Проблема усвоения опыта и подкрепления в других психотехниках

Проблема усвоения опыта и подкрепления в гештальтпсихологии

Значимость психотехники подкрепления в различных видах опыта.

Как мы могли увидеть из предыдущего анализа, психоаналитическая и бихевиоральная психотехники возникли из одного источника. Этим источником является распад новоевропейской рациональной структуры опыта и протестантской психотехнической культуры. В этих условиях психотехника не могла существовать как нечто единое, она разделяется на несколько направлений, прежде всего — на психоаналитическое и бихевиоральное. Психоанализ реализует подход к психике изнутри, а бихевиоризм — извне, психоанализ исходит из анализа мыслей, а бихевиоризм — из анализа видимого поведения. Важно подчеркнуть, что бихевиоризм — это психотехника работы с другим, направленная на преобразование человека и его мира. Он продолжает в этом отношении линию развития европейской науки и культуры. А психоанализ изначально опирается на работу с собой, на самосознание, которое является условием возможности психоаналитической психотехники. Разделение единой психотехники на две ветви представляет собой закономерный процесс разложения старой и формирования новой психотехнической культуры. Психотехнический принцип ассоциативной связи проецируется, с одной стороны, на умственную деятельность, а с другой — на тело. Это разделение психотехник опирается на достижение кульминации к XX в. разделения души и тела европейского человека. Но как в душе, так и в теле усматривается работа механического ассоциативного процесса, а также специфическая реактивность nejioeeKa как на уровне мышления, так и на уровне тела. В этом общность бихевиоризма и психоанализа: оба эти направления признают онтологическое положение о реактивности человека. И методически они ориентированы на работу с реактивностью. Мы видели, что в бихевиоризме центральной психологической и психотехнической идеей становится идея подкрепления: все так или иначе подкрепляется.

Анализируя психоаналитический процесс, мы также найдем то, что бихевиористы называют подкреплением, более того, этот момент является условием продуктивности аналитического процесса. В психоанализе подкрепляется прежде всего процесс осознания своего мышления, т. е. другая форма человеческого опыта и способа его получения, нежели в бихевиоризме. Таким образом, мы сталкиваемся с проблемой опыта и его подкрепления. Рассмотрим этот вопрос более подробно на примере психоанализа.

Психоанализ является прежде всего общением, специально организованным диалогом двух людей. Но вместе с тем, для того чтобы нечто происходило, чтобы терапия была эффективной, необходимо образование некоторой новой целостности. 3. Фрейд часто называл такое общение сотрудничеством. И действительно, пациент и терапевт функционально разделены. Функции терапевта и функции пациента различны и взаимно дополняют друг друга, образуя новую целостность, функциональную структуру, внутри которой что-то и происходит. Пациент вспоминает, осознает, терапевт анализирует и интерпретирует. Эти две функции и порождаемые их работой, функционированием процессы создают новую целостность, которая ответственна за психотерапевтические изменения. Эти изменения инициирует, подкрепляет именно интерпретация.

Извне идущий анализ и интерпретация переходят непосредственно в новые воспоминания, ассоциации и осознавание, т. е. идущее извне переходит внутрь сознания пациента и стимулирует, организует процессы, идущие внутри него. А ассоциативный материал, материал воспоминаний не только стимулирует осознавание, но и является новым материалом для анализа. Интерпретация, основой для которой является анализ, снова присваивается пациентом и является организующим моментом для осознавания, управляет дальнейшим ходом ассоциативного процесса. Продуцируемый пациентом материал стимулирует интерпретацию, а интерпретация стимулирует продуцирование нового материала. Таков терапевтический цикл психоаналитического диалога, который является продуктивным благодаря тому, что существует специально организованное подкрепление терапевтических изменений и всего терапевтического процесса, которое должно строиться так, чтобы перейти внутрь и стать самоподкреплением.

