Нравственная культура и ее ценности в послереволюционной России

Именно в том, что касается нравственности, нравственной культуры, после революции 1917 г. произошли самые существенные изменения.

Раньше, при том что безнравственных помыслов и действий было множество, высшим воплощением добра считался Бог. В земных основаниях добро как абсолютная ценность не нуждалось. И соответственно совесть, честь, порядочность, милосердие и т. д. были очевидно самоценными. Никто не задавался вопросами: почему нельзя предавать, доносить, обманывать, подглядывать, читать чужие письма? Если такое происходило, то это было явным проявлением безнравственности. В жизни брат иногда шел на брата, отец с сыном могли враждовать. Но это при любых обстоятельствах выглядело ужасным. Проявлявшаяся жестокость по отношению к крепостным, слугам, даже к врагам в условиях войны осуждалась культурными людьми.

После революции все нравственные ценности были подчинены одной высшей ценности — торжеству идей коммунизма. Добром стало считаться то, что содействует достижению этой цели. Злом — то, что противодействует или хотя бы не содействует. Высшей ценностью стало не добро в отношении к человеку, не сам этот человек, а светлое будущее всего человечества.

А поскольку движение к «светлому будущему» осуществлялось социалистическим государством под руководством коммунистической партии и ее вождей, то мерилом для нравственности или безнравственности стало то, насколько помыслы и деятельность человека соответствуют интересам государства, установкам партии, мудрым указаниям ее вождей. И несмотря на все разговоры о социалистическом гуманизме, в нравственности утвердился принцип «великая цель оправдывает любые средства ее достижения». Именно поэтому братоубийственную гражданскую войну и красный террор воспевали, гордясь тем, что в их ходе брат не щадил брата, сын — отца.

Доносы детей на родителей, супругов, сослуживцев друг на друга официально оценивались в качестве добродетели, а не греха. Порядочность заменилась полезностью для дела революции, социалистического строительства. Милосердие, терпимость к врагам социализма (в том числе и к мнимым) считались проявлением преступной мягкотелости. В жизни утвердился жесткий стиль человеческих отношений, на производстве — руководства.

Из этого не следует, что люди в СССР стали злыми, бессердечными, бессовестными, нечестными, непорядочными. Но они были поставлены в ситуацию выбора. Когда, к примеру, не донести, не осудить, просто промолчать порой значило поставить под угрозу собственную жизнь, жизнь своих близких, друзей, ибо все отвечали друг за друга перед государством и партией.

В социалистическом обществе утверждались свои моральные нормы, такие как безусловная верность делу социализма, партии, ее вождю. Людей с детства приучали к мысли, что умереть за Советское государство (как бы тебя в нем ни шельмовали) всегда почетно, что спасать социалистическую собственность ценой собственной жизни — это нормально. От человека требовалась и моральная чистота в деловых отношениях (нельзя, например, лгать товарищам по партии) и в быту, бытовой аморализм осуждался.

Частные отношения, личные ценности официально считались ценностями, только если их проявления шли на пользу существующему строю. Что касается любви, то официальным идеалом была не любовь, распространяемая на других людей, на весь мир, а та, что скрепляла социалистическую семью и воодушевляла влюбленных на творческий труд во имя строительства коммунизма. Любовь к врагу социализма могла вспыхнуть, но ее надо было преодолеть, а врага, даже любимого, пусть с тяжелым чувством, но уничтожить. Как это сделала Марютка, героиня повести Лавренева «Сорок первый».

При этом в жизни все бывало: и настоящая любовь, и супружеские измены. Последнее осуждалось и порой обсуждалось на партийных и профсоюзных собраниях. Но еще более осуждалось, если один из любящих защищал другого, обвиняемого в отступлении от линии партии или в так называемом вредительстве, в непатриотическом поведении.

Советский патриотизм — не просто официальная фикция. В этом сложном явлении смешалось многое. И естественная любовь к стране, в которой ты родился и вырос, к ее культуре, «к отеческим гробам».

И отношение к государству, которое стремилось представить именно себя как родину. Советские люди в массе считали свою страну самой лучшей в мире, несмотря на то что Родина-мать держала их в полунищете и духовном рабстве и жестоко наказывала за любое непослушание. Патриотизм существовал в смеси с пролетарским (не всеобщим) интернационализмом, с полуофициальным и бытовым антисемитизмом, с элементами великорусского шовинизма (сочетавшегося с самоуничижением), национализма всех мастей.

Гордились величием «империи», ее огромностью и, хотя не сразу, ее историей. Грандиозностью строек, ландшафтным разнообразием, достижениями в науке и технике, победами на полях сражений и в спорте. Более того, на войне умирали с кличем: «За Родину! За Сталина!».

И в то же время, повсеместно хамя друг другу, лебезили перед иностранцами, поражая их гостеприимством. Сердобольно жалели американских безработных, о качестве жизни которых советские СМИ распространяли весьма неточную информацию. Помогали братским странам, распевая «Куба — любовь моя» или «Русский с китайцем — братья навек», и подозревали, что мы их кормим за свой счет. Помогали этим братьям не только военной техникой и добровольцами, но и (как это было в Венгрии и Чехословакии), давя танками их население. Одобряли (не все, конечно) кампании и действия своего государства против евреев, в быту живя с евреями бок о бок, совместно работая, дружа.

