Войны и революции в сознании и памяти народа

Войны и революции в сознании и памяти народа

Народное сознание складывается из многих пластов и хранит память о многих исторических событиях. Они влияют на менталитет общества, на формирование характера людей, их поведение, нравы, образ мыслей и чувств. Глубокий след, например, оставляет жизнь в экстремальных условиях, к каковым относятся войны и революции. С начала ХХ в., за короткий срок — каких-нибудь 15 лет Россия пережила колоссальные потрясения, в числе которых три войны и три революции, поломавшие судьбы людей, нанесшие им моральные и психические травмы, физические увечья, утраты родных и близких.

Длинная череда испытаний началась с далекой проигранной русско-японской войны 1904;1905 гг. На фоне более поздних катаклизмов она казалась уже давним прошлым. Но грустные мелодии вальса «На сопках Маньчжурии» прочно запали в сердца русских людей, и память об этой войне нет-нет да и как бы незримо проскользнет слабым отголоском в приводимых на страницах книги документах.

Продолжением войны стала смута в российском обществе и Первая русская революция. Память о ней становится более звучной, не только иллюстрируя известные в истории ситуации, но и представляет ее вдруг в совершенно неожиданном свете, оставляя за собой шлейф неразрешенных проблем и следствий. Традиционное представление о событиях в российской деревне в 1905 г. — это противостояние крестьян и помещиков. Конечно, все это было. Но было и другое. Приведем воспоминания крестьянина Н. М. Подобашова из слободы Коренной Богучарского уезда Воронежской губернии, которые содержатся в письме, направленном им в «Крестьянскую газету» 27 февраля 1928 г. В письме рассказывается о яростной, жестокой, кровавой схватке, происшедшей между самими крестьянами: бывшими государственными и бывшими помещичьими, закончившейся для некоторых ее участников тюрьмой и каторгой:

Манина слобода в 12 тысяч душ населения были государственные крестьяне, имели землю и лес в избытке. Слобода Коренная в 2 тысячи душ населения были крепостные крестьяне, не имели земли и лесов до самой революции 1917 г.

Вспомните-ка, манинцы, нас угнетенных, слободу Коренную. Хотя с тех пор прошло около 23 лет, но нам и сейчас нет-нет да и почудится то плач семей искалеченных, то стон изуродованных вами лучших работников-революционеров.

1905 год, 21 декабря. Гуляет кровавая Манина своей бешеной толпой по слободе Коренной, окупывает в крови угнетенных ранее помещиками коренновцев, искалечивает безменами, вилами, топорами, ружьями и чем попало измученный народ слободы Коренной. Помещиками оказалось изувеченных:

Киреев Ф.Н. — он нес каторги 4 года и 10 лет Сибирь ссылки.

Подобашов Н.М. — он отбывал: 1 год 6 мес. арестантская рота и 10 лет под надзором.

Роженков Г. Ф. — он отбывал 1,5 года тюрьмы и умер.

Волохов В. Ем. — он отбывал 2,5 года тюрьмы и 8 лет под следствием.

Волохов В.Е. — он отбывал 2,5 года тюрьмы и умер.

Сиденко К.Т. — он отбывал 2 года тюрьмы и умер.

Масляков П.Н. — жив, и до сих пор скулы избиты набок.

Подобашов Т.Ф. — отбывал 1,5 года тюрьмы и 6 лет надзора.

Булавин Т.Н. — отбывал 2,5 [года] тюрьмы.

СерыхМ.С. — отбывал 1 год тюрьмы, был под надзором и убит.

Роженков Ф. — отбывал 1 год тюрьмы и умер.

Киреев С.Н. — 1,5 года арестантских рот и умер.

Ивченко А.С. — 2,5 года тюрьмы.

Остальные 160 человек от году и до 8 мес. отбывали тюрьмы, мало увечены.

В 1905 г. в [у] коренновцев терпенье лопнуло, на что решились помещиков ликвидировать. Помещики обратились к манинцам, пообещали им свои земли и леса, а манинцы и…* До 1918 г., то есть с 1905 г. и по революцию 1917 г., 12 лет живут баронами, 12 лет манинцы пользуются свыше своей земли помещичьими землями, хищнически вырубывали строевые леса, вывозили и устраивались. В 1918 г., уже, когда власть Советов пришла на помощь угнетенных коренновцев, отобрав у манинцев землю и леса бывших помещиков, и передала в пользование коренновцам, в то время вторгнулся отряд белых банд и начал мобилизовать солдат. Коренновцы солдат не давали белым, на что на слободу Коренную назначен был карательный отряд из белых офицеров, и пошла порка шомполами и прикладами отцов солдат-коренновцев. Видя коренновцы беду опять к возврату, и решились: что будет, а не даться в лапы проклятия, и перестреляли карательный отряд белых офицеров. Когда 2 человека убежали белых и сообщили коменданту белых, то явился второй карательный отряд, куда и манинцы-зафатчики [захватчики], пособники помещиков влилися и с злостью, что у них помещичью землю отобрали и передали коренновцам, зажгли ночей [ночью] в 6 местах Коренную, что благодаря мокрой погоде только и сгорело 32 двора, но мобилизовать не удалось. Коренная вся разбежалась, где была наложена белогвардейщиной 12-тысячная контрибуция и в 3 дня…

В 1919 г. манинцы видят, что власть Советов совсем окрепла, земля помещичья осталась коренновцам и лесу всего не дорубили, они организованно набросились на власть Советов, переарестовали избранников и посажали в каталажку, а сами выступили вооруженно против красных войск войной. Но тут уже манинцам не удалось. Красная советская рука окупала их в разливе водополья в реке Маниной, где много и до сих пор купаются, и сейчас манинцы кого-то ждут. А недохищенный лес их и сейчас пленит, хотят наложить лапу. Дело о недохищенном лесе манинцами на днях будет разбирать ЦИК. Не мешало бы манинцам за ихние проступления в лесе «Большое Коренное» отказать, за увечие лучших революционеров манинцами повести следствие, виновных за ихнюю контрреволюционную расправу отдать под суд в пользу увеченных, на поддержку ихней слабой жизни присудить деньгами. Не мешало бы поступить с манинскими кровавыми контрреволюционерами, как поступил советский суд над кровавым атаманом Анненковым.**

Писал революционер, активно боровшийся в революции 1905 г. и 1917 г. Подобашов Никифор Михайлович, занесенный в исторический музей города Воронежа, из слободы Коренной, Богучарского уезда, почта Манино.