Дав пациенту «предварительные представления», Фрейд тем самым вводит некоторого интеллектуального посредника в общение с пациентом. В этом смысле психоаналитическая теория является, с одной стороны, ориентиром для аналитика, а с другой — посредником, особым языком для общения по поводу поиска вытесненных содержаний сознания и средством их интерпретации. И нити этого посредника, особая его структура ведут к профессиональному сознанию аналитика. Но вместе с тем этот посредник (схема интерпретации и организации воспоминания) должен обладать и определенными инвариантными свойствами. В случае терапии данная схема должна быть изоморфной структурам внутренних конфликтов и внутренней динамике сознания пациента. Другими словами, структура посредника (схемы) обязана быть психотерапевтичной, т. е. извне способствовать внутреннему психотерапевтическому процессу. В более широком смысле такой посредник должен обладать психотехнической структурой и формой — быть некоторым семиотическим механизмом для улавливания и структурирования внутреннего, чаше неосознаваемого, содержания сознания или же его переструктурирования. Этот механизм, всегда направленный на производство некоторого нового содержания сознания, заводящий сознание в новые его состояния, будучи экстериоризированным, эксплицированным и схематизированным, может функционировать на уровне сознания как средство и способ интерпретации его содержаний и быть основанием для самоорганизации работы сознания. Наконец, такой механизм в процессе своего воспроизводства в случае его срабатывания, достижения поставленной цели может интериоризироваться, автоматизироваться и обобщаться на предшествующем многообразии материала сознания и затем постепенно превратиться во внутреннюю, самофункционирующую психотехническую машину, которая не требует постоянного контроля и постепенно уходит из сферы ясного понимания. Так извне заданные психотехнические схемы превращаются во внутренние психотехнические орудия, организующие работу сознания и перерабатывающие энергию непосредственных его актов. И снова следует заметить, что эти психотехнические схемы изначально содержат определенную структуру подкрепления, которая последовательно переходит внутрь и становится схемой самоподкрепления.

Есть и другая сторона этого процесса. Психотехническая схема в психоанализе строится внутри профессионального сознания терапевта, т. е. является схемой определенной психотехнической формы, опирающейся на некоторый опыт, в том числе и индивидуальный опыт терапевта. Более того, терапия всегда опирается на самоанализ психотерапевта, его личное понимание самого себя. Поэтому психотехническая схема содержит самосознание психотерапевта, порождается им и ориентирована на самосознание пациента через его понимание и сознавание. В этом смысле психотехническая схема сохраняет интимную связь с сознанием своего автора. Поэтому терапевтическое отношение предполагает и более интимную эмоциональную связь между терапевтом и пациентом. В таком случае интериоризируется, точнее, интроецируется также и личность терапевта, и автор психотехнической схемы — терапевт-помощник, который из внешней опоры становится внутренней опорой пациента. Другими словами, источник подкрепления изначально связан с личностью терапевта, от которого исходит терапевтическое влияние. В конечном счете этот субъективный источник подкрепления должен интроецироваться в самосознание пациента и стать его внутренним источником самоподкрепления. И на последнем этапе психотерапии, когда нужно освободиться от привязанности к терапевту, также необходимо специфическое подкрепление и его соответствующая структура, учитывающая необходимый баланс положительного подкрепления и фрустрации. Практически в самом начале развития психоанализа обнаруживается, что у пациента скоро появляется привязанность к психоаналитику, что пациент стремится передать ему ответственность за свое здоровье и жизненное благополучие, так же как ребенок ищет опору для разрешения своих трудностей вовне, во взрослом. Тем самым обнаруживается, что внутри пациента с неврозом такой опоры нет, вместо внутренней опоры открываются пустоты, которые нуждаются в заполнении. Задача терапии и сводится к тому, чтобы, опираясь на проекции этих пустот вовне, осуществить анализ их структур и наполнить их новым опытом.