Новый человек в Советской стране становился не только имперским патриотом, но и коллективистом, даже не желая этого. Жизнь в колхозах и совхозах, а в городах в коммунальных квартирах, стояние в длинных очередях, передвижение в переполненном общественном транспорте, подконтрольность личности не только чиновникам, но и бесчисленным общественным организациям, начиная чуть ли не с детских яслей, — все это вынуждало всегда чувствовать чей-то локоть, ощущать на себе чей-то взгляд. Это вырабатывало у большинства привычку не отделяться, не высовываться даже в публичном выражении мыслей.

Коллективизм в таком виде порождал и чувство личной безответственности за происходящее. Все голосуют — и я тоже. Все поступают примерно так же, как я. И если из всего этого получается что-то не очень пристойное, то я-то тут ни при чем. Я просто присутствовал. И даже если бы возражал, то «голос единицы тоньше писка» (В. Маяковский), никто бы все равно не услышал. Поэтому так легко проходил всеобщий государственный «одобрямс», когда все в стране делалось якобы по просьбе трудящихся или при их одобрении.

После революции и Гражданской войны, а потом и после Великой Отечественной войны происходило явное опрощение быта, бытовой лексики, бытовых отношений, великолепно описанное М. Зощенко. Оно вызывалось прежде всего всеобщей бедностью, но ему придавалось значение пролетарской простоты нравов, скромности в быту, в одежде.

В 1930;е гг., перед войной, и к 1960;м, когда ослабевало массовое нищенство, положение менялось. Появлялась новая советская элита общества, которая начинала возвращаться к некоторым вполне традиционным формам отношений, к разнообразию в одежде, домашней обстановке. В конце 1950;хначале 1960;х гг. это было дополнено влиянием Запада (считавшегося в целом тлетворным, разлагающим). Воздействие Запада сказалось в интересе советских людей к современным развлечениям, танцам, моде.

Общество потянуло и к нравственным ценностям вполне традиционным. Даже в Советской армии вошло в употребление понятие офицерской чести.

Распространилось мнение, что идеалам коммунизма не противоречат «человечность», «милосердие», «порядочность». Что эти идеалы можно напрямую связать с идеалами добра. Правда, по-социалистически понимаемого добра — как активной деятельности с целью утверждения общественного блага, которое и есть благо для каждого члена общества. Один из советских поэтов додумался до того, что написал: «Добро должно быть с кулаками…» Развитый в Европе гуманизм, называемый буржуазным, абстрактным, с его всечеловечностью считался неприемлемым.

В 1960;е гг. в советском обществе появилось явление, именуемое диссидентством^[1]. Диссидентствующая часть интеллигенции более или менее резко отталкивалась от фальшивых казенных идеалов и отстаивала необходимость реального утверждения на территории СССР общечеловеческих ценностей. Но эти ценности не могли утвердиться в условиях жесткой социально-политической системы.

В очеловечивание социализма верилось с трудом. Да кроме того, массе людей не было до этого и дела. 1970;80-е гг. в СССР характеризовались крушением ценностей, казалось бы накрепко внедренных в массовое сознание. О коммунизме, социализме, партии и ее вождях распространялось множество анекдотов. Страна людей, и раньше-то неравнодушных к алкоголю, столь массово и открыто запила, что партийные чиновники в испуге развернули антиалкогольную кампанию, не имевшую, впрочем, никакого успеха. Повальное пьянство стало только одним из выражений ценностного вакуума, в котором оказалось советское общество. Его строительство обернулось цинизмом: политическим, правовым, хозяйственным, нравственным.

В начале XIX в. Карамзин определил Россию одним словом. И это было слово «воруют». В 1970;1980;е гг. в СССР повсеместное мелкое воровство стало настолько привычным, что его никто (и те, кто воровал) не замечал и так не называл. Это называлось не «украсть», а «принести с работы», что было в порядке вещей: ведь все общее, наше. Все более проявляло себя и крупное воровство (вместе со взяточничеством) партийных и государственных чиновников, хозяйственников.

То, о чем сказано выше, не означает, что общество в Советском Союзе всегда, целиком и полностью характеризовалось безнравственностью. Политические, социальные, бытовые условия в СССР, мягко говоря, не содействовали развитию нравственной культуры. Но она не исчезла и порой обнаруживала себя необычайно ярко. Особенно очевидно — во время Великой Отечественной войны, когда масса советских людей на фронтах и в тылу проявляла мужество, героизм, невероятное терпение, жертвенность и благородство, делая все возможное и почти невозможное для защиты родины от «коричневой чумы» фашизма.

Высокая нравственность обнаруживалась у части советской интеллигенции, встававшей на путь неповиновения властям, защищавшей невинно осужденных тоталитарным режимом: в деятельности многих учителей, пытавшихся воспитывать в детях лучшие нравственные качества: в отдельных трудовых подвигах рабочих и крестьян, веривших, что их мастерство и труд служат благородным целям.

Противоречивость нравственного состояния и вообще культуры советского общества ярко выразились в сфере эстетической и художественной деятельности, в искусстве советского периода.

• [1] Диссидент — человек, несогласный с официально принятой идеологией, инакомыслящий.