Экономика здравого смысла

Сутью грядущей экономики, объявляет Служба долговременного планирования Стэнфордского исследовательского института, будет «основной упор на внутренние потребности индивида и группы людей в той мере, как и на материальные нужды». Этот новый акцент, по мнению института, будет представлен не только в ответ на запросы потребителя, но ради выживания самой экономики. В странах, где все основные материальные потребности можно удовлетворить с помощью трех четвертей или даже половины производственного потенциала, необходимы фундаментальные изменения для поддержания здоровья экономики.

Именно это совместное давление — со стороны потребителей и тех, кто хочет развития экономики, продвинет развитые технические общества к индустрии ощущений будущего.

Это продвижение может быть замедлено. Измученные борьбой за лучшую жизнь людские массы во всем мире могут и возмутиться, когда привилегированное меньшинство этого мира вступит на путь психологических излишеств. Есть что-то отвратительное, с точки зрения морали, в том, что группа людей стремится потворствовать себе психологически, ищет новых и редкостных удовольствий, а основная часть человеческого рода вынуждена предельно ограничивать свои потребности. Развитые страны могут отсрочить явление «ощущенчества», временно поддерживать обычную экономику, максимизируя традиционное производство, а затем учредить по-настоящему мощные программы борьбы с нищетой в других странах.

Выпуская «излишнюю продукцию» и, как следствие, отдавая ее на сторону, заводы смогут продолжать работу; излишки сельскохозяйственного производства найдут себе применение, и общество в целом будет по-прежнему нацелено на материальные потребности.

Если потребители не смогут ясно отличать реальное от имитированного, если целые отрезки их жизни будут программироваться на коммерческой основе, то перед нами встанет целый комплекс психоэкономических проблем головокружительной сложности. Эти проблемы подвергают сомнению главнейшие понятия не только и не просто о демократии и экономике, но и о самой природе здравого рассудка, здравого смысла.

Один из важнейших и до сих не заданных вопросов нашего времени: каково в нашей жизни соотношение между искусственными, заимствованными и непосредственными ощущениями? Ни одно из предыдущих поколений не испытывало и десятой доли тех искусственных ощущений, что мы щедро отпускаем себе и нашим детям. Никто не имеет истинного представления о том, как такой кардинальный переворот воздействует наличность. Наши дети физически взрослеют раньше, чем мы когда-то. Время первых менструаций с каждым десятилетием наступает на четырешесть месяцев раньше. Средний рост человека увеличивается все быстрее. Телевидение, потоки информации обусловливают и преждевременное умственное развитие. Но что происходит с эмоциональным развитием, когда возрастает доля заимствованных ощущений? Способствует ли возрастание заимствованных ощущений этому развитию, или, напротив, замедляет его?

И, наконец, что произойдет, когда, нащупывая новые направления, экономика всерьез займется производством ощущений уже в собственных целях? Таких ощущений, которые размоют границы между заимствованным и подлинным, между подделкой и реальностью? Одно из определений здравого смысла — способность отделить реальное от ирреального. Понадобится ли нам тогда новое определение?

Пора задуматься над этими вопросами, но, возможно, в любом случае обслуживание в конце концов возьмет верх над материальным производством, а индустрия ощущений — над обслуживанием. Рост производства ощущений может быть лишь неизбежным следствием изобилия, поскольку удовлетворение простых материальных потребностей открывает дорогу для новых, более сложных и изысканных удовольствий. Мы продвигаемся от «экономики живота» к «экономике души», ибо сейчас душа особенно жаждет насыщения.

Мы стремительно движемся к такому обществу, в котором вещи, предметы, материальные сооружения становятся все более недолговечными. Не только отношение людей к вещам, но и сами вещи. И возможно, ощущения — единственное, что потребитель не сможет отвергнуть, выбросить в мусор, как бутылку из-под шипучки или зазубренное бритвенное лезвие.

Для старинной японской знати любой цветок, любая супница или пояс «оби» были наполнены многозначным смыслом; любой предмет был символичен и имел ритуальное значение. Движение к психологизации материальных предметов ведет нас в аналогичном направлении, но это вступает в противоречие с мощным рывком к быстротечному, мимолетному, в котором предметы сами по себе становятся преходящими. Поэтому нам и легче придать символическое значение обслуживанию, чем реальным вещам. И в конце-концов мы уйдем за пределы экономики обслуживания, шагнем за пределы воображения нынешних экономистов и станем первой цивилизацией в истории, которая заставит высокие технологии производить самый долговечный, но и самый устойчивый продукт: человеческие ощущения.

Разумеется, трудно отрицать, что индустриализация дает уравнительный эффект. Наша способность производить миллионы почти одинаковых вещей — это высшее достижение индустриальной эры. Таким образом, когда интеллектуалы оплакивают единообразие наших материальных благ, они размышляют о состоянии дел при индустриализации. Но при этом, однако, обнаруживают потрясающее неведение относительно характера сверхиндустриализации. Сосредоточившись на том, каким было общество, они не хотят увидеть, каким оно станет. Общество будущего предложит не узкий, стандартизированный поток товаров, а величайшее разнообразие нестандартизированных товаров и услуг, какое только может представить себе любое общество. Мы движемся не к расширению стандартизации материальных благ, а к ее диалектическому отрицанию. Конец стандартизации уже близок.