Общее значение Святовита. — Его отличие от Перуна и от Одина. 
Дуализм в мифологии балтийских славян: Святовит-Белбог и Чернобог

В этом слове есть важный смысл: оно показывает, как понимали балтийские славяне свое верховное божество, средоточие всей их мифологии. Святовит достиг, можно сказать, крайнего предела духовности, совместной с языческим представлением о божестве: имя его выражает с одной стороны чисто духовное свойство, святость, с другой — признак, взятый из вещественной природы, но именно то, что есть в ней наименее вещественного, свет. Еще большая духовность божества была народу языческому недоступна: за пределом, на котором стоял Святовит, язычник⁶⁸ не мог себе представить чистого, бестелесного духа; в его мысли, отсутствие вещественности почти уже сливалось с отсутствием бытия, невещественное было для него подобно несуществующему. Так, для балтийских славян образ Святовита не составлял полного, высшего выражения идеи Бога, у них жила идея Бога, как бесплотного Духа; но как понимали они Бога бесплотного? Их понятие о нем было почти то же, что отрицание его действительного бытия; Бог бесплотный не был для них существо живое и действующее, он покоился, и покой этот представляли они себе чем-то подобным смерти.

Своей относительной духовностью Святовит и отличается существенно от богов древней славянской мифологии (так можно назвать языческое поклонение всех славянских народов, за исключением балтийских, то поклонение, которое состояло в первобытном обожании сил природы), а равно от богов германских. Как правитель мира, Святовит соответствует славянскому Перуну; но Перун был бог вполне вещественный: подобно Зевсу и Юпитеру, он владел не благотворным светом, а разрушительной молнией; замечательно, что вообще молния не почиталась у балтийских славян, как у прочих язычников, принадлежностью божества, или, по крайней мере, не составляла такой принадлежности, которая обратила бы на себя внимание современных писателей: писатели эти, особенно же начитанный в Виргилии и других древних поэтах Саксон Грамматик, не пропустили бы в изображении богов балтийско-славянских черты столь видной и столь сходной с классическим образом Юпитера. Мы найдем в одном уголке славянского Поморья остаток поклонения Перуну, но не увидим в этом Перуне прежнего верховного бога славян, бога молнии. Такая особенность мифологии балтийских славян зависела, безусловно, от большей духовности их взгляда на божество. С другой стороны, Святовит, как Сварожич, сын Неба и бог света, сходился с солнцем (Дажьбогом или Хорсом) и огнем, которые обожались славянами и были также Сварожичи, дети Неба. Но, не говоря о том, что Святовит имел значение гораздо более обширное, потому что ему принадлежал весь мир, а не только солнце и огонь, он существенно отличался от них тем же характером духовности, которая отличала его от Перуна: Святовит был существом, отрешенным от стихий природы, а в Сварожичах, Солнце и Огне, именно эти стихии обоготворялись древними славянами.

Из всех божеств наиболее близок к Святовиту Один или Бодан, верховный бог германской мифологии, которого Гримм определяет следующими словами: «Это божество есть всепроникающая, творящая и образующая сила; оно дает людям и всем существам вид и красоту, от него исходит искусство певцов, оно правит войною и уделяет победу, и оно также располагает плодородием земли и всеми вообще благами и дарами».

Во многом, таким образом, Один (Бодан) близок к Святовиту; особенно же совместная власть над войной и плодами земли обличает сходство в их природе. При том Один, так же, как Святовит, был наездником и, как он, ездил на белом коне (впрочем, он катался и на колеснице). Быть может, исконное общение между германцами и балтийскими славянами имело некоторое влияние на это сходство: замечательно, что Один (Бодан) наиболее почитался именно тем германским племенем, которое жило подле славян, саксами. Но прямого заимствования не могло быть ни с той, ни с другой стороны, потому что в самой сущности представления об Одине и Святовите, при всем сходстве присвоенной им деятельности, было совершенное различие. По германским мифам Один произошел вот каким образом.

В первоначальной пустоте (эта пустота представлялась огромной пропастью или зиянием), среди которой стоял лишь колодец, от действия стихий холода и тепла на потоки, выливавшиеся из колодца, родился великан Имир и потом корова Аудумбла; корова стала лизать соленые скалы льда, и показались сперва волосы человека, на другой день вышла человеческая голова, на третий день явился весь человек, Бури: у Бури родился сын Борр, у Борра Один и два других сына.

Один с братьями убили великана Имира и из его тела создали небо и землю, а потом из двух деревьев сотворили мужа и жену. Стало быть, несмотря на то, что Один у германцев почитался высшим божеством, никому не подчиненным (все его предки исчезли), происхождение ему приписывалось, однако, вовсе не божественное: он был лишь внук того первого человекообразного существа, которое явилось из массы хаотического льда. И сам он имел не только внешний образ человека, но и свойства в полном смысле человеческие: одноглазый старик в просторном плаще и широкополой шляпе, глядящий в окно на восток, он как-то вовсе не казался божеством, а скорее похож был на старого витязя, которому воздавались божественные почести; у скандинавов же он совершенно потерял, как известно, божественный характер и превратился в вождя народа асов, который во времена глубокой древности перешел из восточных земель в Скандинавию.

