Марсель пруст: время утраченное и обретенное

Истинное величие Пруста в том, что он описал не утраченное, а обретенное время, собирающее воедино раздробленный мир и облекающее его новым смыслом на самой грани распада.

А. Камю

Межвоенное двадцатилетие — судьбоносная пора в истории Франции. Это время подъема демократического, антифашистского движения, создание Народного фронта и его распад. Время Мюнхенской капитуляции (1938), расплатой за которое стали поражение в 1940 г. и тяжкая пора оккупации. Но одновременно и время героического Сопротивления (1940— 1944), а в финале — участие освобожденной от нацистов Франции вместе с союзниками в разгроме фашизма.

Французская литература, одна из самых богатых в Европе, на всех этапах являла завидное художественно-тематическое разнообразие, достижения во всех жанрах. Роман и Мориак, Жид и Роже Мартен дю Гар, Камю и Сартр, Сент-Экзюпери, Арагон и многие другие, творившие в это двадцатилетие да и в последующие годы, получили мировое признание. При этом выделяются два литературных периода — 1920;е и 1930;е гг. Вскоре после войны (1922) завершает свой путь Марсель Пруст, одна из ключевых фигур модернизма и всей истории культуры XX столетия.

Марсель Пруст — выдающееся явление модернизма не только французского, но и мирового. Вместе с тем его творчество столь значимо для словесного искусства XX в., что выходит далеко за рамки модернистской философии и поэтики. Его имя обычно называют рядом с двумя другими великими — Кафкой и Джойсом. Они образуют выдающуюся триаду.

Французский модернизм богат, сложен и многообразен. Он представлен разными течениями и школами — это унанимизм, сюрреализм, дадаизм. Среди значительных фигур модернизма А. Жид, П. Валери, Ж. Ромен, Л. Селин, а также Л. Арагон и П. Элюар (в «сюрреалистекую» пору их творчества). Пруст был среди них самой крупной фигурой: без его новаторства нельзя представить литературу минувшего века.

Вехи биографии. Жизнь Пруста (1881 — 1922) бедна внешними событиями, как и жизнь его великого соотечественника и кумира Флобера. Его прославленная эпопея «В поисках утраченного времени» создавалась тяжело больным человеком, запертым в четырех стенах, который при всех своих хворях обладал бесценным качеством — удивительной художественной памятью, зрительной и эмоциональной. И биография этого по-своему уникального большого художника с необычной судьбой решающим образом определяла характер его творчества.

Он родился в семье профессора медика, его детство было безмятежным, особенно благодаря беззаветной материнской заботе о сыне, к которой он относился с обожанием. Пруст рос ребенком одаренным, впечатлительным, наделенным деликатностью и редким добросердечием. В 14 лет он отвечал в дневнике на несколько вопросов, среди которых было два таких. На первый: что означает для него несчастье, он ответил: «Разлучиться с мамой». На второй: что для него страшнее всего, высказался следующим образом: «Люди, не понимающие, что такое добро, и не знающие радостей нежного чувства».

В воспоминаниях друзья Пруста свидетельствовали: он не переносил черствости, обладал редкой щедростью и отзывчивостью, был наделен богатым воображением и интуицией, способностью понимать чувства и настроения людей, которых знал и наблюдал. Его талантливость могла реализоваться исключительно в литературном творчестве из-за постоянного болезненного состояния — астмы. Она впервые остро проявилась в девятилетием возрасте и в дальнейшем не излечивалась, превратив его в хронического больного, полуинвалида. Он учился в парижском лицее Кондорсе в классе, собравшем редкостно одаренных сверстников. Тогда его настоящей страстью и сделалась классическая литература, пробудившая в нем потребность изливать чувства и мысли в словесной форме.

Посреди богатого спектра художественных течений и школ, господствовавших во Франции на исходе века, ему особенно импонировал импрессионизм. Позднее это сказалось на его писательской манере. Об этом увлечении говорит и его литературный дебют — сборник набросков, очерков и новелл, вышедших под примечательным заголовком «Наслаждения и дни» (1896).