Вражда, знать, имела глубокие корни и прочно засела в людские души, ибо с новой силой столкновение вспыхнуло в 1917 г. Это дополнительный штрих для понимания бесконечных «разборок», «мужицких войн», которые время от времени то тут, то там постоянно происходили на сельских улицах: между зажиточными и бедняками: между «своими» и «чужаками», старожилами и переселенцами, между казаками и «иногородними» и т. п. Как близка ситуация, приведенная в письме Подобашова, истории постоянных стычек между «радовцами» и «криушанами», рассказанной в поэме С. Есенина «Анна Снегина».

Тяжелым прессом вдавилась в народную память война 1914 года. Затянувшаяся вселенская бойня не приносила перевеса ни одной из сражавшихся сторон. На долю России в этой войне, на плечи русских солдат, легла огромная ноша. Люди устали и озверели от бесконечного сидения в окопах, от страшных и бессмысленных жертв. Почти 2 млн. убитых, несколько миллионов увечных, раненых, отравленных газами, побывавших в плену, рассеянных по миру, оторванных от семьи принесла народу эта война.

Память о ней в 1920;е годы была еще очень свежа, поскольку так или иначе коснулась судьбы практически каждого. О том, как она выглядела в глазах простого человека, свидетельствуют многие документы, содержащие сведения биографического свойства. Мы публикуем только некоторые из них, но, пусть читатель поверит на слово: за рамками книги остается немало писем, повествующих о жутких сценах того военного лихолетья и его тяжком наследии. К. П. Новиков, житель города Белебей Уфимской губернии, писал, например, о своем пребывании в германском плену: «…пробежит мороз по коже, как вспомнишь те ужасы, которые нам… большинству приходилось переносить, вспомнишь, как нас приковывали к столбам, вешали вниз головой за ноги, обливали холодной водой, избивали прикладами, травили собаками, клали в гроб… А что творилось на шахтах и на некоторых заводах… А сколько сходило с ума. А сколько перевешалось. Вот все эти воспоминания — не только по коже мороз, но и волосы дыбом становятся». Много пришлось пережить солдатам в окопах от издевательств офицеров и прочих начальников. Трудная доля выпала тем, кто в составе русского экспедиционного корпуса попал во Францию, а затем на Салоникский фронт. Об этом, а также о том, как это впоследствии отразилось на пресловутой проблеме «царских долгов» повествует рассказ бывшего солдата П. Ф. Габова из с. Плотниково Каменского района Каменского округа Сибирского края. Его письмо было получено «Крестьянской газетой 6 апреля 1926 г. В тот период газеты активно освещали ход переговоров с Францией по этому вопросу.

Москва Правительству СССР По газетам мне известно, что в скором времени наше правительство будет вести переговоры с Францией. Франция будет ставить условие, чтоб русский мужик и рабочий уплатили им царские долги в сумме 4 миллиарда рублей и, пожалуй, будут требовать вознаграждения их буржуазии за фабрики и заводы, которые отобрали у тех в октябрьскую революцию 1917 г. Но наше правительство должно им поставить требование за те жертвы, которые были у них на фронте защищающие их границы наши доблестные 2 дивизии пехоты и одна бригада артиллерии, которые из своей среды оставили на поле сражения и во время голодовок до 60−70% своего численного состава.

Наше правительство должно собрать все сведения от вернувшихся солдат русской армии с Французского фронта.

Я, будучи солдатом, отправленным во Францию со 2-й особой артиллерийской бригадой, расскажу вам все пытки и лишения, которым мы, вся наша 3-я категория, подвергались со стороны французских властей. Наша 2-я особая артиллерийская бригада уже сформированной была отправлена с города Луги Петроградской губ. через Архангельск во Францию.

Наш пароход «Царица» прибыл во французский порт Брест. В Бресте наш пароход не приняли, и мы направились возле берега в порт Ля Полис ля Рошель. Здесь мы выгрузились и поездом направились в город Оранж. В городе Оранже мы простояли 1 месяц. Это было выяснение, к какой дивизии нашу артбригаду присоединить, ибо первая [наша] дивизия стояла на французском фронте под Верденом, а вторая дивизия была на Балканском полуострове в Салониках.

По выяснению нас направили в город Марсель, посадили на пароход и направили в Салоники, из Салоников наша бригада была направлена в город Флорину.

Но в то время уже шло волнение в наших частях, и во время забастовки французские власти и наши офицеры придумали нас разбить на 3 категории:

категория — это люди, желающие идти на фронт;

— люди, согласные работать в тылу фронта;

— это люди, не согласные ни воевать, ни работать, а требовали отправки в Россию.

И вот с этого то пошли наши мытарства.

2 февраля 1918 г. нашу маршевую батарею, в которой я находился, в 8 часов утра выстроили и в узенькую дверку пропущали по одному человеку, опрашивая, в какую категорию желаешь.

Командир нашей батареи был капитан Васканьянцев, зав. хозчастью — прапорщик Крашенинников и бригадный переводчик капитан Сиу — владелец фабрики Сиу в Москве, а Крашенинников — сын тайного советника Николая Кровавого. Наша батарея из числа 650 человек вся пошла в третью категорию, за исключением 11 человек офицеров, подпрапорщиков, вольноперов и холуев.

Когда опросили, 3 категорию берут 2 француза под винтовку и направляют в ограду, специально отведенную для 3 категории. В воротах французский офицер все из ранца вытряхает, оставляя 1 пару белья в ранце, 1 пару на себе. Отбирали даже перочинные ножи, бритвы, балалайки и все, что есть, кроме двух пар белья. Простояв в этой ограде часов до семи вечера, прогнали нас на кладбище, остановившись ночевать на этом кладбище. Пошел сильный снег, и под снегом в палатках нас продержали двое суток, не давая ни хлеба, ни воды. Это было на кладбище деревни Кюковени в 7 километрах от македонского города Флорины.

На третий день стала хорошая погода, и нас повели по колено в снегу на станцию Флорино, говоря с насмешкой, что Рюс але в Россию. Погрузившись на поезд, и направились по направлению к Салоникам. Не доезжая Салоников 85 километров, остановили наш эшелон на станции Верия. Приходят три пехотных офицера и упрашивают нас, чтоб мы перешли в 1 категорию. Когда наша команда не стала офицеров даже слушать ни одного слова, тогда наш эшелон отправила 12 верст от Верии и остановили около одной деревни, название не помню.

В этом лагере нам выдавали на 16 человек кило хлеба и одного кролика на сутки. В таком положении мы простояли до 1 марта 1918 г. Потом нас всех перемешали и разбили по рабочим батальонам.