Святовит, правда, также представлялся, подобно Одину и почти всем языческим богам, в человекообразных кумирах; но между ними было то глубокое различие, что Один являлся человеком во всем своем существе, а Святовит, при наружном образе человека, вполне сохранял характер божества (разумеется, в языческом смысле): потому он казался существом несравненно высшим, чем Один, хотя занимал в мире не первое место, как Один, а второе. Его происхождение было гораздо достойнее божества, нежели Одиново: он рожден был Небом, первоначальным бытием, Творцом всего мира. В своей божественной силе и благости он стоял над человеком в недосягаемой высоте, как свободная стихия света, которая была ему по преимуществу присвоена и которая столь многим народам являлась символом божества: в Одине и этой светлой стороны не было.

Итак, следует признать Святовита существом самобытно созданным балтийскими славянами. Но какой же был общий смысл этого бога, который является у них с таким обширным и разнообразным значением? Сын Неба, Сварожич, бог света, он управляет миром; воинственный наездник, он сражается с врагами своей святыни; мирный властитель, располагает плодами земли; любя людей, своих поклонников, он дарует им обилие жатвы и победу на суше и на море, он, значит, — и вот его сущность, — бог благодетель людей, бог света и добра.

В таком смысле Святовит был тесно связан в религии балтийских славян с тем страшным вопросом, который искони и везде предстоял уму человеческому, на который всячески отвечали разные религии и философии, и который одно христианство разрешило, с вопросом о начале зла и отношении его к благости и всемогуществу Божиим. И балтийские славяне старались по-своему решить его. Видя в природе смену света и тьмы, в делах человеческих смешение добра и зла, они представили себе зло началом коренным и признанным в мире, хотя, может быть, не равноправным добру, но тем не менее божественным, имевшим своего представителя в Чернобоге. Таким образом, в их религии явился дуализм, который делает ее с виду похожей на веру древних персов. Но учение Зороастра было, собственно, не религия, а философская система, принятая за народную веру; оно имеет характер отрицания прежнего богопоклонения, которое сохранилось в Индии (почему индийские боги превратились в представлении персов в существа демонические), и, вероятно, поводом к этому противодействию и отрицанию был именно вопрос об отношении добра и зла, на который нет в древнем индийском язычестве решительного ответа; по крайней мере, этот вопрос поставлен во главу Зороастровой системы, зло признано в мире равносильным и современным добру, и эта основная мысль проведена с исключительностью наперед построенной теории, так что в религии Зенд-Авесты нет ничего, кроме борьбы двух отвлеченных, но представленных вещественно, начал, «Господа премудрого» и «Злого мыслителя».

Мифология балтийских славян, напротив, образовалась, очевидно, не теоретически, взамен другого, изгнанного верования, а естественным развитием, и дала вопросу о добре и зле важное, конечно, но не исключительное значение; не было введено того систематического равновесия, какое эти начала получили у персов. Добро по-прежнему преобладало в божествах балтийских славян и пронизывало всю их религию; небесный Бог (творец мира, в этом понятии заключается идея благости), Святовит, Жива, Радигость, Яровит, Перун, все это были боги добрые. Понятие зла вкралось, можно сказать, эмпирически: не находя в своем представлении о добрых божествах разрешения вопроса о зле в мире и признав существование зла как особого божественного начала, балтийские славяне не воссоздали на этом основании, как древние персы, всей своей религии, и только прибавили божество зла к сонму своих богов. Этим-то объясняется странное положение Чернобога в их мифологии. С одной стороны, он стоит один против целой семьи добрых божеств и не имеет ни высоты небесного Творца, ни власти Святовита, а с другой — он не второстепенное существо, как во многих религиях, не демон, а божество в полном смысле. В одной только мифологии мы находим существо, схожее с Чернобогом, именно Пикула пруссов и литвы (по-литовски Пикулас, по-древнепрусски Пикулос, значит, собственно, гневный). Он был один из трех первостепенных богов литовского племени, и при Перкуне, могущественном громовержце, властителе мира, при Потримпе, боге благом по преимуществу, жизнедавце, дарователе победы и земных плодов, и всех второстепенных божествах, покровителях человека, один представлял собою злое начало⁶⁹. Перкун бог чисто стихийный, и этим вполне отличается от верховного, небесного Бога балтийских славян; но в двух других главных прусско-литовских божествах сходство со Святовитом и Чернобогом замечательное. Нельзя предполагать тут никакого заимствования ни с литовской стороны, ни со славянской; но было, очевидно, аналогичное развитие религиозных воззрений. Не происходило ли в одно время, под влиянием умственного движения, возбужденного на Балтийском поморье борьбой с германскими и скандинавскими дружинами и освобождением от них, образование мифологии и у славян, и у пруссов? Не было ли общения мысли? Не было ли и союза действительного, как в XIII в., как вновь дружина германская, дружина крестоносцев, нагрянула на пруссов, и пруссы поставили себе вождем славянского князя, храброго Святополка поморского? Быть может, когда-нибудь предположения наши будут подтверждены наукой.