К этому же времени относится приобщение Пруста к светскому образу жизни. Накопленный им опыт, достаточно специфический и, несомненно, узкий, и определил тематику названного сборника. Пруст наслаждается искусством, природой, фиксируя свои впечатления присущими импрессионизму красками и мазками. Между тем отец хотел бы направить способности сына на какое-то серьезное, стоящее дело. Но его намерения не находят отклика. Пруст явно увлечен приятным времяпрепровождением в салонах, не обременяя себя ни постоянной работой, ни заботами о заработке. Те, кто общался с ним в те годы, вряд ли могли предположить, что этот симпатичный, безусловно, незаурядный изящный молодой человек, умеющий разве что поддерживать тонкую интеллектуальную беседу, окажется способным создать многотомное произведение, которое войдет в сокровищницу мировой литературы.

Как и многие молодые люди, Пруст пережил увлечение философией интуитивизма Анри Бергсона (1859—1941), одного из кумиров французских интеллектуалов, своего дальнего родственника, позднее ставшего Нобелевским лауреатом (1927). Пруст называл Бергсона философским монархом французской словесности, который черпал суждения из литературной сферы. Бергсон поставил в центр своих исследований проблему.

«отношений к миру и душе». Он являл собой пример соединения в одном лице философа и мыслителя, к тому же еще и блестящего мастера слова. И в этом плане он продолжал и развивал ту национальную традицию, у истоков которой стояли Монтень, Паскаль, энциклопедисты; уже после Бергсона ее представляют Камю и Жан Поль Сартр. Бергсон оказал сильное влияние на художественные искания многих писателей. Прусту была близка мысль Бергсона, позднее сформулированная в его Нобелевской речи, о том, что технологический и материальный прогресс не эффективен, если не дополнен и не обогащен весомыми достижениями в духовной сфере.

Помимо Бергсона другим источником для Пруста стал выдающийся английский искусствовед и критик Джон Рёскин (1819—1900), который не только занимался живописью, но и был ее аналитиком и активным пропагандистом современных художников, «прерафаэлитов» и импрессионистов. Пруст не только перевел две работы Рёскина, но и учился у него понимать произведения искусства.

А это означало умение вглядываться в природные пейзажи, в творения художников, скульпторов, схватывая при этом мельчайшие нюансы и детали. Книги и произведения искусства при достаточно ограниченном узком жизненном опыте Пруста оказывались посредниками между ним и реальностью. А зрение у него было поистине микроскопическим, в этом плане он превзошел и своего учителя Рёскина, и многих художников. Пруст был поистине живописцем в изображении чувств.

Довольно длительное время Пруст не давал о себе знать в литературе. Социально-политические потрясения на рубеже веков, похоже, его не затронули. Правда, уже после смерти был обнаружен неоконченный роман, имеющий автобиографическую основу, — «Жан Сантейль». Он писался, по-видимому, в 1895—1900 гг. Эта книга, которая Пруста не удовлетворила, художественными приемами, мотивами, темой была своеобразным «черновым» приступом к прославленной эпопее. Он отзывался о незавершенном романе так: «Это сущность моей жизни, без всяких примесей…» Пруст описывает мебель, вещи, интерьеры, представляя их прежде всего как субъективные образы своего сознания. Что касается героя, то он не столько участвует в жизни, сколько наблюдает ее. Это касается и общественных явлений. Он сочувствует Дрейфусу как невинно осужденному человеку. Но политика его отталкивает. Он предпочитает погружаться в мир искусства.

«Истинная жизнь, единственная жизнь — это литература», — признавался он. Герои его ранних стихов — люди искусства, живописцы Ватто и Ван Дейк, музыканты Моцарт и Шопен. В стихотворении, посвященном Ватто, мы читаем:

Под гримом сумерек бледнеют липы, лица, Прохлады синий плащ спустился до земли;

Пыль поцелуев у дрожащих уст клубится…

Льнет к туфелькам прилив, все в дымке как вдали.

Печаль иль маскарад, что сводит в парке пары, Безумие, нежность, грусть? — но маска смотрит вниз, Причуда любящих, поэта ли каприз —.