Другими словами, задача состоит в том, чтобы аналитически выделить структуру внешней опоры пациента, добиться осознания пациентом характера его поведения, скорректировать структуру этой внешней опоры и, наконец, превратить ее во внутреннюю опору, которая включает в себя также определенную структуру подкрепления и самоподкрепления. Эта специфическая психотехническая работа подробно раскрывается в технике анализа переноса, которая включает в себя как положительное подкрепление, так и различные формы и способы фрустрации.

В этом смысле психоанализ является также техникой развития сознания, поскольку он не только реконструирует развитие, но и заново его организует, во многом «экспериментально» моделируя этот процесс, и в конечном счете синтезирует новое сознание. Для эффективности работы этой техники важно включение в нее системы подкрепления такого «заранее намеченного» процесса развития.

Таким образом, можно сделать важный предварительный (в дальнейшем мы его применим и к другим психотехникам и психологиям XX в.) вывод: как всякое психическое явление имеет свою причину, как все является реакцией на определенный стимул (внешний или внутренний, но в генетическом отношении стимул вначале всегда внешний), так же всякое психическое явление имеет подкрепление, всегда подкрепляется определенным образом. Во всяком психическом явлении мы должны обнаружить вызывающий его подкрепитель, т. е. всегда существует «подкрепляющая сторона». Это также и методический принцип анализа психики: для того чтобы понять психическое явление, нужно найти его подкрепитель.

Поэтому для понимания всякой психологии и психотехники к ним необходимо применить указанный принцип, который позволяет значительно точнее, чем это обычно делается, описать психотехнику (существующую как внутри индивида, так и в качестве внешней программы по изменению личности). Применяя принцип подкрепления ко всякому психическому образованию, мы должны найти соответствующее ему подкрепление (и на котором данное психическое явление «живет») или найти новый искусственный подкрепитель для формирования нового психического явления или поведения. На этом принципе мы и будем основываться при дальнейшем анализе психологий и психотехник, которые возникли вслед за психоанализом и бихевиоризмом. Здесь мы увидим, что появились новые формы опыта или произошло осознание новых структур опыта, которые ранее были в тени.

Гештальтпсихология и ее опытные основания. По логике развития европейской психотехники вначале следует обратиться к гештальтпсихологии. Гештальтпсихология возникла как опппозиция бихевиоризму и соответствующей схеме исследования. Так, гештальтпсихологи возражают против «частичного», «поэлементного» изучения психики и понимания в связи с этим усвоения опыта индивидом. Действительно, в реальном опыте в поле восприятия индивида представлен не один стимул, непосредственно действующий на его психику и поведение, а некоторая сумма стимулов. Поэтому, как полагают представители этого направления в психологии, нет оснований выделять отдельные стимулы для объяснения детерминации поведения.

Более того, стимулы образуют определенную конфигурацию, «структуру» и действуют как целое. Это целое воздействует на индивида в заданном месте и пространстве одновременно. Поэтому предлагается прежде всего пространственный, а не временной подход к описанию стимулов. Из этого следует и новый подход не только к исследованию психики, но и к пониманию усвоения опыта, воспитания и обучения. В частности, предлагается, с одной стороны, исходить в обучении из целостности внутреннего опыта человека. А с другой — из целостности и завершенных гештальтов внешнего опыта.

Поскольку проблема подкрепления ассоциировалась с бихевиоризмом и проблемами бихевиоральной психологии, то к ней в гештальтпсихологии сложилось довольно амбивалентное отношение. И все же, когда некоторые из авторов гештальтпсихологии (М. Вертгеймер, К. Кофка) начинают заниматься реальными процессами обучения и воспитания, то эта проблема безусловно всплывает. Например, М. Вертгеймер возражает только против грубых форм подкрепления, которые отвлекают ребенка от решения задачи и стимулируют посторонние интересы. Как уже говорилось, проблема подкрепления имеет специфическое методологическое значение во всякой психологии и психотехнике. С психологической стороны это способ описания мотивации с внешней объективной позиции. Со стороны психотехнической посредством понятия подкрепления можно описать способ и характер действия на психику, т. е. ответить на вопрос, чем стимулируется и какими структурами организуется данный психический процесс. В связи с этим, анализируя впоследствии различные виды психологии и психотехники, мы будем стараться обращать внимание на структуру опыта, которая там исследуется, и на структуру подкрепления, которая данной форме опыта соответствует.

