Анализ письменных источников

При решении большинства социолингвистических задач важное значение имеет метод анализа письменных источников. Письменные источники можно условно разделить на первичные и вторичные. В первую категорию попадают документы, фиксирующие речевые произведения, авторам которых могут быть приписаны какие-то социальные характеристики, во вторую — исследовательские работы, материалом для которых служили первичные источники. Сюда попадают не только собственно социолингвистические работы предшественников — первичный материал мог анализироваться при решении задач, далеких от лингвистики. Данные, полученные от респондентов, обычно одновременны с исследованием (хотя запрета на вопросы о языковых фактах в прошлом не существует), письменные же источники дают возможность получить документальные свидетельства о предшествующих состояниях языка.

Остановимся сначала на первичных источниках. Социолингвистически значимые данные можно почерпнуть ив письменных текстов различной стилистической и жанровой принадлежности. Например, изучение служебных документов, межведомственной переписки, равного рода инструкций, постановлений, актов и т. п. дает материал, позволяющий составить представление об официально-деловой стилистической разновидности языка на данном этапе его развития, о своеобразии реализации этой разновидности в многообразных жанрах (от заявления об отпуске до президентского указа).

В этом многообразии особое место занимает так называемый чиновничий жаргон, который, как считал К. Чуковский, создан «специально затем, чтобы прикрывать наплевательское отношение к судьбам людей и вещей» (Чуковский, 1982, с. 172). Иногда общество и даже власть протестует против этих свойств чиновничьего языка, побуждая государственных служащих выражаться ясно и просто, о чем свидетельствует, например, следующее сообщение. «Администрация США всерьез взялась за вопросы языкознания. Белый дом направил во все правительственные учреждения строгое распоряжение, требуя, чтобы все исходящие документы, прежде всего предназначенные для публикации, были написаны простым и ясным языком, в коротких предложениях и без привычных чиновникам бюрократических терминов и оборотов. Распоряжение вступает в силу с октября. Надо же дать бюрократам, привыкшим общаться между собой на им одним понятном жаргоне, время на то, чтобы вспомнить, как говорят между собой простые граждане. В верхних эшелонах вашингтонской власти справедливо считают, что бюрократический „волапюк“ официальных документов воздвигает трудноодолимый барьер между правительством и населением» («Известия», 9 июня 1998 г.). Характерна концовка этого сообщения: «Однако даже две странички упомянутого распоряжения Белого дома грешат туманными и невнятными формулировками, которые могут правильно истолковать разве что опытные юристы».

Интересные результаты может дать исследование с социолингвистической точки зрения дипломатических документов — договоров, нот, меморандумов, коммюнике и т. п., которые отражают в себе не только лингвостилистическое своеобразие способов языкового выражения, но и определенные политические и идеологические установки, также облекаемые в специфические обороты, формулы, синтаксические конструкции. При этом каждая эпоха оставляет свои следы в языке дипломатии. Если, например, сравнить русские дипломатические документы советского времени и самого конца XX в., то в первых бросается в глаза их открытая идеологизированность (ср., например, речи А. Я. Вышинского и А. А. Громыко на заседаниях ООН, ноты протеста, в изобилии направлявшиеся советским правительством правительствам других государств), тогда как в дипломатических текстах последнего времени преобладают нормы использования языковых средств, в большей степени соответствующие международным стандартам.

Язык средств массовой информации также дает пищу для размышлений о социальных различиях в позиции авторов, принадлежащих к кругам общества, разным, но своей политической ориентации и ценностным установкам. Например, в демократически настроенной российской прессе 90-х гг.

XX в. отчетливо проявляется тенденция к увеличению спектра языковых средств, в частности, к широкому включению в газетный текст разговорных, просторечных, жаргонных слов и выражений; в молодежных газетах поощряется сознательное обыгрывание слова, языковое ёрничанье, намеренные переделки слов и окказиональные неологизмы (слухмейкеры, ресторанмен, музей войсковых фигур, переселение в душ и т. п.). «Левая» пресса активно использует архаическую лексику (вече, соборность и т. п.) как средство политической демагогии.

Богатый материал для социолингвистического анализа языка предоставляет «неформальная» литература: в недавнем прошлом — «самиздат», не подвергавшийся редакторской правке, «Хроника текущих событий», сборники публицистических текстов, направленных против существующего строя, и менее политизированная, а то и просто бытовая литература — вроде сборников самодеятельных песен, анекдотов, частушек, присловий (иногда имеющих авторство — ср. одностишия В. Вишневского, «гарики» И. Губермана и др.).

Существование в течение нескольких десятилетий тоталитарного режима и соответствующей идеологии не только на территории России и бывших советских республик, но и в странах Восточной Европы способствовало формированию особого «тоталитарного языка» — со своей лексикой, специфическими оборотами, особым синтаксисом. В недрах тоталитарного строя рождалось и сопротивление этому языку или, по крайней мере, неприятие его в виде «языковой самообороны», пародирующей, намеренно искажающей расхожие штампы коммунистической пропаганды: «Ответим на красный террор белой горячкой!», «Товарищи ракетчики! Наша цель — коммунизм!», «Пролетарии всех стран, извините!» и т. п. (Вежбицка, 1993; Купина, 1995). Характерно, что приемы переделок слов и расхожих штампов, языкового ёрничанья использует и «левая» пресса, оппозиционная правительству: дерьмократы, чу ваучер (из сложения фамилии Чубайс и слова ваучер), прихватизация и пр. (Какорина, 1996).