Отсюдова под страхом пулемета нас направили на станцию Топсино и заставили работать шоссе. Когда мы не стали брать ни кирок, ни молотков и ни лопат, то нам объявили по распоряжению Главкома Салоникского фронта генерала Жоффра голодовку 8 суток и в течение этого времени нам ничего, кроме сырой воды, ничего абсолютно не давали.

Наша братва голодовку не выдержала и сдалась на работу. Проработав здесь полтора месяца, получая паек 800 г. хлеба и 150 г. мяса, нас перегнали к городу Верии починять пробоины на шоссе. Здесь мы проработали до сентября месяца.

Когда болгары бросили воевать, то нас через ст. Вертикой погнали на Болгарский фронт проделывать дорогу. Проработая здесь до октября месяца, нас перегнали на работу на вершины гор прочищать дорогу от снега и грязи между городов Прилеп и Велес. Проработав здесь до 20 ноября 1918 г., нас через город Велес направили на ст. Удово к болгарской границе. Со ст. Удово нас направили в Болгарию в местечко Струмница.

Здесь мы простояли 4 суток. Ввиду большого перехода нам был дан отдых и 6 декабря 1918 г. мне с товарищами удалось от французов убежать.

Бежали мы через города Петрил, Дупница, София, Фердинанд, Берковец, Ломпаланка — болгарские города, и Байлешт, Краево, Бухарест, Галац, Рени и Бендеры — румынские города.

В 1919 г. мне удалось 16 января добраться до Москвы и 6 февраля я добровольцем вступил в войска Уфимского фронта 26 дивизии 5 Армии.

Прошу правительство СССР собрать как можно больше сведений о французских издевательствах над нашими солдатами и предъявить как требование французам.

П. Габов Вроде бы свежим ветром повеяло после Февраля 1917 г. Появились надежды на прекращение всем надоевшей войны, на то, что Россия пойдет теперь путем свободы, демократии и справедливости. На короткий миг страна застыла в ожиданиях, освободившись от бремени ненавистной монархии. Хорошо известно, что было в столицах в февральские дни, как отреагировала страна и армия на свержение самодержавия. Дополнительным штрихом к воссозданию общей картины является отрывок из воспоминаний, рассказывающий о событиях на Украине, написанных в 1925 г. бывшим солдатом И. Лобановым из с. Килеево Белебеевского кантона Башкирской АССР:

Февральская революция. Харьков. В дни прошлого

Темны и мрачны были сараи в 4 дивизионе в г. Харькове. Жили, что называется, друг на друге, в три этажа. Я случайно попал в эту часть. Командиром 1 батареи был полковник Черноглазов. Его боялись как огня. Каждому прибывшему он делал экзамен. Если документы были просрочены, то принимал разные ресспрессии [репрессии]: если холод, буря, то выгонял к орудиям, где прошивало как следует, а фейерверкеров* - на верховую езду. В половине февраля 1917 года меня назначили в заставу к заводу Гельферих-Саде. Из разговоров с рабочими я, хотя и не ясно, но узнал, что в Петрограде начинается переворот. Запасных в дивизионе стали еще строже держать, из дивизиона нельзя было никак попасть в город, усилили заставы. Но рабочие передавали, хотя из ворот дивизиона нельзя было вылезти.

Приближалась командировка в Одессу для формировки зенитных батарей, в которую я угодил и был рад из того, чтобы вырваться из проклятых казарм. Приближалось 1 марта, нас в количестве 700 человек отправили на переработку пушечного мяса. Проходим главными улицами Харькова, доходим до Павловской площади. Останавливает нас рабочий в засаленной одежде и говорит: «Обождите, остановитесь…**» И он объяснил, что Николку прогнали. «Идемте к заводу Гельфериха и обождите с поездкой дня два, пока не обезоружим полицию и жандармов». И это разоруженье прошло благополучно. У всех была радость, восторг. На второй день идем опять к вокзалу, отправка утром. У одной продовольственной лавки толпа женщин, чтобы получить фунт хлеба. Женщины кричат: «Куда вы идете, разве не надоело вам, когда будет конец войны». Одна выходит из затылка с ребенком: «Третий день стою здесь и мерзну с ребенком, чтобы получить фунт хлеба, но получить не могу. Куда вы идете, — говорит со слезами, — или у вас нет жен и детей дома, которые находятся в таком же положении, как я вот с ним, да двое еще немного побольше заперты в нетопленой комнате дома.» Мороз пробегает по телу, вспоминаются жена, дети.

Поезд миновал Полтаву, двигается дальше, на вагонах взвился красный флаг, сердце радостно бьется, воздух стал чище. У всех на уме одно: что войне скоро конец.

Одесса встретила нас, встретила очень хорошо — получены были сведения, что образовалось Временное правительство. Из фамилий правительства сразу было видно, что у власти встали помещики, заводчики и фабриканты — люди не наши. Образовались советы, у нас был выдвинут Кравченко, который держал связь с солдатских депутатов. И частью — офицерство, которых не любили солдаты, сразу переродилось: и мы, мол, ваши. Ваши-то ваши, а солдатам дали учитывать одну кухню, сколько крупы, воды, мяса…

И. Лобанов Как видим, и в обыденном сознании все было далеко не так просто. Ситуация в стране оставалась сложной. Благие намерения захлебывались в бесконечной говорильне, этом поистине Божьем наказании России. Громкие посулы дать самые «совершенные» законы с помощью нового Хозяина Земли Русской — Учредительного собрания, добиться мира «без аннексий и контрибуций» тонули в бесчисленных комиссиях и согласованиях. Крестьянство, разуверившись в обещаниях Временного правительства, захотело само по справедливости разрешить вечный и проклятый для России вопрос о земле, причем так, как ему представлялось, в традициях тысячелетней русской общины. А солдаты сами устанавливали мир в окопах, по своему, по-солдатски: «Штык в землю, и баста!». Вот этими-то обстоятельствами умело воспользовались большевики, которые на гребне всеобщего недовольства, растущих крестьянских бунтов, солдатских демаршей и начавшегося повального их дезертирства пришли к власти. К тому же им удалось увлечь своими смутными коммунистическими идеями и повести за собою огромные массы народа, выделившего из своих рядов немало «апостолов нового пролетарского евангелия». Эти «одержимые», родившиеся вместе с Октябрем, «сознательные рабочие и крестьяне», составили основной контингент тех, кто стал писать в газеты, по разным адресам новой власти, вступая с нею в разговор по самым разным вопросам текущей жизни.