Любовь, как в домино, укутанная в бриз, Парк, лодки, тишина и перебор гитары.

(Пер. Н. Стрижевской).

Краски живописца, его цветы и образы обретают у Пруста адекватное словесное выражение.

Эстетика Пруста: «непроизвольная намять». Своеобразие эстетики Пруста во многом определялось фактами биографии и стилем жизни. Пройдя через два жестоких потрясения — смерть отца, а спустя два года и матери, Пруст переживает резкое обострение болезни, а она превращает его в инвалида и постоянного затворника.

Он обитает в комнатах, обитых пробкой, не пропускающих шума улиц, при постоянно закрытых окнах, отсутствии свежего воздуха и запахов каштанов с бульвара. Он не снимает с себя нескольких шерстяных фуфаек, которые постоянно греет у камина. Любая простуда для него фатальна. Все это время его писательская фантазия питается лишь книжными образами и воспоминаниями, которые хранила его цепкая и ясная память. Так продолжалось с 1910 по 1922 г.

К этому времени уже сформировались главные эстетические принципы Пруста. В работе «Против Сент-Бева» (1907) он полемизирует с СентБевом (1804—1869), поэтом-романтиком и авторитетным критиком, закрепившим жанр литературного портрета. Пруст стремится обосновать собственную художественную манеру. Она — своеобразный синтез различных стилевых приемов: литературной критики, эссеистики и романтического повествования. Нить сюжета ведет рассказчик. Он не столько самовыражение автора, сколько плод его воображения. Рассказчик уподоблен тому, кто только что пробудился от сна, но обладает особой «непроизвольной памятью>>. А она — в пограничье сновидения и реальности.

Вместе с тем в отличие от авангардистов, провозглашавших разрыв с классиками (его покажет пример сюрреалистов), Пруст ориентировался на классиков. Среди его приоритетов — Бальзак. Его вдохновлял грандиозный замысел «Человеческой комедии». Однако Пруст упрекал Бальзака в том, что тот наделяет своих персонажей «гражданским сознанием», т. е. в сущности определенной социальной характеристикой. Герои Пруста — иные. Они — образы его субъективной памяти. Из великих соотечественников Прусту более всех импонирует Стендаль как мастер психологического анализа. И конечно же, Флобер, безраздельно преданный профессии. Особенно сильное воздействие па него из американской литературы оказало творчества Эмерсона, философа, эссеиста, настаивавшего на приоритете духовных, нравственных ценностей.

Но при этом Пруст и в теории, и в художественной практике не принимал того, что называл «ложью так называемого реалистического искусства». Его раздражали звучавшие в начале века призывы к писателям покинуть «башни из слоновой кости» и найти путь к народу. (Не забудем, что на заре века социалистические идеи имели немалую привлекательность и захватили таких художников, как Золя, Франс_у Верхарн,.

Джек Лондон.) Конечно, Прусту были чужды плоская правда жизни, натуралистическое бытописание, равно как и модная ангажированность. Для него высшие эстетические качества — оригинальность, мастерство и качество языка. Оригинальность Пруста в его неисчерпаемой наблюдательности, в улавливании мельчайших подробностей, отпечатавшихся прежде всего в памяти героев. «Все в сознании, а не в объекте» — такова одна из коренных формул прустовской эстетики. По этому поводу его выдающийся современник и Нобелевский лауреат Лндре Жид замечает: «…Пруст — человек, наделенный гораздо более тонким и внимательным взором, чем обычный взор, и он им нас ссужает на все то время, пока мы его читаем».

