Средневековье в истории Востока

Для истории Европы, где впервые стали применять термины " средние века", «средневековье» , их смысл понятен и легко объясним. Имеется в виду, как уже отмечалось, хронологический промежуток между античностью и возрождением многих античных признаков и элементов структуры, противостоявшей власти-собственности в период перехода к новому, развитому буржуазному времени.

Европейское «средневековье» как термин считается чем-то вроде синонима феодализма. Семантический подтекст такого рода отождествления заключается в том, чтобы подчеркнуть, что динамика исторического развития Европы в средние века шла по линии преодоления феодальной раздробленности и элементов чуждой античности восточной структуры. Это значит, что привнесенная восточными варварами противостоявшая античности структура власти-собственности в это время довольно долго господствовала. Но когда античная традиция возродилась в форме городской культуры с присущими ей правовыми и политическими институтами, а феодализм стал, пусть медленно, уходить в прошлое, вместе со всем этим понемногу завершалось и средневековье. На смену ему шли предбуржуазный переходный период и, в качестве завершающего этапа, триумф буржуазного нового времени, XIX в.^[1] Учтя это, обратимся теперь к Востоку.

На Востоке понятия «средневековье» нигде и никогда вообще не существовало, что естественно и даже само собой разумеется. Ведь там не было условий для спонтанного появления собственной буржуазии, а рождение ее в процессе колонизации и воздействия на общества восточного типа со стороны предбуржуазного и буржуазного Запада и общества западного типа не воспринималось как что-то «среднее». Для всего неевропейского мира это был долгий и мучительный процесс вынужденной трансформации, сопровождавшейся интенсивной и только усиливавшейся вестернизацией. Естественно поэтому, что никаких значимых граней для обозначения периода, соответствовавшего европейскому средневековью, там не было и не могло быть. Это не значит, что неевропейский мир с его принципом наивысшей ценности консервативной стабильности вовсе не развивался. Напротив, медленная и более цикличная, нежели свойственная Западу линейно-прогрессивная, эволюция Востока с течением времени и как раз в период европейского средневековья, особенно на его завершающем этапе, становилась даже более заметной. Конечно, и в рамках своих тугих спиральных циклов Восток развивался, что проявлялось в усовершенствовании технологии, использовании новых ресурсов, развитии некоторых новых идей, включая научные, в распространении накопленных знаний и культурного потенциала в сторону первобытной периферии, в совершенствовании социополитической структуры общества и во многом другом. Достаточно напомнить, что к эпохе Великих географических открытий на рубеже XV—XVI вв. именно богатый Восток представлялся полунищим европейцам сказочным царством роскоши. Ведь восточные города и резиденции правителей действительно были богаты, а богатство — объективный показатель развития и процветания структуры.

Словом, Восток развивался, временами достигал уровня зажиточности, а то и процветания. Богатая международная торговля способствовала распространению этого уровня, а консервативная стабильность социальной структуры в известной мере (учитывая неизбежные колебания в рамках циклов) гарантировала его устойчивость. Разумеется, не стоит преувеличивать, богаты были отнюдь не все, но не было и кричащей имущественной разницы вне пределов престижного потребления причастных к власти. Главное же было в том, что каждый имел столько, сколько ему положено, соответствовало его положению в государстве и обществе. Зарвавшиеся собственники, нарушавшие эту неписаную норму, обычно сравнительно легко ставились на место.

Такой стереотип существования сформировался в глубокой древности, несколько трансформировался в период приватизации и затем в достаточно устоявшемся виде стал привычной нормой. Эта норма продолжала существовать на протяжении долгих веков и дожила в основном практически почти до наших дней, хотя с эпохи колониализма начался новый этап ее постепенной трансформации. Если прибавить к этому, что никакой смены формаций традиционный Восток не знал, то перед специалистами невольно встает вопрос, что же брать за основу периодизации исторического развития Востока? Что было здесь эквивалентом европейского средневековья? И вообще есть ли смысл выделять его? Смысл и даже необходимость, безусловно, есть. История традиционного Востока слишком велика, чтобы обходиться без периодизации. Ныне даже существует тенденция делить слишком продолжительную восточную древность на две части — раннюю и позднюю. Тем более стоит особо выделить тот этап развития, который лежит между древностью и колониализмом и хронологически примерно соответствует европейскому средневековью. Остается лишь серьезный и никем пока не решенный вопрос о том, что брать в качестве критерия при вычленении восточного средневековья.

Обратим вначале внимание на то, что единственная структурная ломка, которую впервые за всю многотысячелетнюю историю своего существования начал всерьез переживать Восток (проблему воздействия на него со стороны Запада в эпоху эллинизма как некую историческую неудачу можно вынести за скобки), а вместе с ним и вообще весь неевропейский мир, — переход от традиционной структуры к колониальной или полуколониальной (зависимой), трансформирующейся в сторону капитализма. Отсюда со всей очевидностью следует одно: древность и средневековье как отрезки истории, оправданные для Запада, для Востока были периодами существования в рамках одной и той же традиционной структуры. Но если между древностью и средневековьем нет структурной грани — подобной той, что была в истории Европы, — то какую же грань следует брать за основу при периодизации исторических этапов? Есть только два возможных выхода: либо оперировать комплексом второстепенных, а то и случайных критериев, либо просто согласиться на некую условную хронологическую грань. Рассмотрим эти варианты.

