Поэты вне течений

В результате изучения данной главы студент должен:

знать

• • творческие биографии крупных поэтов «серебряного века», стоявших особняком вне существовавших поэтических направлений;
• • своеобразие философско-эстетических взглядов поэтов вне течений;
• • творческую эволюцию М. Цветаевой, М. Волошина, В. Ходасевича; тематику, жанровое своеобразие, поэтику их стихотворных произведений;

уметь

• • объяснять основные культурно-исторические и религиознофилософские веяния, повлиявшие на творчество поэтов вне течений;
• • объяснять литературные и гражданские позиции М. Цветаевой, М. Волошина, В. Ходасевича;
• • показывать новизну и оригинальность творчества поэтов вне течений;

владеть

• • навыками анализа стихотворений поэтов вне течений в единстве содержания и формы;
• • понятиями мифопоэтика, антропософия, историософия, экзистенциальные мотивы.

За творческую независимость в среде поэтов начала XX столетия держались, думается, крепче, чем в среде прозаиков, — как за личную. Вне направлений творили многие получившие тогда известность поэты — Л. Толстой, Саша Черный, Тэффи, И. Эренбург. В этом ряду есть немало больших художников слова, заслуживающих отдельного разговора, например, М. Цветаева, М. Волошин, В. Ходасевич.

Марина Ивановна Цветаева (1892−1941)

Поэт, прозаик, драматург, переводчик Марина Цветаева родилась в Москве в семье сына сельского священника, ставшего известным ученым-искусствоведом, профессором Московского университета, основателем Музея изящных искусств (ныне — Государственный музей изобразительных искусств (ГМИН) им. А. С. Пушкина). Семья матери имела немецко-польские корни. Родительница — талантливая пианистка, ученица А. Рубинштейна — надеялась, что дочь достигнет успехов на поприще музыки, но Марину с малых лет влекло слово, возможность играть его формами, оттенками значений, сокрытыми созвучиями. Стихи она писала с шести лет, причем на трех языках — на русском, на французском, на немецком.

Семья жила в мире и согласии, но нельзя сказать, что в атмосфере любви. Отец, вероятно, не мог забыть свою первую жену, после смерти которой он остался с двумя детьми. Он всецело отдавался работе, на внимание детям у него оставалось немного времени. Мать была вдвое моложе супруга, и ее отношение к нему строилось на уважении. Доверие, искренность, взаимопонимание связывали Марину с ее сестрой Анастасией. Позже Марина Ивановна расскажет о своей семье в автобиографической прозе " Музей Александра III", «Дом у Старого Пимена» (1933), " Мать и музыка" (1934), " Отец и его музей" (1936). Правда фактов в этой прозе есть, но на их интерпретацию в значительной мере повлияло поэтическое воображение автора. Нередко, как бы вспоминая те или иные события, случаи, М. Цветаева описывала не то, как они происходили, а то, как они могли бы происходить. «Художественную трансформацию» претерпело большинство окружавших М. Цветаеву людей, включая самых близких. Да, она говорила о родителях, но в ее книгах они не только такие, какие были, а еще и такие, какие должны были быть у поэта.

Образование М. Цветаева получала в престижной гимназии на родине и за границей — в пансионах Италии, Швейцарии, Франции, Германии, — куда выезжала с матерью, иногда со всей семьей. Родительница была больна и принимала рекомендованные ей зарубежные курортные лечения. Старания врачей не помогли, она умерла, когда Марине было 14 лет. Однообразие жизни, драматизм жизни без матери скрашивали книги. Девочка много, хотя и бессистемно, читала. Относительно постоянным было увлечение неоромантизмом, творчеством Э. Ростана — литературного наследника и продолжателя традиций В. Гюго. Первая книга ее стихов, «Вечерний альбом», вышла, когда автору было 18 лет, затем последовали «Волшебный фонарь» (1912), «Из двух книг» (1913), «Версты» (1916). Мастерство крепло от книги к книге.

