О богоизбранности и Боге

Несмотря на достаточно гордое, а где-то — даже кичливое, ощущение своей богоизбранности («единственно правые и славные» или, в другой — более верной, но менее доступной для массового сознания интерпретации — «единственно правильно славящие Бога»), типично российское отношение к Богу достаточно специфично. Во многих случаях (на уровне обыденного массового сознания) Бог воспринимается как некий «член семьи», с которым («в сердцах») можно и повздорить, а затем, (по-родственному) расцеловавшись (с иконой), получить прощение. Этим, конечно, не исчерпывается типично русское отношение к Богу и типично русское понимание духовности и святости. В этой связи уместно напомнить известный тезис Константина Леонтьева, что русский может быть святым, но никогда — честным; отметить, что нигде в мире, за редким исключением, нет такого (все пополняющегося) количества святых, нигде больше не встречается такая феноменология как «старчество» (святой человек, которому как бы «передавались» грехи и «перепоручалось» их замаливание перед Богом, в то время как «очистившийся» таким специфическим образом возвращался к своим обычным занятиям и… грехам); и т. д.

Сама идея святости в российской ментальности приобретает качественно иные характеристики: святость России не в святости ее пути, а в бесконечном почитании своих святых и самой святости, как высшего, и потому — исходно недостижимого состояния или идеала. Запад также почитает своих святых, но высшие духовные ценности связываются там с идеалами познания и справедливости, чести и честности. У нас же эти архетипы принципиально иные: свят не человек, а свята сама земля русская, поэтому человек не идет (да, в общем-то, в рамках типично российской идеологии — и не должен идти) путями святости. Это слишком высоко, слишком недосягаемо для него. Он лишь поклоняется святым, он воздает им молитвы, он надеется на их помощь и вручает им себя, как защитникам, и что еще более существенно: и в правом, и в неправом деле. При этом сам он может опускаться до самых далеких от святости низменных состояний, раскрепощая свои самые низменные инстинкты, допуская любые формы личной бесчестности и т. д. Но в глубине души он всегда будет надеяться на Бога и искать защиты у своих святых, которые спасут его, «как и всех нас грешных». И в этом глубоко национальном чувстве нет и тени лицемерия — это вековой, если не тысячелетний, дуализм российской души, это органическая специфика нашей ментальности.

Весьма характерно, что идея святости в России всегда находилась и находится в непримиримом противоречии с материальным благополучием. Быть святым можно только пребывая в бедности или даже (лучше) в нищете. Выражение «честных денег не бывает» — типично русское. И здесь же скрываются истоки огромных отличий и огромного (пока — в перспективе) преимущества российского типа предпринимательства перед западным. Европейский буржуа, работая ли, не покладая рук, или демонстрируя «ловкость рук», наживается и обогащается с сознанием своего превосходства над менее удачливыми согражданами. Российский буржуа в подобной ситуации всегда чувствует себя немного грешником, и типично российское чувство вины перед согражданами всегда в той или иной мере отравляет его торжество, потому что, независимо от всех рыночных и социально-психологических факторов, он также находится в плену традиционных российских представлений: «честных денег не бывает».

Таким образом, то место, где среди других западноевропейских идеалов находится честь и честность, в России занимает святость. И именно в силу этих отличий в православной морали заложена огромная нравственная снисходительность (даже если уж очень много украл или даже убил, особенно, если спьяну — «простить-то все равно можно»). И именно поэтому в абсолютном большинстве случаев основной нормой общественной морали у нас оказывается не столько честность, сколько смирение, до последнего времени составлявшее ведущий ориентир воспитания личности.

В целом, этот тезис, если его довести до абсурда, мог бы быть сформулирован следующим образом: лучше смиренно грешить, чем гордо совершенствоваться. Бесчестность при смирении представляется в российской ментальности как не такое уж великое зло. Отсюда же идет бесконечная уверенность типичного россиянина в неограниченных возможностях покаяния и прощения.