Если оперировать комплексом критериев, то следовало бы принять во внимание степень централизации власти, скажем, переход ее на уровень мировых держав, великих империй, ее институционализацию, т. е. отработку механизма администрации, гибкость и развитие аппарата власти. Важно было бы учесть роль великих мировых религий, особенно ислама, способствовавших наднациональному общению и создававших определенные условия для существования мировых держав. Возникла бы необходимость принять во внимание темпы освоения первобытной периферии, т. е. экстенсивное развитие крупных держав. Наконец, многое значило бы и возникновение устойчивых зон господства той или иной цивилизации, базирующейся на веками складывавшемся культурном стандарте и освященной какой-либо из великих религий или выполняющих их функции идейных доктрин.

Все эти и многие близкие к ним критерии в сумме действительно помогают сформировать определенный комплекс важных признаков, который может свидетельствовать о некоем рубеже между старым и новым в истории разных стран и регионов Востока. Но при этом неизбежно возникла бы другая, практически непреодолимая сложность. Комплекс критериев помогает найти логическую грань, не более того, причем она окажется неодинаковой для разных регионов. А как быть с общей для всех хронологической гранью, рамки которой заданы европейским средневековьем? Ведь у каждого из основных регионов она своя и по времени не совпадает с другими.

Пример

Для ближневосточного региона, столь богато представленного в древности важными историческими событиями, длительными периодами интенсивного развития, великими державами (Двуречье, Египет, Ассирия, Вавилония, Персия), период радикальной внутренней трансформации явственно приходится на промежуток между IV в. до н.э. (походы Александра) с последующим сильным культурным и структурным воздействием со стороны античного мира (эллинизация, романизация и христианизация) и VII в., отмеченным жесткой печатью ислама. За это тысячелетие кардинально изменилось на Ближнем Востоке очень многое. Исчезли старые народы, и им на смену пришли новые; ушли в прошлое древние государства, уступив место Арабскому халифату и его эмиратам и султанатам; решительно изменился образ жизни подавляющего большинства населения, принявшего ислам, вместе с которым пришли новый образ жизни, иные обычаи, нормы взаимоотношений, подчас даже языки. Неизменным осталось одно, то самое, что дает основание отрицать здесь факт смены структуры. Оно в том, что, как и в глубокой древности, отношения в мире ислама детерминировались нормами жесткого приоритета государства, причем примат всего государственного, власти как таковой, перед рыночно-частнособственническими отношениями стал проявляться в исламских странах даже более жестко, чем в доисламской древности. И это при том, что родоначальники ислама, жители торговых арабских оазисов, были весьма сильно вовлечены в частнопредпринимательскую деятельность.

Если обратиться к истории Индии и связанного с ней региона, всей индо-буддийской цивилизационной зоны (Индостан, включая Пакистан и Бангладеш, а также большая часть Юго-Восточной Азии и ряд мелких государств типа Непала и Шри-Ланки), то окажется, что рубеж между древностью и средневековьем определить тут с помощью комплекса критериев будет еще сложнее. Как в глубокой древности, так и много позже, вплоть до проникновения ислама, здесь существовали крепкие восходящие к варно-кастовым и общинным связям социальные структуры, в то же время государства были политически неустойчивыми. Шел постепенный процесс индианизации юга полуострова; индуизм и в еще большей степени буддизм проникали на восток от Индии и завоевывали прочные позиции во многих районах, прежде всего в ЮгоВосточной Азии. Но ничего более радикального не происходило вплоть до XII—XV вв., когда энергичное проникновение ислама во все или почти все страны региона достаточно решительно изменило образ жизни этих стран. Следовательно, если руководствоваться комплексным критерием, перед нами возникнет лишь одна логическая грань, XII—XV вв.

Обратившись к Китаю и всему Дальнему Востоку, мы обнаружим совершенно иную логическую грань. На рубеже III—II вв. до н.э. древнекитайское общество пережило структурную трансформацию и обрело единую официально санкционированную идеологическую доктрину, в духе которой были реформированы основные социальные институты и изменены образ жизни и ментальность населения. Общество стало во многом иным, как другим стало и государство, приняв форму могущественной империи. Правда, эта империя в первые века своего существования испытала тяжелые удары кризиса, а затем на несколько веков даже распалась на части, причем как раз в это время формировались соседние с Китаем государства (Корея, Вьетнам, Япония), многое заимствовавшие у него и бывшие длительное время, по сути, частью китайской цивилизации. Учитывая упомянутые события и процессы, можно опять-таки растянуть грань между древностью и средневековьем в этом регионе Востока почти на тысячелетие (III в. до н.э. — VI в. н.э., когда была воссоздана империя).