Гештальтпсихология ориентирована на новые, отличные от тех, которыми занимался бихевиоризм, формы усвоения опыта. И в этом смысле проблема подкрепления (большей частью имплицитно) встает здесь по-иному. В рамках новой формы усвоения опыта меняются структура и функция его подкрепления. Источником развития гештальтпсихологии послужила новая социальная и культурная ситуация в Западной Европе, которая породила и психоанализ. Другими словами, культурологической основой для развития гештальтпсихологии стал феномен новой психотехнической культуры с ее новыми ценностями: стремлением к целостности понимания мира и самоосознанию себя в нем. И именно на базе этой психотехнической ситуации в европейской культуре развивается гештальтпсихология, которая, впрочем, сохраняет внутри себя свою базовую психотехническую структуру.

Началом гештальтпсихологии, как известно, послужили эксперименты с восприятием, открывшие новые свойства восприятия, на которые ранее внимание обращалось недостаточно. Эти свойства не удается объяснить в традиционной парадигме естественно-научной объективной психологии, для которой характерна аналитическая установка: заданную объектную целостность необходимо в ходе анализа расчленить на составные элементы. Разложив объект на элементы, традиционный исследователь затем строит отношения, связи между этими элементами и так осуществляет синтез, воссоздание объекта на основе анализа, устремляется к изучению закономерных отношений. И действительно, в «объективной» психологии получается скорее так, что сначала производится анализ объекта, выделение его элементов, а затем в ходе установления отношений между частями, воссоздания целого осуществляется синтез.

Вот такое представление о познании психики подвергает критике М. Вертгеймер. Он говорит, что имеются связи «формально другого рода», существуют связи, при которых то, что происходит в целом, не выводится из элементов этого целого. А то, что проявляется в отдельной части целого, определяется внутренним структурным законом всего этого целого. Целое определяет «внутренний структурный закон всего этого целого», «качество формы» («новый элемент»). Получается так, что в этом целом можно замещать, варьировать элементы, но оно все-таки будет оставаться самим собой, т. е. целое осмыслено и без своих частей, дело не в частях, а в целом. К плоти и крови составляющих элементов принадлежит то, как, в какой роли, в какой функции они выступают в целом, — писал Вертгеймер. Отсюда следует, что целое имеет некоторые места для элементов, только попав в которые они начинают действовать.

Здесь уже видится новый предмет — целое как функциональная структура. Вертгеймер не случайно говорит, например, о «структурных условиях целого». Понятия «структура» и «функция» всегда связываются у Вертгеймера, взаимно определяют друг друга. В понятии «поле» (еще одном понятии целого, форме целого) на первый план выдвигаются динамические свойства структуры, появляются «тенденции поля», которые определяют человеческое поведение. Через динамику эти «тенденции» развиваются к «осмысленности, к единству», к тому, «чтобы управлять ситуацией, исходя из внутренней необходимости» этого целого. Движение направлено к «хорошему гештальту», к прегнантной форме. Таким образом, на первый план в понятии и работе (функционировании) поля Вертгеймер выдвигает «динамическое начало».

В самом поле могут существовать некоторые части, для которых в свою очередь также характерно свойство целостности. Такой частью для Вертгеймера является Я, свойством целого обладают также привычка и реакция человека. Поле, целое может стать частью другого целого (как его функция), это последнее, в свою очередь, третьего — и т. д. Следовательно, есть много целых, скоординированных между собой. Но если целое функционально определено и само есть функциональная структура, то появление нового целого определяется появлением новой функции в такой структуре. Поэтому, чтобы воспринимать новое целое, нужно быть включенным в предшествующее целое, имплицирующее функционально новую целостность, ибо его нельзя понять извне, непонятно, как его различать, какие вообще выделять свойства этого целого и пр.