В 1910 г. М. Цветаева гостила на даче М. Волошина в Коктебеле, и там, на берегу Черного моря, случилась романтическая и роковая встреча с красивым эрудированным юношей, С. Эфроном. Вскоре они обвенчались. С. Эфрон был личностью пассионарной. В годы гражданской войны он участвовал в белом движении. Это движение Марина Ивановна воспела в возвышенном цикле стихов " Лебединый стан" (1917−1921). В эмиграции, во Франции, С. Эфрон уверовал в правду советской власти. Искупая «вину» перед Советами, он вошел в Союз возвращения на родину, сотрудничал с заграничными агентами ГПУ — НКВД, что, естественно, сделало и его и жену чужими в эмигрантской среде. Нужда всегда была их постоянным спутником. Семейные отношения М. Цветаевой и С. Эфрона нс были идеальными, очевидно, это было невозможно ввиду порывистого, увлекающегося, романтичного характера Марины, однако она последовала за мужем в эмиграцию, затем, в конце 30-х, — в красную Москву. Результатом возвращения был арест и расстрел мужа, тюремное заключение дочери Ариадны. Для Марины Ивановны дочь была тогда ближайшим другом, как некогда сестра. Сын Георгий погиб на фронте в начале войны. В советской России книги бывшей эмигрантки не печатали, как объясняли в издательствах, «по причине устарелости» ее лирики. М. Цветаева покончила жизнь самоубийством в эвакуации в Елабуге, не выдержав травли и просто голода. Поэту отказали в должности посудомойки в столовой, где питались эвакуированные писатели. Место ее захоронения неизвестно.

С одной стороны, особенностями поэтики М. Цветаева не смыкается с существовавшими литературными направлениями, но с другой стороны — формальные искания всех основных литературных направлений начала XX в. ей не были чужды. В цветаевском творчестве воедино сплелись классика и новизна. Кстати сказать, в отношении к М. Цветаевой сама постановка вопроса о ее принадлежности к какому-то, даже самому уважаемому, творческому или иному, сообществу кажется неуместной. Такая личность, шедшая, по ее же признанию, всегда «супротив всех», может принадлежать только себе или чему-то большому, цельному, например искусству.

Особенность смотреть на все и на всех сквозь глубоко личную поэтическую оптику возникла у М. Цветаевой очень рано и сохранилась на всю жизнь. М. Цветаева осознавала исключительность своей эстетической значимости и необходимость стремления к творческой оригинальности. То и другое требовало самого серьезного отношения к делу, готовности работать на пределе возможностей. Это отношение, эта готовность звучит в клятвенной строчке из дневника, написанной в труднейший период жизни: «Знаю, что плохих стихов не дам». Точнейшая формула исключительности М. Цветаевой выведена ею самой в стихотворении " Поэт" (1923):

Что ж мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший — сер!

Где вдохновенье хранят, как в термосе!

С этой безмерностью В мире мер?!

Каковы излюбленные темы М. Цветаевой? Вероятно, легче назвать то, о чем она нс писала. Огромное многообразие реальностей и абстракций нашло свое отражение в се поэзии. Отчий дом, родина, близкие, города, страны, письменный стол, флора, фауна, любимые поэты, исторические личности, зло, добро, политика, молодость, старость, жизнь, смерть, Бог и — любовь во всех ее проявлениях. Это далеко неполный перечень цветаевской тематики.

Мало сказать, что М. Цветаевой было дано богатое творческое воображение, в ней жило буйствующее воображение, которое было ее благодатью и, наверное, в каком-то смысле, наказанием. Многочисленные строки двадцатилетней благополучной красавицы о смерти, неизбежности падения в бездну, «разверстую в дали», эпичны, гармоничны и — трагичны. Цветаевское смирение с неизбежностью исчезновения «с поверхности земли» мнимое. В подтексте этих строк бушует страстная влюбленность поэта в жизнь и неприятие неизбежности тления. Об этом, в связи со своими стихами о жизни и смерти, она говорила своим близким и знакомым, размышляла в письмах, например, писателю-философу В. Розанову.

