Официальная идеология и повседневность

Общественный порядок, если мы говорим о демократическом обществе, достигается не усилением МВД, ФСБ или КГБ, а «чернорабочими» мастерами «социальной механики», которые всегда остаются в тени идеологов, провозглашающих те или иные общественные идеалы. К тем, кто реально создает, поддерживает и совершенствует социальный порядок обыденности (который является не мифической, а подлинной опорой власти), относятся прежде всего люди, организующие разнородные дисциплинарные пространства, начиная от детского сада, школы и казармы до высших коридоров власти. Именно здесь, и особенно — на самых нижних уровнях дисциплинарных пространств формируется и функционирует кажущаяся естественной и поэтому незаметной система норм, привычек и правил поведения — система, не сводимая к знанию, ибо индивиды следуют ей автоматически, так как она подкрепляется соответствующими социальными чувствами: идентификации, стыда, чести, достоинства, а также — следовании соответствующим социальным образцам в целом. Сейчас, как в связи с материальным статусом мастеров социальной механики (воспитателей, учителей, преподавателей вузов, офицеров и т. д.), так и в связи с забвением проблемы социальных образцов — страна оказалась практически лишенной каких бы то ни было дисциплинарных пространств. И даже если появится новая идеология, нет механизмов ее реализации.

Эта проблема существует с периода перестройки М. С. Горбачева. Оставшаяся в наследство от недавнего прошлого структура повседневности — это и есть то, с чем в первую очередь столкнулись и не смогли преодолеть реформаторы. Вначале власть пыталась внедрять свои идеи с помощью тех же профессионалов, которые ранее внушали населению прямо противоположное, что, естественно, не увенчалось успехом, а затем вообще отказалась от своей разъясняющей функции (включая ликвидацию самого аппарата и механизмов приобщения народа к властным программам и решениям).

В результате, как уже не раз бывало в истории России, европейские модели модернизации (вне смыслового поля) оказались неэффективными и не обеспечили того быстрого роста экономики и демократизации общественного строя, на который рассчитывали.

Многих это все еще удивляет и разочаровывает: ведь все было «без обмана», и уже мало кто верит в происки ЦРУ. Более того — на Западе именно этими, настойчиво предлагаемыми теперь нам, способами выходили из послевоенной разрухи и снимали те или иные кризисные ситуации. Но там эти модели работали и работают. А почему же у нас — нет?

Ответ на этот, чрезвычайно важный для практической политики, вопрос частично уже дан. Но, как представляется, еще не полностью. Сегодня нет недостатка в сетованиях по поводу загадочности России и возврате к архаичным способам управления и даже идеологиям в духе «самодержавия и народности». В сущности так и кончались все «Великие реформы»: высокомерное «просвещение» не помогало (наш народ по уровню образования и сегодня еще один из лучших в мире, но нельзя путать образование и культуру, которая лишь расцветает вверху, а прорастает снизу).

Когда в прошлом в очередной раз убеждались, что образование не помогает, тогда наступала реакция в форме отката к «славянофильству» и к привычной (пораженческо-оправдательной) мифологеме о своеобразии русского народа. Это всегда было российской спецификой: у нас всегда была одна из самых возвышенных идеологий (православие или коммунизм — не существенно), за что и любят Россию интеллигенты на Западе, и одна из самых неприглядно и репрессивно устроенных повседневностей. Это всегда поражало наших друзей и даже врагов, приезжающих в Россию не столько из-за музеев и театров, сколько в поисках чего-то такого, чего нельзя увидеть больше нигде и не купить ни в каком супермаркете. И главный упрек к власти — это не экономическое положение, а практически полное пренебрежение проблемами поддержания высокого национального духа и национального достоинства народа.