Хотя Чернобогу, без сомнения, противополагался, как мы сказали, весь сонм добрых богов, однако, вероятно, что между этими добрыми богами был один, по преимуществу олицетворяемый в себе добро в противность началу зла. Имя его было бы, естественно, Белбог, оно, правда, у балтийских славян нигде не упоминается, но сохранилось в некоторых местных названиях: Белбог⁷⁰ на Поморье и две горы, Чернобог и Белбог, в земле лужицких сербов, близ Будишина, и ветречается в древнейшем чешском словаре, Mater Ferborum. В сущности, однако, Белбог не мог не совпадать со Святовитом, потому что Святовит является представителем и властелином именно того, что есть в мире противоположного Чернобогу, света и добра. Если бы Белбог был отдельным божеством, воплощением добра и противоположность злу, вроде персидского Оромазда, то он бы имел, конечно, в уважении и обожании балтийских славян, если не первое, то одно из первых мест, и писатели, которые так много говорят о Святовите, не могли бы о нем не упомянуть хоть вскользь. Мы предполагаем, что Белбог действительно существовал у балтийских славян (аналогия Чернобога и приведенные местности на это указывают), но не отделялся от настоящего Бога света и добра, от Святовита, ни в мифологии, ни в поклонении, так что именно Святовит, как представитель света и добра и противник темного и злого начала, величаем был Белбогом; таким образом, название Белбога, по нашему мнению, есть эпитет Святовита.

Кто обращал внимание на разные мифологии, тот знает, как сильно господствовал у всех языческих народов обычай придавать важнейшим божествам множество эпитетов, которые потом принимались нередко за названия отдельных богов, а эпитет Белбога тем более близок и свойствен Святовиту, богу святому-светлому, что белое и светлое представлялись в старину (и теперь еще, у многих народов) понятиями самыми сходными: свет русским народом называется белым, в санскритском же языке света значит белый, а б’ала (бел) значит свет⁷¹.

На безразличие Святовита и Белбога, по-видимому, указывает сам Гельмольд в своем свидетельстве об обожании балтийскими славянами злого начала. «У Славян, пишет он, господствует удивительное заблуждение: в своих пирах и попойках, они обносят кругом чашу и над нею говорят слова, не скажу благословения, а скорее проклятия, поминая богов доброго и злого; они признают, что все благое происходит от доброго бога, все дурное от злого, а потому и называют на своем языке злого бога Диаболом⁷² или Чернобогом, т. е. черным богом. Между многообразными же славянскими божествами преобладает Святовит, бог земли Райской и проч. В этом известии, быть может, как полагают некоторые ученые, Гельмольд и забыл упомянуть о Белбоге, имя которого можно было бы ожидать подле Чернобога; но такая невнимательность нам кажется невероятной, и мы скорее думаем, что Гельмольд не выставил Белбога потому, что не видел в нем отдельного божества, а нарочно от Чернобога перешел прямо к Святовиту, как к существу противоположному.

Из слов Гельмольда можно заключить также, что балтийские славяне, как сказано, дали Чернобогу в своей мифологии почетное место: его значение было совершенно независимое относительно доброго божества, и он призывался людьми с таким же уважением, как его противник. Но как они с этим значением Чернобога могли согласовать понятие о Божией благости и Божием всемогуществе? Не допуская в вопросе о существовании зла в мире ни персидской системы равенства добра и зла, ни объяснения ветхозаветного и христианского, что зло есть отклонение от Божия устроения, произведенное свободной волей сотворенного духа, каким образом они его решили? Они пришли к самому странному, но с их точки зрения совершенно последовательному и необходимому заключению. Главный их бог, управлявший мирозданием, небом, землей и преисподней, был всемогущ и благ; но все-таки зло присутствовало в его владении, все-таки Чернобог господствовал: как же было примирить всемогущество и благость мироправителя с существованием зла, как божественного начала? Балтийские славяне сказали себе, что добрый бог не допускает зла и не признает его, но как оно существует, то он его не видит и не говорит о нем. В Щетине идол Триглава, изображавший, как было показано, Святовита, имел на глазах и на устах золотые повязки, и по толкованию жрецов, эти повязки именно означали, что их верховный бог не хочет видеть грехов людских, что он молчит о них и как бы о них не ведает.

Нельзя не признать, что эта попытка примирить благость Божию с присутствием зла в мире есть явление замечательное в истории человеческой мысли.

Впрочем, верования балтийских славян о происхождении Чернобога, об отношении его к Творцу мира и окончательной его судьбе совершенно неизвестны; мы не знаем также, стоял ли он совершенно одиноким в их мифологии или имел около себя каких-нибудь второстепенных демонов.