Важность личного отношения к любому феномену М. Цветаева утверждала с вызовом. Вызов проявляется, например, уже в названии ее известного эссе " Мой Пушкин" (1937). Причем это настолько «ее» Пушкин, что пересказать содержание этого сочинения практически невозможно. Исторические и полумифические личности, события текущие и давнопрошедшие — С. Разин, князь С. Волконский, А. Пушкин, реформы, союзы, войны, — попадавшие в поле цветаевского художественного внимания, преображались, получали самые неожиданные интерпретации. О легендарном испанце, жившем в XIV в., распутнике и беззаконнике, в мировой литературе написано около ста пятидесяти произведений, но цветаевского Дон Жуана (цикл стихов " ДонЖуан" , 1917) не спутать ни с каким другим. Ее Дон-Жуан в драматичном разладе с самим собой, он глубоко несчастен: так и «Не было у Дон-Жуана — Донны Анны!» .

Ко многим стихотворениям М. Цветаевой, где она прямо или косвенно описывает себя, свое отношение к современникам, будь то М. Волошин, Б. Пастернак, О. Мандельштам, А. Ахматова, нельзя относиться как к стихотворениям автобиографическим, отражающим ее действительное отношение к названным или другим известным ей персонам. Эмпирическая реальность для нее всегда была вторична, всегда была лишь подспорьем для создания важнейшей и первичной — поэтической реальности. В эту реальность она верила и чрезвычайно сердилась, когда окружающие с ней не соглашались. Даже в страстных любовных увлечениях, как отмечали исследователи ее творчества, сами предметы увлечения были вторичны, первична была переживаемая страсть, из которой и вырастали стихи. В этом смысле, наверное, самым близким ей поэтом был В. Маяковский, который преломлял мозаику мира в призме своего поэтического сознания и заставлял свою аудиторию заново ее узнавать.

Личность М. Цветаевой содержательна, богата, как каждая творческая личность, отличие — в своеобразной обостренности ее личностных граней, и это многое определило в цветаевских стихах. Словом, безмерность — самое точное определение для этого поэта. Если искусство строится на различных сочетаниях гармоничных аполлонийских и буйствующих дионисийских началах, то М. Цветаевой, безусловно, были ближе начала дионисийские. Это сочетание отражается в содержании, а каждое содержание требует своей формы воплощения.

Цветаевская интимная лирика не знает запретных тем, отдельные стихи, например, обращенные к дочери, могут удивить или даже отпугнуть своей откровенностью, кто-то, возможно, скажет фривольностью. Но при этом никто не найдет их пошлыми:

После бессонной ночи слабеет тело, Милым становится и не своим, — ничьим.

В медленных жилах еще занывают стрелы -.

И улыбаешься людям, как серафим…

(По перв. стр. у 1916)

Вот опять окно, Где опять не спят.

Может — пьют вино, Может — так сидят.

Или просто рук Не разнимут двое.

В каждом доме, друг, Есть окно такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом, За окно с огнем!

(По перв. стр., 1916)

Легкомыслие! — Милый грех, Милый спутник и враг мой милый!

Ты в глаза мне вбрызнул смех, и мазурку мне вбрызнул в жилы…

(По перв. стр., 1915)

Лирика любви — это почти всегда драматическое расставанье, — болезненная разлука. В «серебряный век» любовную лирику обогатили такие большие художники слова, как А. Блок, А. Ахматова, Б. Пастернак… И все-таки для рассказа о страданиях покинутой души М. Цветаева находит свое слово, свою поэтическую фигуру, свою метафору, но главное — свою интонацию. Древняя, как мир и само искусство, тема звучит у нее совсем не тривиально:

Мне нравится, что вы больны не мной…

(По перв. стр., 1916)

Б. Пастернаку Рас — стояние: версты, мили…

Нас рас — ставили, рас — садили, Чтобы тихо себя вели, По двум разным концам земли…

(По перв. стр., 1925)

Если М. Цветаева вкладывала в стих ненависть, то это неистовая цветаевская ненависть. Ею пропитаны стихи о гримасах среды буржуазной и среды социалистической, ни та, ни другая не соответствовали ее критериям духовности. Надо сказать, что при всем своем увлечении вопросами искусства и литературы, М. Цветаева не была человеком, оторванным от проблем социально-исторической жизни. Об этом свидетельствуют ее письма и сочинения лиро-эпического жанра — " Поэма конца" (1924), " Поэма горы" (1924). Мечом уст своих она разила фашизм, как мало кто разил до нее. Вот поэтическая реакция М. Цветаевой на известие об оккупации Чехословакии войсками Вермахта, с кратно усиливающей трагический пафос отсылкой к Ф. Достоевскому:

О, черпая гора, Затмившая — весь свет!

