Учение о высшей нервной деятельности и проблема мышления животных

Широко распространено мнение о том, что И. П. Павлов отрицательно относился к гипотезе о наличии у животных более сложных форм высшей нервной деятельности, чем условный рефлекс. Действительно, в процессе работы на собаках, он не допускал ни малейшей мысли о том, что в поведении этих животных в экспериментальной камере могут присутствовать какие-либо элементы поведения, помимо безусловных и условных рефлексов. Так, например, известно, что он даже штрафовал своих сотрудников за высказывания типа: «собака подумала» или «собака решила». Первая реакция И. П. Павлова на работы В. Кёлера и Р. Йеркса о способности шимпанзе к «инсайту» как проявлению разумного решения была резко отрицательной. Он обвинил этих авторов во «вредной… тенденции отступления от истины», и это его высказывание до сих пор периодически цитируется многими авторами. Позднее он писал: «Кёлеру… нужно было доказать, что обезьяны разумны и приближаются по разумности к человеку, — не то что собаки, тогда как поведение шимпанзе есть не что иное, как… ряд ассоциаций, которые частью уже получены в прошлом, частью на ваших глазах сейчас образуются и получаются»^[1].

Чтобы опровергнуть выводы В. Кёлера и доказать, что в поведении даже высших обезьян нет ничего, выходящего за рамки условнорефлекторных механизмов, Павлов приступил к собственным экспериментам. Так в 1933 г. в его лаборатории появились шимпанзе Роза и Рафаэль. Сотрудники лаборатории П. К. Денисов, а позднее Э. Г. Вацуро и ?. П. Штодин, работая с этими животными, сначала повторили опыты В. Кёлера, а затем провели и собственные оригинальные исследования. Результаты этих экспериментов оказались достаточно неожиданными для И. П. Павлова, они сильно расширили его представления о поведении человекообразных обезьян и позволили ему сделать выводы о возможности наличии у животных более высокого уровня интегративной деятельности мозга, чем условный рефлекс.

Анализируя результаты опытов с Рафаэлем на лабораторном семинаре («Павловских средах»), Павлов отмечал способность этой обезьяны оперировать «массой свойств и отношений между явлениями». Он считал, что в этих опытах можно наблюдать «…случаи образования знания, улавливания нормальной связи вещей», и называл это «зачатками конкретного мышления, которым мы орудуем»^[2]. Необходимо обратить внимание на то, что Павлов не отождествлял эти «зачатки конкретного мышления» с условными рефлексами: «А когда обезьяна строит вышку, чтобы достать плод, это условным рефлексом не назовешь…» Анализируя поведение обезьян, Павлов отмечал, что «когда обезьяна пробует и то, и другое, это и есть мышление в действии, которое вы видите собственными глазами»^[3].

Однако, к сожалению, бо? льшая часть учеников И. П. Павлова не оценила и не поддержала тех радикальных изменений, которым подверглись на основе проведенных опытов взгляды их учителя. Более того, было приложено немало сил, чтобы представить самые сложные формы поведения антропоидов всего лишь цепями и сочетаниями условных рефлексов. Даже уже в 1970;е гг. попытки Л. В. Крушинского привлечь внимание научной общественности к этой стороне павловского наследия не вызвали должного понимания у представителей дайной школы.

После смерти И. П. Павлова в 1936 г. работы на человекообразных обезьянах продолжились под руководством Л. А. Орбели, одного из наиболее выдающихся его учеников. Однако настоящее развитие идеи И. П. Павлова о «зачатках конкретного мышления» у животных получили лишь во второй половине XX в. в работах ученика Л. А. Орбели, ленинградского физиолога Л. А. Фирсова, а также в работах Л. В. Крушииского в МГУ.

В 1970;е гг. начались исследования посвященные обучению человекообразных обезьян общению с человеком при помощи языков-посредников^[4]. Эти работы оказались весьма перспективны для познания биологических предпосылок развития человеческой речи и мышления. Они активно развиваются и в настоящее время.

Тогда же, параллельно с изучением «языкового» общения с антропоидами появились экспериментальные работы, посвященные проблеме наличия сознания у высших животных. Г. Гэллопом (Gallup, 1970; 1994) для этого был предложен так называемый «маркировочный тест», основанный на способности животного идентифицировать свое изображение в зеркале непосредственно с собой.

Д. Прэмаком (Premack, Woodruff, 1978) был поднят вопрос о наличии у животных способности мысленно ставить себя на место сородича и предугадывать его намерения. Эта способность получила название способности к «построению модели психического», становление которой исследуется па разных этапах онтогенеза ребенка^[5]. Был разработан ряд тестов для изучения этой способности и для животных^[6].

Анализируя свои наблюдения за поведением животных в природе, вопрос о наличии у животных сознания неоднократно поднимал и Л. В. Крушинский.

Большое место в современных исследованиях сложных форм поведения животных занимают работы, связанные со способностью животных к символизации, абстрагированию, обобщению и другим сторонам когнитивной деятельности. Подробный обзор этих исследований можно найти в монографии^[7] З. А. Зориной и И. И. Полетаевой, а также в других работах этих авторов.

• [1] Павлов И. II. Павловские среды. Т. 2. М., Л., 1949. С. 429.
• [2] Павлов И. П. Указ. соч. С. 17.
• [3] Там же. С. 430.
• [4] Gardner — 1969 г., 1998 г.; Savage-Rumbaugh, Levi — 1994 г.; Fouls, Waters — 2001 г.
• [5] Сергиенко Е. А. Модель психического и теория Ж. Пиаже [Электронный ресурс] // Психологические исследования. 2009. № 1(3). URL: psystudy.ru (лата обращения: 01.07.2014).
• [6] Зорина З. А., Смирнова А. А. О чем рассказали «говорящие» обезьяны. М., 2006.
• [7] Зорина З. А., Полетаева И. И. Элементарное мышление животных: учеб, пособие. М., 2012.