Удивительно легко далась победа большевикам! Провозгласив простые и доходчивые лозунги: «Мир — народам!», «Фабрики — рабочим!», «Земля — крестьянам!, они оказались у власти. Но взять в руки власть — это только прелюдия. Никто из новых властителей не ожидал, с каким числом неимоверных трудностей и бедствий им вскоре придется столкнуться, чем обернутся их эксперименты, сколько будет «наломано дров», и что, в результате, появится «на развалинах старого мира».

Декретом большевиков «О земле» конфисковывались помещичьи, церковные, монастырские, казенные и другие земли и передавались во «всенародное достояние». Казалось бы, прирезка крестьянам помещичьих земель, а затем и желанный «черный передел» (т.е. перераспределение на уравнительных началах абсолютно всех земель, включая и крестьянские надельные) принесут удовлетворение жителям деревни. Но не тут-то было! Ее проблемы заключались не только и не столько в малоземелье, как полагали лидеры социалистических партий, а в сложном клубке противоречий оставшегося от старой России наследства, ее технической и культурной отсталости, несовершенной социальной организации, «лишних ртах» и т. п. Как можно убедиться, многие крестьянские письма, буквально кричат об этих проблемах.

Уравнительный принцип «социализации» земли, бесконечный и утопичный в своей реализации, принес больше разочарования, чем удовлетворения. Как говорили в народе, «хотели сравнять всех, да так сравняли, что ни у кого ничего не осталось» Не случайно вопросы землеустройства красной нитью проходят через всю последующую историю деревни вплоть до коллективизации.

Прошло совсем немного времени после Октябрьских событий, как вся Россия была охвачена пламенем братоубийственной гражданской войны. Она оставила самые глубокие и кровоточащие раны в народном сознании. Письма простых людей наглядно опровергают тезис, что революция это одно, а гражданская война — другое, что шествие советской власти по стране было триумфальным. Начавшиеся революционные преобразования неудержимо вели ее к жестоким социальным столкновениям. Одним из самых жарких районов был Юг России: Дон и Кубань. Как писал в июле 1918 г. крестьянин-бедняк М. Я. Зинченко из Усть-Медведицкого округа Донской области в газету «Беднота», «казачество с нами не в контакте. Оно стоит на нейтральной почве…, смотрит, как кадеты побеждают, то они к ним присоединяются. Так они нам, большевикам не товарищи, держат противоположную сторону, из сего видно, [что] им революция язвой.» А вот о том, как устанавливалась советская власть на Кубани, вспоминал в 1925 г. в своем письме М. А. Глинский:

Редакции газеты «Правда» от гражданина Кубанской области, Армавирского округа, рожденный в селе Ивановке 1888 г. июня 20 дня Глинский Михаил Антонович, ярый большевик по идее Владимира Ильича Ленина. Я опишу свою историю первоначального моего политического учения, как поступило это дело к нам на Кубань.

История Во-первых, я должен извиниться перед редакцией, может, где получится ошибка. Я окончил учение по грамоте только в школе первой ступени второе отделение, потом самоучкой выучился самообразованию и механического дела, которым до сего времени живу. На военной службе при старом строе не служил, вследствие льготы был ополченец первого разряда и мобилизации на войну я не прошел, у меня правый глаз испорчен. И вот я поэтому желаю, чтобы редакция известила мою сущую правду.

Советский строй в бывшем Баталпашинском отделе Кубанской области, в селе Ивановке, 25 декабря 1917 г.

К нам приехали с Терской области, с города Грозного делегаты. Один делегат — наш, ивановский, Фисенко Николай Ефремович, а второй — не знаю откуда родом, а фамилия Моисеев. Вот они начали работать у нас и проводить советский строй, когда у* нашем селе еще был старшина Филипп Иванович Запорожский. Вот они начали, эти делегаты, собирать митинг. Я даже не знал, что это за слово «митинг», а после уже начал принимать во внимание все политические названия. И так начали избирать совет, что у нашем отделе самая первая организация совета прошла в селе Ивановке. Я прошел в совет и еще со мной по такой же политической идее товарищ Ковшик Матвей Миронович. У нас прошло в совет 60 человек. И вот мы взяли на себя всю обязанность советского строя и начали учиться по программе, как поставить советский строй на Кубани. Вот кулаки наши ивановские начали делать брожение. И вот мы переделили на две части свою волость: в первой находился еще старшина, а вторую занимали мы, совет. Вот старшина с негодования собрал стариков, кулаков и заперся в своем кабинете, и начали делать совещание, что, мол: «Эти, кучка самохватчиков власти, хотят, чтобы я их попер отсюда, то я покажу, что я из себя представляю. Я ведь глава селения и вызову от отдела атамана казаков, и всех заберем их, что они и своих не узнают.» Вот они 27 декабря 1917 г. постановили свой приговор, все старики и со своим старшиной, и послали нарочным верховым у* отдел, чтобы дали им казаков. Но я это подслушал, выведал, как посылали они верхового. Сейчас я сообщил своему комиссару, председателю, и на встречу к ихнему нарочному. Я с одним своим товарищем встретили, и сейчас: «А ну, обожди.» Он остановился и спрашивает: «Что вам нужно?» Но я ему говорю: «Давай сюда свою сумку.» И с пакетом он отдал. Мы этот пакет и все ихние бумаги отнесли своему совету и больше не возвратили. Как узнал старшина, что мы уже ничего им, кулакам, не даем, то начал со своими кулаками беситься, но ничего нам не могли исделать, потому что мы дружно и спаянно держались. Я так привязался к этому святому делу, что не мог щадить и даже своей жизни.

Вот начали мы занимать себе широкую агитацию по всему нашему отделу, потому что наше село первым выступило на защиту трудящихся. В нашем отделе и Лабинском, почти до Краснодара, не было еще советов. И у нас выехало из нашего совета делегатов 30 человек для агитации. Так что многие побиты казаками, потому что казачьи офицеры были дома и были напитаны словами буржуазии. Вот к нам первое присоединилось село Казминское**, потом Богословское, потом Ольгинское. И так начали мало-помалу уже приезжать делегаты из Майкопа, так что мы, ивановцы, вовлекли всю и азиатскую полосу.*** Когда к нам приехали черкесы и начали радоваться, что вже **** власть народа, и говорят: «Мы теперь все большой и все будем гражданами».