«В поисках утраченного времени»: замысел, структура. Книга жизни Пруста, его субъективная эпопея, сочинялась тяжело больным писателем, большую часть времени находившемся в постели, где он, не выпуская пера из рук, правил, читал гранки. Это само по себе было творческим подвигом, проявлением огромной жизненной творческой воли. Первый том «В сторону Свана» был опубликован в 1913 г., правда, за счет автора, но особого успеха не имел. Однако это не обескуражило Пруста, хотя второй том «Под сенью девушек в цвету» появился через пять лет, в 1918 г. Честь открытия Пруста принадлежит Леону Доде, журналисту и писателю, сыну Альфонса Доде, автора книг о Тартарене. Роман Пруста был удостоен одной из семи престижных премий — Гонкуровской. Следующий 1919 г. — начало всеевропейской славы Пруста, известного теперь не только во Франции, но и в Англии и Германии. Уже первые тома доказали: их автор не только большой художник, но и первооткрыватель безусловно нового пути в литературе. Но тогда ему было уже 38 лет, а жить оставалось всего три года. Затем стали один за другим выходить новые тома: третий — «В сторону Германтов» (1921), четвертый — «Содом и Гоморра» (1922). Оставшиеся три увидели свет после его кончины: «Пленница» (1924), «Беглянка» (1925), «Найденное время» (1927). Все эти годы писание было для Пруста способом существования. Пруст умер, не уберегшись от рокового для него воспаления легких.

Уходя из жизни, Пруст диктовал сцену смерти писателя Бергота. Он хотел что-то дописать: «Я дополню это место перед своей смертью», — были одни из последних его слов. А рассказ о смерти Бергота завершался такими словами: «Он умер. Умер навсегда? Кто может сказать… Его похоронили, но всю эту ночь похорон в освещенных витринах его книги, расположенные по трое, бодрствовали, как ангелы с распростертыми крыльями, и для того, кто ушел, казалось, были символом воскрешения».

Наверное, слова о том, что Бергот «умер не навсегда», по-своему истинны. И по отношению к Прусту, и ко всем великим художникам. Это тема многих шекспировских сонетов, «Памятника» Горация и Пушкина, и Беранже, и Гейне.

О чем же этот великолепный огромный семитомный роман-эпопея объемом около трех тысяч страниц? Традиционный подход к нему малопродуктивен. Сказать о том, что тема романа — это история героя-рассказчика Марселя, сначала болезненного мальчика, ставшего взрослым, история его жизни, любви к нескольким девушкам — Жилъберте, Альбертине, женитьбы на Альбертине Сван, описания его друзей и близких, — все это справедливо. Но главное не то, о ч&л* говорится в романе, а то, как об этом рассказано. События в романе еще не определяют природу искусства Пруста. Перед нами не просто роман-воспоминание. Его новизна — в особой манере воскрешения прошлого. Возможны разные его способы. Могут быть включены интеллект, логика. Использованы документы. Это традиционные способы, близкие к мемуарному повествованию или к художественной автобиографии.

Метод Пруста — иной. В основе его — инстинктивная, или бессознательная, память', прошлое воскрешается в результате ассоциативной активности мышления. Подобным способом воспроизводятся предмет, лицо, образ обретает цвет, звук, запах, наглядность. Прошлое оказывается сопряженным с настоящим. И утраченное время вновь обретается. Пруст словно берет на вооружение принцип стереоскопа. Он придает предмету некую объемность, потому что человек видит его под двумя различными углами зрения.

Андре Моруа свидетельствует: «Пруст открыл, что сочетание Непосредственного Ощущения и Далекого Воспоминания представляет во временном отношении то же самое, что стереоскоп в отношении пространственном. Оно создает иллюзию временной объемности; оно позволяет найти, „ощутить“ время… В основе творчества лежит воскрешение прошлого посредством бессознательного воспоминания».

Как же работает подобный художественный механизм, в котором исключительную роль играют и ассоциации, и далекие воспоминания? Приведем пример. В первом романе эпопеи «В сторону Свана» рассказывается, как, придя к соседям, богачам Германтам, мальчик спотыкается о ступеньку, его плохое настроение меняется, ибо он вспомнил вкус любимого пирожного «Мадлен», которым угощала его мама. «Как в ту минуту, когда я наслаждался „Мадлен“, вся тревога за будущее, все духовные сомнения рассеялись… Взгляд мой упивался глубокой лазурью, очарованием святости, ослепительным светом проносилось передо мной всякий раз, как я, стоя одной ногой на более высоком камне, другой на более низком, мысленно повторял этот шаг… Забыв о завтраке у Германтов, мне удалось воскресить то, что я почувствовал… сверкающее и неразличимое видение касалось меня, словно говорило: „Поймай меня на лету, если достанешь, и попробуй разрешить загадку счастья, которую я предлагаю тебе“. И почти тотчас я понял: то была Венеция, о которой мне так ничего и не сказали… но которую воскресило теперь во мне впечатление, пережитое некогда в баптистерии святого Марка, где я стоял на двух неровных плитах, — вместе со всеми другими впечатлениями того дня».