Целое в таком случае есть и начало, и конец, даже психофизическая проблема обессмысливается в этом контексте, ибо изначально существует целое, а затем уже различие физического и психического (функционально определенное изнутри этого целого), которые все же «идентичны по гештальту», изоморфны. В таком случае субъект уже изначально до всякой деятельности есть целое, он включен в некоторую целостность, определяющую его поведение. Но помимо этого, целым является ситуация, в которую субъект включен и которая связана с первичным субъективным целым, вместе с тем она есть внешнее, данность, действующая на субъекта. Мыслящий субъект постигает, «усматривает и осознает» структурные особенности ситуации, ее структурные требования (объективно существующие вовне и помимо субъекта) и изменяет ситуацию в направлении улучшения ее структуры (функционально заданной и определенной), следовательно, в направлении улучшения прегнантности ситуации, обозначающей в таком случае улучшение выполненности функции.

Работы Вертгеймера и других представителей гештальтпсихологии вносят некоторый диссонанс в употребление понятия «целое» (поле и пр.). И это закономерно. Целое, во-первых, понимается онтологически, т. е. констатируется тот факт, что действительность, с которой имеет дело субъект, невозможно понять как составленную из частей. Но только понимая целое, можно понять составляющие его части (осмысленные внутри него). Таково, например, онтологическое целое задачи: чтобы понять задачу, нужно понять ее как некоторую целостность, существующую помимо субъекта, и таких целых в действительности много. Во-вторых, целое — это свойство субъективного восприятия, гештальтность восприятия, т. е. внутри субъекта есть свои целостности, схемы восприятий, гештальтов. И в-третьих, целое рассматривается как целое понимания и решения задачи. Решение задачи, с одной стороны, объективное, оно предполагает соблюдение объективных условий, но с другой — задача решается субъектом. Восприятие только субъективно, а понимание и субъективно, и объективно. Так вот у Вертгеймера неявно утверждается, что на самом деле осуществляется понимание не только объективного целого, но и сам акт понимания возможен только как целое, т. е. нельзя что-то понять по частям.

У Вертгеймера и других представителей гештальтпсихологии обращает на себя внимание синонимическое и синкретическое употребление понятий функциональная структура и динамическая структура. Как это понимать? Функциональная структура — это совокупность функций, которые соотносятся, сцепляются между собой функциональным образом. Обрамляет эту структуру также функция (как бы метафункция), которая собственно и определяет такую структуру. Поэтому функциональная структура определяется функцией, так что какова функция целого, таково и целое. Рассмотрение этой структуры с динамической точки зрения означает функционирование, реализацию функциональных заданностей всеми функциональными местами. Функция всегда есть нечто объективированное, а функциональная структура — всегда рациональная.

Субъективно же функция понимается прежде всего как выполнение функции, как действие. Следовательно, чтобы понять значение функции, нужно идентифицироваться с ее выполнением как субъективным действием. В действительности функция и есть объективированное и обобщенное человеческое действие (объективация субъективного). Функциональное определение («для чего?») указывает, с одной стороны, на функцию предмета, а с другой — на его использование в отношениях с другими вещами. Это определение, следовательно, изоморфно определению действия (действие само по себе и его результат, продукт). А действие следует понимать прежде всего как человеческое действие. Субъективация, усвоение функции, функциональной структуры означает ее понимание и ее интерпретацию как субъективного действия, вслед за пониманием возможна идентификация с функцией, ролью в целом и деятельность (это и есть принцип деятельности). Затем действие через его воспроизводство и варьирование в изменяющихся или стандартизированных условиях рационализируется, обобщается, свертывается и объективируется (объективное в субъективном).