Начало бури

Вот не понравилось наше широкое агитаторство станицам Баталпашинской, Невинномысской и Отрадной, Барсуковской, Вознесенкой. И начали они по лозунгам офицеров, как те им начали говорить, что, мол, большевики хотят у вас землю отнять и вас будут убивать, а ваших жен заберут и изнасилуют. Теперь, в марте месяце 1918 года, 10 числа явилась банда Корнилова в Екотре*****, в нынешнем Крас-даре *****. Мы все, четыре села, пошли на защиту Краснодара. Нагрузили три эшелона железнодорожного транспорта, и двинулись с громким Интернационалом, и разбили корниловскую банду. По приходе из-под Краснодара мы организовали добровольческую Красную Армию, совместно наш Ивановский совет и Казминский. Но мы организовали в станице Невинномысской, которая меня содерживает до сего времени. Но и в ней ничего нету, и я инвалид третьей группы, у меня телесных недостатков: 1) правого глаза нет, и слух испорчен, и у ногах ревматизм от простуды на фронте. Я доброволец Красной Армии и инвалид гражданской войны, не могу быть механиком и на крестьянскую работу не способен, и меня собес отталкивает, не дает мне инвалидность по словам у нас на Кубани. Если бы я мог доехать до Москвы, много доклада мог бы сделать в пользу нашей власти, что творится между казачеством, да не за что ехать.

Пишите в газеты, я буду читать правду.

Доброволец Красной Армии М. Глинский Гражданская война продолжалась три года и шла практически повсеместно: на фронтах, кольцом опоясывавших Советскую Россию, и в глубоком тылу, где действовали партизанские отряды и вооруженные банды, состоявшие по преимуществу из тех же крестьян. В гражданской войне на стороне противников большевиков приняли участие и некоторые иностранные державы. На исходе ее произошел вооруженный конфликт с Польшей, молодым государством, отколовшимся от России. В ходе военных действий лепились образы врагов, внутренних и внешних, на всю последующую историю советского государства. Мы отобрали несколько писем-воспоминаний, рассказывающих о событиях в различных точках страны. На протяжении длительного времени самыми напряженными были события на Востоке: в Поволжье, на Урале, в Сибири. Вот как, например, разворачивались дела в Башкирии по воспоминаниям того же И. Лобанова. (См. выше).

В дни гражданской войны

Село Килеево Белебеевского кантона (Башреспублика), 130 верст от кантона г. Белебея, железная дорога — 80 верст станция Туймаза Волжско-Бугульминской дороги. Стало известно, что Белебей взяли чехословаки с белыми, и сведения были получены в с. Бакалы. Толстопузые радовались. Они моментом дали знать в деревни приказы о формировании так называемой народной армии, белые ручки и ножки моментально встали под ружье и вскоре они мобилизовали молодежь, но толку от них они не получили, потому что мобилизованные скрывались по лесам. Деревенские мужики богатенькие и большедушники сразу стали против бедноты. Были изданы приказы ловить коммунистов, отбирать у них награбленное — беднейшее население потупило голову. В 10 верстах были красные и держали связь с Мензелинском Татреспублики. Я помню, осенью 1918 года в праздничный день вдруг ударили в набат. Было раннее утро, и вдруг появилась стрельба на одной из улиц села. Когда я пришел на место, то видел пойманного красноармейца, которого немедленно отправили в Бакалы. Беднота уныла, но не была организована. Прибывший офицер из Бакалов привез белых охотников и убедил приспешников с палками и ружьями… [слово не ясно]. Идут наступать на Амикеево, где была разведка красных, которые, не чувствуя опасности, спокойно спали в доме купца, и красные отступили, убив офицера белых. Беднота была в унынии, некоторых белые ловили, и садили в холодный амбар, и даже хотели расстрелять за сочувствие к красным. Стали понемногу доходить слухи, что красные скоро придут, особенно боялись те, которые имели симпатии к белым. Килеево, имея 100 дворов бедного населения, почти до 1917 года не имевшего одной кв. сажени земли, да и не стали давать столыпинские (так звали выдельщиков), даже выгонять скот на землю большеземельных. Селение было предателем и контрреволюционным. Так происходило более недели. Несмотря на то время была уборка сена, и никто не работал, ожидая красной расправы. В раннее утро слышны залпы, и Бакалы заняли красные. Любовники белых, главарей которых сейчас нет [в] живых, скрылись. Но крестьяне, которые ждали красных, с хлебом и солью вышли навстречу. Начальник отряда, человек, видимо, хороший, постегал прутьями старых чертей, объяснил положенье и по указанью сельского бедняка за насилие расстрелял Кудряшева — любимца попов и толстопузых. Но Килеево тут не посрамило себя и в отряд т. Пазухина, который занял [село], ушли 30 с лишком добровольцев из бедноты, оставив жен и детей дома. После, когда колчаковцы заняли опять селенье, туго приходилось семьям этих добровольцев — они насильничали на[д] женами, били кнутами, но населенье их не указывало, только лишь узнавали случайно, что из Килеево 30 добровольцев в красных.

Прочитав мою статью, видно и впредь, что злоба на бедняка есть, она пока закрыта, иногда всячески стараются покрыть бедняка и расслоение, которое в деревне чувствуется, хозяйство зажиточных растет с быстротой, а хозяйство бедноты хотя идет куриным шагом, но догнать его не может, потому он везде отстал, за них бьются толь ко бедняки, активнист [активист] и комсомол.

И. Лобанов, А вот как предстает борьба в тылу войск Колчака в Кузбассе по воспоминаниям Г. И. Прокудина из деревни Байкаим Ленинского района, Кузнецкого округа Сибирского края, присланным им в «Крестьянскую газету» 20 марта 1928 г., которые мы приводим полностью с сохранением языка, стиля и правописания. В воспоминаниях идет речь о достаточно хорошо известных и описанных в литературе событиях, в том числе о деятельности П. Ф. Сухова, которому в отличие от автора не удалось избежать расстрела. Правда, события, изложенные автором письма, предстают несколько иначе.

Борец партизана за Советскую власть, сын бедняка переносил большие тиранства от белых колчаковских опричников.

Я [в] 1918 г. освободил 60 человек от расстрела в Красной волости, с. Брюханово. И постановили Совет, и возвратились в Ленинск.* Приехали в штаб Красной гвардии и услышали, что приехали из Красной волости и освободили 60 человек от расстрела. Секретарь Красной гвардии т. Сухов обратился ко мне, сказал, что как ваши успехи. Я ответил, что у нас прошло благополучно, освободили всех товарищей из католажной камеры и постановили Совет.