Подобные впечатления и воспоминания, ставшие содержанием жизни Пруста, будучи воплощены в слове, характеризуют его своеобразие как художника.

Лиро-эпический роман. В центре этого многостраничного повествования герой-рассказчик, обладающий взглядом, зорким и внимательным. В начале эпопеи Марсель приближен (с третьего тома) к миру Германтов, аристократов, людей «высокой породы». Они отлично образованные, с отшлифованными манерами, изъясняющиеся языком, далеким от просторечья. В обширном прустовском повествовательном пространстве немалое место поглощают описания салонов, приемов и их участников, данных сквозь «субъективную призму» рассказчика.

Но наряду с лирическим в эпопее присутствует и эпический элемент. Это позволяет понять его «одержимость» Бальзаком, творцом «Человеческой комедии», вдохновлявшей Пруста. Но прустовский мир был и объемный, и одновременно узкий, ибо обнимал лишь сферу аристократических салонов. А там, как и у Бальзака, сказывалась не только притягательность титулов, но и не менее значимая власть денег. Повествование охватывает примерно четыре десятилетия — от 1880-х гг. до первых послевоенных лет. Исторические события, происходившие в этот период: франко-прусская война, дело Дрейфуса, Первая мировая война, революция в России, — упомянуты, но как-то мимоходом, ибо «политика не интересует» Пруста и слабо влияет на судьбы «высшего слоя», им описанного. Однако по мере взросления героя он несколько отрешается от иллюзий относительно мира богачей, а в манере романиста появляются иронические и даже сатирические ноты. Герой, как и многие персонажи эпопеи, живет в мире чувств, переживаний, впечатлений, а не реальных дел.

Поэтому любовь в жизни и героя, и других персонажей играет заметную роль в эпопее. Пруст передает самые тонкие ее нюансы и оттенки; и так он достойно продолжает традиции Стендаля, Бальзака и других своих великих соотечественников. При этом любовь обретает форму «желания» и «наслаждения». Она связана не столько с внешними обстоятельствами, сколько с внутренним состоянием души. А поскольку люди очень разные и своеобычные, она не может быть абсолютно гармоничной и счастливой, т. е. относительна и подвержена законам времени, как и все в мире.

Фиксируя впечатления своего героя, Пруст приходит к выводам. Его заботит не столько социальный, сколько психологический аспект. В сущности, его произведение — это воспроизведение повседневного существования рассказчика, включая не только его прогулки и путешествия, но и завтраки, обеды, приготовления ко сну и даже сновидения. В то же время для Пруста нет иерархии ценностей: значительное, серьезное и, казалось бы, мелкое, случайное воспроизводятся с одинаковой основательностью. Своеобразие Пруста в том, что мир внешний, материальный противостоит внутреннему, субъективному миру героя. И если выйти из этой самоизоляции индивида возможно, то только средствами искусства — словесного, живописного или музыкального.

Композиция эпопеи подчинена стихии воспоминаний, в которой нет точной хронологии и логики, а лишь поток самых неожиданных и непредсказуемых ассоциаций и фантазий. А потому роман подобен неутомимому монологу главного героя, демонстрирующего свое субъективное мировидение, в котором налицо взаимопроникновение, более того, сосуществование реальности и фантазии. Отсюда и долгая, многоступенчатая фраза Пруста, передающая все оттенки внутреннего состояния и «обрезков» памяти рассказчика.