Объективная структура субстантивируется (субъективируется) в процессе решения задачи, появляются действующие силы, их взаимодействия и т. п. То, что было объективным, субстантивируется, становится игрой сил. Разрешение проблемы переносится внутрь субъекта, ведется в субъективных средствах, так что задача решается как бы «на себе», в материале своего внутреннего мира. Разрешение ситуации представляется (или изнутри понимается) в виде взаимодействия, борьбы, динамики сил, структура работает как бы на себя, имманентно. Эта «работа» противоположна рациональному мышлению, рефлексии и вообще всякому рационализированному мышлению. Моментом такой «работы» является, например, некоторая точка в процессе решения задачи, подобная «функциональному решению» К. Дункера. Тогда становится понятным и стремление структуры к своему улучшению. Действительное улучшение структуры может состоять только в мере реализации функции структуры. Если же последняя субстантивирована, тогда к прегнантности устремлена некоторая сила, «вектор». В этой силе сама структура содержится виртуально, в свернутом виде, она в любой момент может реализоваться в многочисленных вариациях (возможностях). При таком взгляде появляются более крупные психологические единицы, чем в предшествующей психологии. Ведь функцию нельзя разложить на элементы, нельзя разложить и силу. (Разложение сил на составляющие, подобное тому, которое осуществляется в физике и в математике, которое, к примеру, начинает делать К. Левин, — это уже определенная рационализация исходной установки гештальтпсихологии. Левин на основе такой рационализации создает новый подход к экспериментальной психологии. Рационализация гештальтпсихологии происходит с введением гештальтидей в проблемное поле социальной психологии. Нечто противоположное будет делать затем Ф. Перлз, возвращаясь к исходным идеям гештальтпсихологии. Он будет разлагать рациональные равнодействующие сил на силы непосредственного самосознания, т. е. будет дерационализировать рационализированные силы сознания.) Неслучайно Вертгеймер предлагает называть реакцией не обычное элементарное движение, а изменение привычек, манеры поведения, воли, стремлений, чувств, т. е. функционально-структурные изменения. Именно они осмыслены здесь прежде всего. Минимальный элемент анализа (и существования) психических образований уже есть функция, которая запрашивает другую функцию, обрамляющую целое.

Следовательно, в языке гештальтпсихологии можно выделить два синкретически слитных языка описания психических процессов. Во-первых, объективный язык, язык рационального описания задач (функция, функциональная структура, целое, части), рациональный язык. Во-вторых, субъективный язык, осмысленный, понятный не извне через объективное описание, а изнутри самоощущения действующего субъекта (сила, поле, динамика сил поля и пр.). Далее, условием решения задачи является некоторый «перевод» задачи с языка рационального (объективного) на субъективный язык (на котором задача, собственно, и решается). Оформление же решения снова осуществляется в рациональных средствах (второй переход или «перевод»). Следовательно, существуют два плана сознания и есть переходы между ними. Другими словами, речь идет о топике сознания, о существовании как минимум двух пластов сознания и систематическом обмене содержаниями между ними (это и является условием решения задачи). Аналогичное положение наблюдается и в психоанализе.

Сходные размышления можно найти у Л. С. Выготского: «Нам остается, наконец, сделать последний, заключительный шаг в анализе внутренних планов речевого мышления. Мысль — еще не последняя инстанция в этом процессе. Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. Если мы сравнили выше мысль с нависшим облаком, проливающимся дождем слов, то мотивацию мысли мы должны были бы, если продолжить это образное сравнение, уподобить ветру, приводящему в движение облака. Действительное и полное понимание чужой мысли становится возможным только тогда, когда мы вскрываем ее действенную, аффективно-волевую подоплеку…» (Выготский Л. С. Мышление и речь // Собр. соч.: В 6 т. — М., 1982. — Т. 2. — С. 357).