Малоисследованным в современной социолингвистике остается язык частной переписки, дневниковых записей «среднестатистических» носителей языка (не писателей, не политиков, не общественных деятелей и др.). Между тем он представляет особый интерес как с точки зрения социального своеобразия речевых форм в определенной человеческой среде, так и с точки зрения новых тенденций, «точек роста», которые обнаруживаются раньше всего в речи, не скованной нормативными рекомендациями и запретами. В этом отношении примечателен жанр «наивного письма», воплощенный, например, в публикации писем и повседневных записок малограмотной женщины Е. Г. Киселевой, которая «пишет, как слышит, с массой „ошибок“, не подозревая, как надо» (Козлова, Сандомирская, 1996). Лингвистическая и культурная ценность этого издания в том, что публикаторы сохранили все особенности текстов Е. Г. Киселевой, не подвергая их правке и «переводу» на литературный язык.

Социолингвисту интересен именно оригинальный, не тронутый литературной правкой текст, принадлежащий обычному, «не отягощенному» филологическим образованием человеку. Такой текст дает представление о подлинном функционировании языка в той или иной социальной среде. Однако частные письма, бытовые записки и заметки («для себя» или для членов семьи) и другие тексты личной сферы человека труднодоступны для анализа: эти тексты мало кто сохраняет, а сохранив, неохотно раскрывает перед посторонним человеком (а именно таким посторонним и является исследователь) перипетии личных отношений и мелочи семейной жизни.

Первичные источники не обязательно бывают письменными. Важные сведения об эволюции фонетической нормы можно получить из документальной фиксации звучащей речи. Сейчас с экрана телевизора довольно часто звучат хроникальные записи 1930;х гг. На слух современного носителя русского литературного произношения многое в них выглядит странно — например, сохранение неударного |о] в тех заимствованиях, которые сейчас кажутся давно освоенными (типа модёль). Такой материал еще мало освоен историками литературной нормы. Из фоноархивов можно получить данные и об относительно непринужденной речи, как современной, так и недавнего прошлого (интервью и другого рода документальные записи).

Полезная для социолингвистических исследований информация содержится не только в первичных документах, но и в материалах переписей, различных справочниках, научных работах предшественников. Среди неопубликованных архивных материалов можно найти фактические данные, полученные в ходе различного рода опросов, как прошлых, так и современных; в последние годы стал возможен доступ к их электронным версиям. Повторное вовлечение подобных сведений в научный оборот может быть полезным при решении многих социолингвистических задач. Основной проблемой при таком вторичном анализе документов является их достоверность.

Говоря о достоверности данных, социологи противопоставляют их надежность (reliability) и валидность {validity). Надежность определяется соответствием повторных измерений исходным. Валидность же — это степень соответствия измеренного тому, что предполагалось измерить. Выше много говорилось о том, что респондент может неправильно понимать вопрос и даже намеренно искажать информацию; повторный опрос может дать результаты, идентичные полученным ранее, — следовательно, данные надежны, но их валидность может оказаться сомнительной. Оценка валидности собственных результатов лежит на совести исследователя, но при методической безграмотности он может добросовестно заблуждаться, как вероятно, обстоит дело с организаторами последней советской переписи, обнаружившими 324 чел., для которых родным является давно мертвый чуванский язык (подробнее об этом в параграфе 3.3).

К решению вопроса о достоверности при вторичном документальном анализе следует подходить со всей тщательностью. При использовании чужих материалов исследователю легко ошибиться в определении того, что реально измерялось предшественниками. Классическим примером неверной интерпретации является использование социолингвистами данных переписей СССР при определении уровня двуязычия. Начиная с 1970 г.

в переписном листе опрашиваемый наряду с родным языком должен был указать другой язык народов СССР, которым свободно владеет. Разработка этого вопроса ведется по русскому языку, этническому языку опрашиваемого (если он указал родным не этнический язык), а в национальных автономиях также по титульному языку. Полученные данные вполне валидны в отношении заданного вопроса, но, как много раз указывалось выше, они заметно занижают степень двуязычия, поскольку предлагается указать лишь один язык, при этом собственный этнический язык часто указать нельзя (например, немцам, полякам, болгарам, поскольку их языки не входят в число «языков народов СССР»).

Любые статистические материалы предшественников следует специально анализировать на предмет их валидности для данного исследования: ведь собирались они для других целей и не всегда так, как этого хотел бы исследователь; поэтому методика предшественников интересует его не менее, чем фактический материал.

К официальной статистике следует подходить с осторожностью не только по причине ее возможной невалидпости. Она может отличаться неполнотой и тенденциозностью (например, в ходе межвоенных переписей в Польше этническая принадлежность определялась вероисповеданием, и всякий католик считался поляком)^[1].

• [1] О «подводных камнях» отечественной этнодемографической статистики подробнее см.(Беликов, 1997).