Пора — пора — пора Творцу вернуть билет.

Отказываюсь — быть.

В Бедламе нелюдей Отказываюсь — жить.

С волками площадей Отказываюсь — выть.

(«О, слезы на глазах!..», 1939)

Теми же масштабами измеряется выражение ее приятия:

Ахматова! — Это имя — огромный вздох, И вглубь он падает, которая безымянна.

— И я дарю тебе свой колокольный град, Ахматова! — и сердце свое в придачу.

(" Ахматовой «, 1916)

Как-то естественно смотрится то, что природно-космическими масштабами М. Цветаева измеряет свое явление в мир. Рябина — се дерево, цвет крови — ее цвет.

Красною кистью рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

(По перв. стр., 1916)

Рябину Рубили Зорькою, Рябина -.

Судьбина Горькая.

Рябина -.

Седыми Спусками…

Рябина!

Судьбина Русская.

(По перв. стр., 1934)

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все — равно, и все — едино.

По если по дороге куст Встает, особенно — рябина…

(По перв. стр:. «Тоска по родине! Давно…», 1934)

Молодость моя! Моя морока -.

Молодость! Мой лоскуток кумашный.

(«Молодость», 1921)

Представляется, что нет таких лексических пластов, нет таких форм словообразования, к которым не обращалась бы М. Цветаева: вульгаризмы, кальки, неологизмы, даже жаргонизмы, — все смотрится очень гармонично в ее дисгармоничной поэзии. Она обращается к силлаботонике, к тонике, к белому стиху, к вариативной строфике, к разным размерам, рифмам, ритмам. Трудно назвать другого такого поэта, который бы так виртуозно играл анжанбеманами, который так бы опирался на строчные знаки, на авторскую пунктуацию. Любимые знаки М. Цветаевой, конечно, восклицательный и тире, вводящее многозначительную паузу. Часто встречается многоточие: поэту или лирическому герою будто бы не хватает слов, чтобы выразить охватившее чувство. Мало существует поэтических фигур, приемов, к которым бы она не прибегала. Значительный источник образности М. Цветаева открыла в фольклоре. В глубине ее строфы проглядывается и былинное сказание, и сказка, и легенда, и лубок, и заговор, и плач, и частушка. Но и всего этого ей не достаточно. В русские мелодии ее стиха вплетаются мелодии других народов. Вот пример обращения художника слова к цыганской палитре:

Скоро уж из ласточек — в колдуньи!

Молодость! Простимся накануне.

Полыхни малиновою юбкой, Молодость моя! Моя голубка Смуглая! Разор моей души!

Молодость моя! Утешь, спляши!

Полосни лазоревою шалью, Шалая моя! Пошалевали Досыта с тобой! — Спляши, ошпарь!

Золотце мое — прощай янтарь!

(По перв. стр., 1921)

Стихи М. Цветаевой — это ритмы ее души, это пульсация ее крови, она не преувеличивала, когда писала о своем творчестве:

Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь.

Подставляйте миски и тарелки!

Всякая тарелка будет — мелкой…

(По перв. стр., 1934)

Завершать слово о М. Цветаевой строчками из стихотворения, написанного ею где-то в двадцатилетием возрасте, — не ново. Не ново, но заманчиво и логично: удивительно верно оказалось в этом стихотворении финальное авторское предположение:

Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

(По перв. стр.: «Моим стихам, написанным так рано…», 1913) Черед действительно настал^[1].

• [1] Первые серьезные исследования о творчестве М. Цветаевой появились в России в конце 80-х гг. ушедшего столетия, например: Павловский А. Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой. Л., 1989; Саакяны, А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., 1997. До сих пор эти работы не потеряли своей научной ценности. Современное цветаевоведение огромно.