При этом любая предметность — не самодовлеюща. Ясно, что когда Ван Гог рисует свой стул, он изображает человека. Он проецирует на полотно образ человека, т. е. того, кто этот мир воображает. Живописное произведение сообщает образам человека плотность вещи. С одной стороны, вещь в искусстве является вещью, поскольку что бы она нам не говорила, она говорит это через особую организацию ее чувственно воспринимаемых свойств. С другой стороны, художественная реальность — это реальность, которая больше себя самой. В художественном претворении зачастую.
«больше жизни», чем в жизни, расстилающейся вне субъекта. Символ в искусстве простирает смысл вещи к бесконечности. Чудо реального мира состоит в том, что в нем смысл и существование суть одно. Чудо художественной реальности в том, что перед нами — овеществление замысла, что смысл произведения предшествует существованию, облекается в минимум материи, который необходим произведению, чтобы сообщаться с нами.
Измышленность образов не делает их менее «бытийственными», менее живыми, менее непреложными. Кажущаяся оппозиция самостояния вечного бытия и бытия, преломленного через интенциональность сознания художника, не противоречит сказанному. Прежде чем пробудить натуру к высвечиванию каких-либо аспектов ее сущности, интенциональность художника обнаруживает в себе способность к самоизменению, к встречному движению в сторону предмета, к выработке таких перцепций, в поле которых происходило бы органичное взаимопроникновение «натуры» и «культуры». Речь идет о том, что в самой природе художественного вйдения укоренена способность к отбору объектов, способных представлять напряженное единство сущности и явления, т. е. быть художественным символом. Упомянутые «потрескивания и мимолетные ощущения», свершаемые в мыслительном поле художника настроены так, что, будучи в контакте с миром, помогают «проклюнуться» тем смыслам, которые смутно угадываются в самих вещах. Важно, разумеется, что один художник их видит, а другой, не менее одаренный — нет. По-видимому, этот процесс взаимной тяги автора и вещи, вещи и автора устроен так, что каждый художник «присваивает только свое добро». Очевидно, любой тип художника ощущает эту особую «валентность» или требовательность вещей, откликающуюся именно на его зов. В этом отношении известный тезис о том, что всякое развитие есть углубление в начало правомерен как для понимания способов бытия объекта, так и для понимания продуктивной деятельности субъекта, индивидуальности художника.