Здесь Л. С. Выготский описывает движение мысли изнутри вовне, но еще более существен для него процесс формирования мысли, т. е. процесс, идущий от внешней структуры и функций общения, развернутой речи к мысли. С этой точки зрения мотивация имеет мыслительное происхождение и содержание, это мысль, изменившая свою функцию, форму, мысль, ставшая силой. Согласно Л. С. Выготскому, речевое мышление само включено в структуру общения, а затем в ходе интериоризации теряет свою внешнюю структурность, субстантивируется. Мыслительная структура в ходе ее выполнения автоматизируется, превращается в способность, чистую деятельность, «силу» (сначала в ту силу, о которой мы говорим: «У меня есть для этого силы», т. е. силу как способность к деятельности и одновременно возможность действовать, видение возможности действовать. А затем — в силу, о которой говорят: «Внутри нас действует некая сила»). С этой точки зрения мотивация имеет «мыслительное» происхождение и содержание, это мысль, изменившая свою функцию (место в топике, структуре сознания), форму, мысль, ставшая силой. «Силой» в действительности может стать не всякая мысль, но лишь удерживающая существенные онтологические структуры (структуры сознания). Но это уже другой вопрос.

Подобные утверждения, а это утверждения о сознании, можно найти во всей истории философии, от Платона (учение об идеях, о воспоминании идей) до Гегеля (отношение предметного сознания и самосознания, первичность мышления по отношению к воле и пр.).

До сих пор речь шла по сути дела о некоторой вертикали сознания, о существовании как минимум двух его существенных пластов и взаимных переходах содержаний сознания из одного пласта в другой и обратно. Но существует и горизонтальное измерение сознания. Обратимся снова к материалам гештальтпсихологии.

Исследования визуальных полей восприятия показали, что целостности не только выстраиваются в некоторые иерархии, но существует просто много рядоположенных целых, функций, полей, некоторых «единиц» восприятия. Отсюда возникли новые проблемы. Такую единицу восприятия определяет ее функция. Даже похожесть, сходство являют собой «функциональную связь». И действительно, чтобы строго говорить о сходстве, например, необходимо домыслить некоторого субъекта, его функциональное место, из которого видится тождество, но нивелируется различие, и соответствующую месту деятельность, субъективность. Если есть предмет, способ видения, восприятия, то должны быть субъект и деятельность, имплицирующие это восприятие. Но здесь речь идет не просто о восприятии. Например, сходство объектов не является натуральным фактом, оно опосредовано некоторым актом сознания. Поэтому сходство (тождество) уже есть до всякого восприятия, является условием его возможности. Следовательно, акты восприятия предполагают некоторое понимание, опираются на него и есть его выполнение. Так что должны существовать некоторые атомарные акты сознания (структуры сознания), на основании которых строятся наши восприятия, так же, как и соответствующие социотехники организации таких атомарных пониманий (сознаний) как воспроизводимых. Эти первичные понимания и задают формы возможных целостностей (структур). Они не выстраиваются в иерархию, но являются как рядоположные «атомы» сознания, акты и соответствующие им символические структуры.