Тов. Сухов ответил мне: «Наверно, Совет недолго просуществует». Я быстро сообразил головой, спросил его, т. Сухова: «Почему так: падает положение наше, забрато Новосибирск, Юрга, Ерлюк?» Я сказал, что нужно назначать больше отрядов и отбиваться. Сухов мне сказал, что Мутузов отказался и хочет бросать борьбу с белыми. пока мы разговаривали в течение 15 минут, то сообщают нам, что два брата Мутузова собрали кассу и сели в автомобиль и убежали неизвестно куда, бросили штаб. Звать одного Иваном, а другого Филиппом. С т. Суховым сказали, что покамест не будем падать духом, т. Прокудин, вставай на Мутузово место, командавай нами и биться будем до последней капли крови.

А когда задержали Мутузова Ивана и Филиппа, то мы остались без своего командира, как грудных детей без матери. Но благодаря дорогому т. Сухову, который взял на себя эту возложенную на него ответственность и так же бросил, как и мы, жену и детей. Вступил командиром нашего отряда, и мы начали отступать на г. Барнаул. А при отступлении у нас, при панике, той, которую дал Мутузов, то некоторые наши товарищи начали складывать оружия и стали расходиться по своим квартирам. Но я обратился к т. Сухову, сказал, что у нас много товарищей сложили оружие. Сухов послал меня собрать и сделать агитацию, чтобы не было паники, а у нас есть уже другой командир — т. Сухов, — который заменил нашего изменилу Мутузова. Но я, Прокудин, выполнил задание, но не успел настоящее кончить. На меня уже начали со всех четырех сторон стрелять белогвардейцы, а я уже отстал от отряда в расстояние одного километра и начал отстреливаться и следовать за отрядом Красной гвардии. А [в] этот момент завыли на всех шахтах жалобно гудки, а в это время во всех концах кричат: «Лови бандитов!» И мне тут пришлось по счастью пробиться в отряд. Когда я догнал Сухова, то ему сообщил, что уже в Кольчугиной** пошли в полном смысле аресты. И пошла стрельба. А в этот момент моя жена, Прокудина Федосья Александровна, бросила квартиру и оставила все имущество, взяла дитя и отправилась по направлению [к] деревне Беловой. Она мне раньше говорила, что я от тебя не отстану и иду в бой с тобой вместе. А при отступлении я ее слова вспомнил и мне хотелось ее взять с собой, то я спросил т. Сухова, чтобы мне взять жену с собой в отряд, то мне было разрешено за ней заехать в деревню Беловую и я поехал. А когда я ехал с ямщиком, то после боя я был сильно утомился, потому что я не спал трое суток, а когда меня вез ямщик, то я лег и наказал ямщику, чтобы он, недоезжа[л] до деревни Беловой километр, чтобы меня разбудить. Но когда я взаснул, то ямщик был кулак и он меня привез к белым, вместо того чтобы разбудить. И в этот момент сонного меня обезоружили и давай меня бить, издеваться. Били меня до бессознанья, я не помню, вдавили мне два ребра, сломали мне нос, а когда дали мне опомниться, то дали мне лопату и заставили меня рыть себе могилу тут же на месте. Но остальная сволочь кричит: «Здесь его не убивайте, а вывести на могилу». Но мое пролетарское упорство: я с места ни шагу и говоря: «Если вам, гады, нужно, то расстреливайте на месте.» В этот момент вдруг является молодой человек лет 22 и предложил меня отпустить, который сказал, что Прокудин в этом не виновен, он был поставлен властью и его пустить во все четыре стороны и пусть идет. Да еще за меня застоял один бедняк, который меня охранял, и сказал, что завтра же придут красные и расстреляют нашу всю деревню, а пусть он идет. И я был отпущен. А когда меня отпустили, то я не мог никак двигаться, а после на бой […]*** мне надо было воды, то мне никто не дал воды. Нашелся один сознательный старик, не боясь ничего, он мне немного помог, запустив меня к себе и дав мне попить. И пробыв я у старика до ночи, и я пошел нанял ямщика довести до своей деревни Коноваловой. Приехав к отцу [в] 12 часов ночи, и я начал стучать. Отец испугался и говорит мне, что тебя приходили три раза с винтовками арестовывать. Брат спросил отца, что кто это. Отец сказал, что твой брат приехал. Брат и велел отцу впустить и говорит, что нам нечего бояться, если его убьют, то мы будем знать, что где он будет похоронен. А когда я вошел в дом отца, то тут быстро меня узнали свои родные и хотели приготовить сухарей, отправить меня […]*** скитаться. Но тут же быстро узнав, кулаки нашей деревни пришли меня опять арестовали и повели меня расстрелять самосудом. А когда меня привели, то я пришел и спрашиваю: «В чем дело?» Мне говорят кулаки: «Что, устояла ваша власть?» — и говорят, что мы тебя, бандита, расстреляем и приговорили меня расстрелять на кладбище. Но я благодаря своему упорству, я им сказал, что: «Гады, стреляйте меня на месте, а я туда не пойду.» А в это время староста Канев Иван Иванович выразил обществу: «За что мы его расстреляем? Сегодня — белые, а завтра — красные. Нам всех не перестрелять, да и глупо будет», — и велел отпустить, что он и так убит: «Пущай отдыхает, дело не наше». Меня отпустили домой. Но я домой не пошел, а зашел к одному бедняку, который меня заложил под перину, и я там спасся, меня больше года не нашли. Я от этого бедняка убежал, а когда гады узнали, что я спасался у бедняка Прокудина и на него доказали белым, то он за мной же сбежал, оба с женой, в деревню Аил. А после этого я спасался […]*** в деревне и вели подпольную работу до прихода Советской власти. Но хотя и трудно было работать, то значит нельзя было считаться ни с чем, потому что это заставляет меня делать политическое сознание. Когда же я, Прокудин, имел партдокумент с 1915 г. Я его получил в Москве, во время излечения моих ран, получил в Москве на […]***. И этот документ во время избиения меня [в] деревне Беловой у меня кулаки отняли. А вторично я получил партбилет в Ленинской* организации ВКП (б), 1920 г. Вот все мои вышеуказанные воспоминания, пережитые мной, да так, как и вспомнишь и переживание других товарищей, как Прискакова Семена Ильи ча и ряда других товарищей.

Как я, Прокудин, сын бедняка, 18 лет работал в шахте, рожден 1884 г., а в настоящее время занимаюсь бедняк, проживаю в деревне Баикаиме, имею 1 избу, которая указанная деревня адреса Аил.

Сходная картина возникает, если посмотреть на другой театр военных действий — на Юге России. О них рассказывается словами очевидца в письме, полученном «Крестьянской газетой» в 1925 г. от М. И. Щербака из села Кистец Дивенского района Ставропольского округа Северокавказского края.