Приняв во внимание все изложенное, нельзя не заметить, что определяемая комплексом критериев логическая грань, вполне доказательная и приемлемая в каждом из конкретных случаев, годится лишь для данного региона. Конечно, есть и определенные совпадения. Исламизация была общей и для Ближнего Востока, и для Индии и Юго-Восточной Азии. Но подобная общность разрушается хронологическим дисбалансом (в одном случае это VII в., в другом — XII, в третьем — XV) и даже сущностной неравнозначностью. Исламизация в Индии совсем не похожа на то, что было на Ближнем Востоке, ибо индийская кастовая система оказалась несовместима с исламом; только в Юго-Восточной Азии, где сильной кастовой структуры не было, успех ислама был ощутим, да и то с оговорками. Хронологически близки между собой периоды трансформации от древности к средневековью на Ближнем и Дальнем Востоке, но в обоих случаях эти периоды продлились тысячелетие, которое явно не может претендовать на роль хронологической грани.

Сказанное означает, что первый вариант, т. е. попытка опереться на комплекс объективных критериев для выработки общей периодизации, не дает приемлемого результата. Общей для всего Востока грани нет, наметить ее на этой основе практически невозможно. Остается второй вариант, т. е. принятие некоей условной хронологической грани. Собственно, именно это и делается ныне практически всеми. На этой основе создаются учебники, общие труды, энциклопедии и т. п. Учтя все это и твердо отдавая себе отчет в том, что фактически речь идет об условной хронологической грани, откровенно ориентированной на реалии европейской истории и взятой именно для удобства периодизации мировой истории, мы вправе говорить об истории той либо иной страны, региона, Востока или всего мира в период средневековья, сознавая при этом, что речь идет о западноевропейском средневековье.

Начало этого периода обычно относят к концу V в. (крушение Рима), хотя, учитывая условность граней и имея в виду не только европейский Запад, стоило бы, возможно, чуть удлинить начальную грань, приняв во внимание победоносное шествие ислама в начале VII в. Теперь несколько слов о конце периода средневековья. И в Европе, и тем более вне ее он был тесно связан как с дефеодализацией и выходом на авансцену истории европейской предбуржуазии, так и с обусловленной этим экспансией Запада и трансформацией Востока, превращением ряда восточных стран в колонии. Но что из этого следует считать наиболее важным?

Начало колониальной экспансии было положено на рубеже XV—XVI вв. Страны южных морей стали энергично осваиваться португальцами и голландцами уже в XVI и тем более в XVII в. Колонизаторы, включая испанцев, англичан, представителей других европейских держав, активно осваивали территории Африки, Америки, Юго-Восточной Азии, в форме отдельных небольших анклавов оседали в Индии, Китае, занимали укреплявшиеся позиции в торговле и мореплавании Ближнего Востока. Все это, безусловно, воздействовало на традиционную структуру неевропейских стран, а в ряде случаев — работорговля в Африке, латинизация Америки, активность в ЮгоВосточной Азии — такое воздействие было очень заметным. Тем не менее для традиционного Востока с его древними центрами высокой культуры это было только началом некоторых изменений, тогда еще едва заметных, если заметных вообще. Даже в XVIII в., когда европейские державы приступили к активному колониальному проникновению на Восток и было начато завоевание англичанами Индии, внутренней структуры восточных стран, в том числе той же Индии, это коснулось очень слабо, а страны Ближнего и Дальнего Востока вообще почти не затронуло. Торговые связи между этими странами и Европой шли практически в одну сторону, в Европу, нуждавшуюся в пряностях и иных колониальных товарах, но практически не имевшую того, в чем нуждался в то время Восток (точнее, не имевшую товаров, которыми он заинтересовался бы). И только с XIX столетия ситуация стала решительно меняться.

Как известно, и в Европе с XIX в. после Великой французской революции, давшей энергичный толчок капиталистической трансформации — как политической, так и экономической, основанной теперь уже на машинной индустрии. Вот эта-то машинная индустрия (хотя в Англии она началась еще в XVIII в.) и совершила подлинный буржуазный переворот в мировом хозяйстве. Именно она способствовала не только интенсивной модернизации Запада, но и вестернизации, энергичной трансформации внутренней структуры Востока, прежде всего Индии, наводненной английскими промышленными товарами. Только теперь, с XIX в., начался период ломки и радикальных перемен внутренней структуры Востока, вынужденного приспосабливаться к новым реалиям колониального капиталистического мирового рынка.

Таким образом, для истории Востока мы вправе условно обозначить завершающую грань периода средневековья (учитывая XVI—XVIII вв. как переходный период, или «раннее новое время») именно XIX столетием. Более того, для многих, даже для весомого большинства стран Востока — серединой этого века, когда только что упомянутые процессы уже повсеместно давали о себе знать, вызывая ответную реакцию традиционного восточного общества.

• [1] Период XVI—XVIII вв. я склонен именовать переходом от средневековья к новому времени, хотя в отечественной медиевистике ощущается стремление именовать его «ранним новым временем» .