнуются и опечалятся, начнут сетовать, что им не было сказано об этом заранее, и разинув рты глядеть на узлы, которые им нужно собрать, и выйдут в дорогу в полном негодовании. И конечно, часто оглядываясь, будут жаловаться, что забыли то одно, то другое.
Так не таким ли долгим путем является дорога к смерти? Нет ее длиннее, нет тяжелее, нет темнее, нет неопределеннее, нет неизвестнее и опаснее. И поскольку путники будут всего лишены, а дорога невозвратна, нужно очень тщательно предвидеть все и ничего не забыть; для ушедших туда не будет возможности, как для обычных путников, поручить друзьям или написать о том, чтобы им передали забытое: путь таков, что ни возвратить что-нибудь, ни взять, ни вернуться возможности нет. Но путь неизбежен, возвращение невозможно, идти туда необходимо. Путники эти — воины, идущие туда, откуда нет возврата. У Сенеки римский полководец говорит своим воинам: «Это приказывает вам вождь ваш» .
Итак, когда надлежит идти [туда], откуда невозможно возвратиться, и когда неизбежность этого пути станет ясна, а неизвестен лишь час смерти, одно есть средство: быть в душе готовым всегда, и когда вас призовут — должно отвечать, прикажут — повиноваться, назначает же путь каждому власть вождя. Лучше охотно сделать то, что все равно предстоит совершить всем вам, и веселым, и печальным. Это обстоятельство в наибольшей степени уменьшает и страх смерти, и скорбь; оно сделает вас не только бесстрашными, но и жаждущими отсюда уйти. Не то смерть придет неожиданно, когда еще не будешь к ней готов. Цицерон очень верно предрекал подобное в письме к Бруту: «Поверь мне, Брут, — писал он, — вы будете захвачены врасплох, если не приготовитесь заранее». Повторяю, именно так случится у любого, так выйдет у всех, кто не предвидит того, что придет.
И если во всех делах необходимо предвидение, то в этих — более всего, ибо они случаются только однажды. В них достаточно одной ошибки, и, куда бы ни скользнула нога, шаг сделан безвозвратно.
Страх. Даже теперь я сильно страшусь смерти.
Разум: Нелегко вырвать то, что глубоко укоренилось. Я уже говорил, что знаю: страх смерти внушенное чувство, прежде всего — у толпы. Однако философы смерть не причисляют ни к добру, ни к злу, саму по себе ее не должно бояться, не нужно и желать. Они полагают, что смерть становится добром или злом в зависимости от обстоятельств. А это одобряется даже тем из ваших, который полагает, что смерть — самая сладостная вещь для святых, самая худшая — для грешников.
Страх. Смерти я боюсь, смерть я ненавижу.
Разум: Я бы удивлялся, откуда этот страх у смертных, откуда эта ненависть, если бы не была известна изнеженность души; и вы, подумать только, еще усиливаете ложный страх и вскармливаете ужасы. Разве ты не замечаешь, как большая часть смертных ужасается, услышав само слово «смерть»? А ужасаться этому значит ужасаться собственной природе и ненавидеть то, что тебе присуще. Ничего нет глупее в людях, ничего нет неблагодарнее в отношении к Богу. Как много людей с болью слышат слово «смерть», в то время как его нужно постоянно воспринимать внутренним слухом. Разве хоть один может избежать смерти? И тот, кто способен понять, кто он таков, разве не скажет о себе, что он — смертное животное? Каждый должен постоянно к себе прислушиваться: не идет ли к нему смерть в эту минуту. Но вы бежите этого слова, будто смерть входит в вас через уши, и душу отворачиваете, и надеетесь забыть то, чего нельзя забыть, хотите вы того или нет.
Вы отказываетесь размышлять о смерти, а она между тем в любой момент может наступить, и тогда придется о ней думать и ее перенести. И если размышление предшествовало, то претерпеть ее легче. Иначе одновременно придется и думать, и претерпевать в бедственных обстоятельствах. А всякая неожиданность и внезапность душу потрясает. В равной мере глупо или напрасно чего-либо домогаться или пытаться избежать того, что неизбежно; и чем гибельнее будущее, тем глупее попытка исполнить и то и другое. Среди человеческих зол ничего нет страшнее, чем забвение Бога, себя самого и смерти. Эти три вещи так между собой связаны, что едва ли возможно их разделение. Вы же хотите помнить себя самих, не помня ни начала ни конца.
Посмотрите на тех, которые рассуждают о своих делах; среди них едва ли найдется такой, кто осмелится сказать: «Когда я умру», но: «Если я умру». Словно сомневается в том, несомненнее чего нет. И даже не говорится «если я умру», но — «если со мной что-то случится». А разве может случиться что-либо иное, что со всеми было или будет, со всеми, кто уже родился или когда-либо родится? Они будут жить и умирать по-разному, но сама неизбежность смерти останется той же самой. А ты хочешь избежать этой неизбежности, которой не избежали ни твои предки, ни вожди племен и вообще никто.
Откройте шире глаза и не будьте похожи на тех, кто при виде вражеских мечей закрывает их и считает, что так опасность минет его. С закрытыми глазами или с открытыми, вы все равно будете поражены мечом. Стремитесь хорошо умереть, а это стремление окажется напрасным, если вы не будете хорошо жить; старайтесь изо всех сил, что в вас есть, действуйте. Остальное вверьте тому, кто дал вам жизнь, хотя вы его об этом и не просили. Он даст руку и уходящим из нее, если вы сто призовете и попросите. И не лелейте желания не умирать. Оно бесстыдно, высокомерно, бесполезно, безумно. Свыкнитесь, о смертные, с законами природы и подчините выи неотвратимому ярму. И если вы любите вас самих, любите то, что вам свойственно, и не желайте того, что несвойственно. Нужно, чтобы не природа вас, но вы ее слушались и ей подчинялись.
Страх. Долго и напрасно я пытаюсь изгнать страх смерти.
Разум: Я удивляюсь, что столь долго ты тщетно делаешь то, к чему тебя должно привести давнее размышление. Позорно же из-за столь краткой опасности (если смерть является опасностью, а не свойством природы), повторяю, мужу позорно претерпевать столь долгий страх и проводить так много тревожных и наполненных трепетным ожиданием лет из-за длящегося одно мгновенье критического положения, из-за одного часа или одного вздоха. Не хочешь ли обрести самого сильного средства против этого зла, не хочешь ли освободиться от постоянного страха смерти?
Так вот, хорошо живи.
Похвальная жизнь презирает смерть, а часто даже желает ее.
Самое ужасное, если тяготы, скорбь, неудачи, бесславие, тюрьма, изгнание, рабство, потери, война, сиротство, бедность, старость, болезнь и смерть будут для сильных мужей чем-то иным, кроме школы опыта, плаца выносливости, стадиона славы.