В 1918 г., в сентябре месяце, когда вторгнулись белогвардейские отряды в пределы Ставропольского округа, крестьяне очень сильные потерпели истязания, в особенности село Кистинское, которое за восстание против белогвардейцев уплатило 720 тыс. руб. контрибуции, и кроме того всех мужчин собрали как потому что тут железная дорога, и у нас уже был военный комиссариат, в который мы выдвинули военкомом товарища Пономаренко. Второй комиссар — товарищ Тимошин. Вот наша задача была обезоруживать войска казачьи, проходящие из турецкого фронта. Мы здесь… [слово неразборчиво] оставляли все: и оружие, и инвентарь живой и мертвый. Это все мы для своего комиссариата действовали, и я был до смерти рад и думал, что уже так все и будет хорошо, тихо и аккуратно. Я тогда был назначен начальником хозяйства военного, но потом на нас ночью нагрянули казаки со стороны организации станицы Барсуковской. Они думали: как у нас новая организация, то мы спим и не умеем себя беречь. Но этим они ошиблись. Они только и сделали нам убытка — убили комэскадрона. Он был на разведке ночью в степи с пятью солдатами, а потом приехали как раз к нашему хозяйству с двух станиц подводы, пригнали забирать наше военное имущество. И ихняя конная кавалерия потихоньку подъехали, выстроились шагов 40 от наших казарм. Вот в это время командиры наши конбатареи Субботин и командир пулеметной команды проверяли своих часовых, как вдруг услыхали команду в стороне: «Кавалерия слева и справа — в галоп!» Наш Субботин как стоял, держал за снурки две орудии, и обе по ихнему направлению стояли, он ка[к] дернул, дак эти казаки бурки и ш[а] пки с них послетывали. Вот они кто куда, а пулеметом без прицела лупили по улице, по их, где утром 5 лошадей и 3 человека нашли без жизни. И так, где ни взялся у них полковник Шкуро *, этот с нами воевал месяца три. Пока мы были своей организацией, у нас было везде успешно, добросовестно, везде мы отбивались без потерь от Шкуро и от всех казачьих банд до сентября 1918 г. В октябре 10 сего 1918 г. пришел к нам некто Сорокин** под Советским флагом и взял на себя командование всем кубанским фронтом. Я в то время пошел добровольно в пулеметную команду и считал, что вот Сорокин теперь нас поддержит, но пока Сорокина не было, то у нас был совершенный порядок, у нас и станица Нивинка*** была цела и неповреждена никаким грабежом, потому что наши командиры были настоящие большевики и справедливцы и не грабили. Командир[ы] Балахонов****, и Кочубеев*****, и Жлоба****** - все были геройскими вождями своих частей и строго следили за грабежами, солдаты их боялись и не разоряли станиц. Как пришел Сорокин, то привел с собой целый караван беженцев, от Черного моря по дороге собирал. И войска у него такие были распущены, что попало, то и тянут. Я посмотрел на эту дурацкую армию и уже совсем не знаю, что мне делать. И вот начали отступать кто куда. Он нам испортил весь аппетит военного настроения. Бежали без оглядки, а казаки попятам у нас идут. Тут меня ранили в грудь легко, я свалился прямо в лужу, в яр и лежал 1,5 дня, никого не было. Но один разгирский******* мужик Ставропольской губернии меня узял и привез. Я весь обмерз, потому что уже время, был ноябрь, 15-е 1918 г. И вот я один день побыл у него, и казаки пришли. Он меня скрыл, и я у него поправился, только остался глухой, немного недослышиваю, простудил в воде себе голову. А теперь первая жена меня, глухого, бросила и не пожелала со мной жить. Я все же нашел себе одну девку. [Собрали нас] будто бы на сход, и загнали в церковную ограду и избивали плетьями до полусмерти и допрашивали руководителей восстания. Но крестьяне, бодрые духом, скрепя свое сердце, перенесли яростный гнев белогвардейцев на своих плечах, не выдали ни одного ушедшего в ряды Красной армии. И еще сильнее потерпели женщины, которые подверглись изнасилованию со стороны казаков, находящихся в корниловских полках, которым разрешалось три дня подряд при вступлении в село делать, что им вздумается, и эту ужасную картину не только мне (я находился в рядах Красной армии), находящемуся на фронте, трудно описать, но даже очевидцы, у которых все это делалось на глазах, и те не в силах высказать эту ужасную картину. И теперь, при строительстве новой жизни все мужчины и женщины на каждом собрании провозглашают громкую благодарность вождям Октябрьской революции за освобождение от ига белогвардейских истязаний. И в день 8-й годовщины собравшаяся под Красным знаменем молодежь дала обещание не выпустить Красное знамя, пока не прон есут его по всему земному шару.

Вольно или невольно большинство населения оказалось вовлеченным в противоестественную схватку, и втянутые во взаимное истребление люди, словно зараженные чумой, сами зверели. И, забыв и Бога, и милосердие, и сострадание, творили мерзопакостные вещи. Об этом свидетельствуют приведенные документы. Они описывают события, лежащие как бы в стороне от официальных сводок с театров военных действий, не масштабные по своему размаху. Более того, в них сквозит явное противоречие между «эпической» оценкой происходившего, нередко в стихотворной форме (например, та же «сорокинская эпопея» 1918 г. изложенная нескладными стихами крестьянином А. Н. Поповым, — и будничностью, заурядностью описываемых фактов, порою ужасающих своим наивно-примитивным варварством. Это свидетельства не видных полководцев гражданской войны, а скорее «срезки», быстро меняющиеся кадры. Такой же осталась в памяти населения польско-советская война 1920 г., о чем свидетельствует отрывок из обширного письма от 12 августа 1925 г. крестьянина П. И. Лобаня из д. Кривоселки Копыльского района Слуцкого округа Белорусской ССР.