Символично, что смерть Пруста в 1922 г. и завершение его эпопеи совпали с появлением другого знакового романа XX в. — «Улисса» Джойса. При всем различии этих двух великих творений, их стилистики, произведения сближает смелость замысла, нетривиальность художественных приемов, в частности потока сознания в разных его вариациях, равно как и общая субъективистская направленность. Уместно сопоставить Пруста с «Жан Кристофом» Роллана, «музыкальным романом», также построенном на раскрытии внутреннего мира протагониста. Но исходные не только эстетические, но и нравственные позиции двух художников различны. Роллан более традиционен в стилевом плане. Но если прустовский Марсель при всей тонкости его чувств в чем-то зауряден и пассивен, то роллановский Жан Кристоф являет «великое царство внутренней жизни» и при всей романтической приподнятости излучает пафос.

Значение Пруста. Пруст оказал решительное влияние на словесное искусство XX в., стимулировал процессы его обогащения, обновления традиционных форм. В чем-то аналогичную роль в несколько иных аспектах сыграли Джойс и Кафка. В 1920;е гг. Пруст после смерти воспринимался уже как фигура классическая, оказавшая влияние на таких своих маститых современников, как А. Жид, Ф. Мориак, А. Моруа, на многих английских и американских авторов.

Сегодня о новаторстве Пруста написано немало проницательных исследований. Среди самых ранних и наиболее глубоких — исследование маститого испанского философа и искусствоведа Хосе Ортега-и-Гассет «Время, расстояние и форма в искусстве Пруста» (1923). Потрясение, вызванное его чтением, связано не с тем, что, как бывает в литературе, прошлое воссоздается, ему придается актуальность и свежесть. «…Намерение Пруста прямо противоположное: он не желает, прибегая к помощи памяти как поставщика материала, реконструировать былую реальность, но, напротив, он желает, используя все вообразимые средства — наблюдения над настоящим, размышления, психологические выкладки, — суметь воссоздать собственно воспоминания. Итак, не вещи, которые вспоминаются, а воспоминания о вещах — главная тема Пруста.

Действительно, эта эпопея — череда воспоминаний, сочетающихся по принципу свободных ассоциаций, и каждое воспоминание стоит в ней самостоятельно, будучи в высшей степени пластичной и живой картиной… Пруст был тем, кто установил между нами и вещами новое расстояние. Это немудреное нововведение дало, как я уже говорил, ошеломляющие результаты — прежняя литература по сравнению с творчеством этого удивительно близорукого таланта кажется литературой «с птичьего полета»".

Убеждение Пруста в том, что традиционный «реализм» не может до конца проникнуть в глубины реальности, импонировало многим его последователям, в том числе экзистенциалистам, таким как Камю и Сартр. Но последние не одобряли неангажированность Пруста и его аполитичность.

Новый взлет интереса к Прусту наметился после Второй мировой войны, в частности у сторонников нового романа. Правда, приверженцы постмодернизма считали себя представителями нового, постпрустовского этана. Тем не менее в одной из анкет, составленных во Франции и определявших 100 лучших книг, роман Пруста занял третье место после Библии и Шекспира.

По словам Камю, Пруст напомнил, что «творить — значит, жить вдвойне». «Истинное величие Пруста, — пишет он в „Бунтующем человеке“, — в том, что он описал не утраченное, а обретенное время, собирающее воедино раздробленный мир и облекающее его новым смыслом на самой грани распада». В итоге Пруст «одержал нелегкую победу накануне смерти».

В отличие от Джойса и Кафки Пруст у нас сразу же получил признание. В 1924—1928 гг. вышел его четырехтомник, среди его поклонников был А. В. Луначарский. Критики писали о нем как об «огромном литературном явлении». Правда, комплименты по адресу стилистического мастерства Пруста сопровождались упреками в том, что мир, им запечатленный, — узок, а социальный анализ неглубок.

Затем настала пора снижения интереса к Прусту, который был отнесен к модернистам, отношение к которым было неодобрительным, если не откровенно негативным. Позднее на фоне преодоления догматических наслоений в отечественном литературоведении внимание к Прусту вновь возросло, его творчество в результате серьезного анализа открылось во всем его подлинном значении (работы Л. Я. Гинзбург, М. Н. Эпштейна, 3. М. Потаповой, В. Д. Днепрова, Л. Г. Андреева и др.).