Воспоминание «Из недавнего прошлого»

Много пришлось потерпеть крестьянам во время войны с белополяками! Много понесли они и горя, и потерь! Там отняли лошадь, здесь увели корову, там обратно берут овец, свиней и многое другое! Желая избавиться от такого гнета, мужчины, женщины и даже дети почти все пооставляли свои дома на произвол судьбы, бежали во все стороны: «и в лес, и в разные кусты». Мужчины укрывались со своими лошадьми, женщины и дети пасли рогатый скот. Молодые люди побрали с собой разного рода оружие и переходили с лошадьми с одного места на другое, чтобы не быть открытыми белополяками! Питались пищей через «разведчиков», ходивших домой ночью за «продуктами»! Кормили лошадей чем попало: и сеном, и травой, и даже листьями. Раз был такой случай: собралось человек 15 с лошадьми и «выправили» т. Жижина домой, чтобы он принес нам «шамать». И он ушел. Ночью часов в 11 он вернулся назад, он принес хлеба, сала, колбас, сыра и многого другого. Матери и жены в этот час нам не жалели ничего. Попривязав лошадей за деревья, мы уселись кругом нашей трапезы; скоро от нее не осталось почти и кусочка. Подкрепив свои силы, мы уснули крепким сном на своих «зеленых ложах», оставив одного караульщика. Но скоро уснул и он: ночь и сон взяли свое. Вдруг среди тишины раздался пронзительный крик: «Ай-яй-яй!» Все встрепенулись: крик раздался еще раз. Когда мы опомнились от своего страха, то увидели на земле лежащего мальчугана, который и напугал нас всех; причина крика выяснилась: лошадь, стоявшая около его ног, шлепнула ему своим копытом и он от этого вскрикнул. Выругав его хорошенько, мы обратно уснули. Встали благополучно;

днем кто-то болтнул о прибытии большевиков. Все как один высыпались на широкую поляну в большой ров, около д. Цеховка, начали даже петь песни. Здесь был и т. Клычо, который уложил поляка на месте прикладом его же карабина. Увидев, что его лошадь в руках пана, он бросился к нему и начал просить, чтобы пан отдал его лошадь; но проклятый лях и слушать не хотел. Тогда т. Клычо с силою и ловкостью атлета схватил его за ногу и повалил на землю. Тут-то он с ним и расправился. Когда узнали это ясно вельможные паны, то откуда их и напоролось?! Они налетели как стая воронов и бросились за т. Клычо. Но все было тщетно: т. Клычо в эту минуту был в лесу и напевал песню «Последний нонешний денечек…» Тогда паны, не найдя того, чего искали, как разъяренные львы бросились в нашу деревню. Они рассыпались как птицы при виде коршуна почти по всем дворам и, повытягавши из «стрех» (крыша) по жмени соломы, угрожали спалить всю деревню. Кроме того, они бегали по разным закоулкам и убивали насмерть попавшегося мужчину. Таким путем был убит т. Голубович и другие. Тов. Клычо поймали уже после и били его до смерти… Но вернемся к тем, кто угрожал спалить всю деревню, если не выдадут т. Клычо. Куча женщин со слезами на глазах начали просить о помиловании. Они им нажочили и сала, и колбас, и денег, и многое другое… Панское сердце смягчилось, но не совсем. Они приказали растаскать весь дом т. Клычо, что было почти в тот же час исполнено: дом разобрали по куску и вывезли за деревню, где и думали его спалить. Но не сбылась панская мечта, не спалили они ни дома т. Клычо, ни нашей деревушки, а спалили они деревню Кулаки, с чем я вас и познакомлю.

Пожар Кулаков

Пламям объяты, горят Кулаки. От подлой негодной поляцкой руки. Жители мнутся, не зная, где дется. А ляхи смеются весело, «здется"*. Бедные люди боятся тушить. Ходит комендант и громко кричит: „Отстеньпце, мужики, не волно ходзиц"**. А сам как с музыкой с конца в ночи ходит. Вдруг показались великие пики. Видят поляки: летят большевики. Пожар кулаковский начал утихать. Поляки — в повозки, давай утикать. Посевши на кони, большевики Пустились в погоню вперед, на штыки. Поляки бежали через дороги И поднимали с собою тревоги. Бегом из местечка, били солдаты. Поляки с овечкой кричат: „Коммунарты!“ Бегут и хватают все на пути, Никого не дбаюц, не кажут:“ Пусти». *** Вдруг загремели советские пушки. Панове помлели, легли у подушки. Последнюю ночку они ночевали, Одни как татары во тьме кочевали, Другие как мрамор сидели в «гнездочку». Вдруг телеграмма, больш[евики] в местечку. «Ву-у-у-бом!» — разорвался снаряд, Как в стену лбом и ревет:" Коммунарт". «Всю-сю-бом-м-м-м!» — Поляки вовсю пустились бегом.

Так они спалили деревню Кулаки. Теперь вернемся к нашим мужикам: в рове оказалось несколько копен сена, которое в тот же час было уничтожено. Но скоро их радость превратилась в горе, когда им донесли о буйствах поляков: снова все бросились кто куда. Тов. Бирюк шел домой, увидев двух поляков, шедших по краю леса, он дал по ним несколько выстрелов из нагана. (И это, быть может, спасло и нас, и наших коней). Поляки бросились бежать, рассказали это другим. Те, посоветовавшись, решили не входить в глубь леса, а держаться как можно ближе краю. Таким образом, они оцепили лес, выхода не было. Но стоять долго им не пришлось: скоро мы увидели не поляков, а большевиков и пошли разом с ними по польским следам. В это время поляки работали вовсю в деревне. Услыхав выстрел из орудий, они начали смеяться: «А, пся крев, партизаны, мы ж им…» Вслед за этим раздался второй, более сильный, и поляки узнали, с кем имеют дело; они решили отступить, но не далеко, их нагнали за селом Новоселки и там началась «бойня». Поляки залегли во рву около Цеховки и дрались с ожесточением. Но красным бойцам, кажись, не было никакой преграды. Они опрокинули поляков, которые поспешили отступить к шоссе, не успев убрать своих раненых. Дружелюбно отнеслись граждане к раненым большевикам, они помогали им чем попало, особенно просили они молока «квашеного», в чем, конечно, отказу не было. Совсем иначе они обходились с ранеными поляками, они их раздевали, смеялись над ними и даже били. Так, один гражданин, который взялся провести большевиков, на обратном пути наткнулся на раненого в голову поляка; он всадил в рану кусок железа и начал им ковырять, приговаривая: «Оце тобе яйки, оце тобе моя телка», — и т. д. (хотя гражданин был немного помешанный). После битвы наши убрали товарищей и, выкопав им яму, положили туда шесть бойцов.

Независимо от желания авторов в документах сквозит жестокая правда войны, взаимное сведение счетов, которое продолжилось и после окончания боевых действий на фронтах. Правда, на всей территории страны еще полыхали крестьянские восстания, действовали разрозненные отряды и вооруженные банды. О том, как происходила ликвидация отрядов Н. Махно вспоминал в своем письме в «Крестьянскую газету», полученном 28 февраля 1926 г., один из ее участников военный корреспондент А. Хрусталев.

Воспоминания из жизни Красной Армии