Когда начались широкие исследования восприятия, обнаружилось, что внешние структуры как бы вовлекают субъекта восприятия, что внутри самих этих структур удерживается как бы и способ их восприятия. Появился интерес к экспериментированию с такими формами, к исследованию закономерностей их построения. Важно было ответить на вопрос: почему мы воспринимаем так, а нс иначе? Оказалось, что принципов такой «группировки» с «объективной» точки зрения достаточно много (например, принцип ограничения, расстояния, качества членов, фигуры и фона и т. п.), и они могут находиться в противоречии друг с другом. Иначе говоря, ответить на такой вопрос оказывается невозможным, если мы остаемся только на рассудочно-объективной («научной») точке зрения. Необходимо также феноменологическое исследование, взгляд изнутри, а также систематическая смена этих точек зрения в ходе исследования. Если некоторая внешняя структура вовлекает нас в свое определенное восприятие (имплицирует восприятие), то это означает, во-первых, что внутри этой структуры уже есть субъективность (или то, что она есть объективированное сознание), а во-вторых, что внутри нас, в нашем индивидуальном сознании есть аналогичная атомарная структура (сознание), которую эта объективированная структура и провоцирует на актуализацию, идентификацию с ней. Организуя извне пространство восприятия, его символическую структурность, можно управлять работой сознания («ловить» некоторые акты сознания). Это один из принципов, на котором впоследствии стали строиться проективные методы. «Вести» может как внутреннее, так и внешнее, субъект или объект, а возможен и конфликт «субъективных» и «объективных» структур, разрешение его сопровождается переструктурацией и т. д. Здесь появляется определенное разрешение спора об отношении внутреннего и внешнего, который возник в отечественной психологии (А. Н. Леонтьев, С.Л. Рубинштейн). Принимая точку зрения нетождественности внешнего и внутреннего, мы обратимся к психологии проективного исследования и вообще к глубинной психологии, а принимая точку зрения их тождества, перейдем на позиции психологии формирования П. Я. Гальперина и А. Н. Леонтьева. Но и в самой «субъективности» сосуществуют рядоположные и конфликтующие структуры. В таком случае психика предстает как некоторая множественность символических структур со сложным их взаимодействием, конфликтами, психическими напряжениями, структурными идентификациями и переструктурациями. Именно в этом смысле говорится о необходимости психологии без Я. В практическом плане здесь возникают психотехнические задачи синтеза сознания (психосинтеза) или организации развития сознания и ряд педагогических задач. В связи с необходимостью управления этими процессами появляется проблема их подкрепления.

Например, новый опыт, согласно М. Вертгеймеру, рождается в результате «понимания», «усмотрения», «осознания». А чтобы решить задачу, необходимо войти в нее и отказаться от себя. Но каким образом можно организовать такой опыт? Каковы формы его подкрепления? На эти вопросы как Вертгеймер, так и другие авторы не отвечают. Проблема остается, и она стоит вполне объективно: всякий опыт должен иметь свою причину. С нашей точки зрения всякий опыт имеет свои формы подкрепления.

Другой вопрос, который встает в связи с развитием гештальтпсихологии, связан с открытием сложности и многоуровневости человеческого сознания. Когда мы говорим о подкреплении, то должны учитывать эту сложность, а также то, что на подкрепление реагирует именно целое. В этом смысле следует говорить о структурном подкреплении. Здесь же возникает вопрос о значимости для организации подкрепления различия внешнего и внутреннего, а также факта существования автоматизированных форм самоподкрепления. Итак, в целом гештальтпсихология развивается на той же социокультурной основе и в рамках того же течения осознания, что и психоанализ. Это тоже психотехника осознания, тоже психология, ориентированная на раскрытие непосредственного опыта, психология, ориентированная на дерационализацию сознания, на осознание целостности собственного сознания и мира. Это психология, являющаяся феноменом новой психотехнической культуры. В отличие от психоанализа она развивалась на материале нового взгляда на восприятие, на процессах решения задач, а затем и социальных проблемах. Здесь так же, как и в психоанализе, всплывает на поверхность «бессознательное». И центральным процессом, стимулирующим развитие этой психологии, является стремление к осознанию, к осознанию целостности человека и мира.

От проблемы гештальта к проблеме психосоциального пространства (поля). Еще на один шаг в развитии гештальтпсихологии продвинулся К. Левин, который сделал очень важный поворот в развитии теории, а это, в свою очередь, позволило открыть целую эпоху психологического эксперимента. Именно наличие сильной теории, вероятно, и объясняет удачные эксперименты Левина. В психологическое поле он включает личность и ее окружение как психологически значимое. Чтобы понять «работу» поля, считает Левин, необходимо описать все его силы. Так, для того чтобы описать поле, в котором находится ребенок, необходимо описать психологическое положение ребенка, область свободы (доступности) его движений, недоступные ему области (запреты взрослых или других детей, области запрета, ограничения социальных, интеллектуальных и физических возможностей ребенка и т. п.).

Строя такое описание, Левин по сути дела описывает извне некое психическое пространство ребенка, в которое он включен и которое состоит из различных измерений. Уже сама конструкция такого пространства и средств его описания очень важна, не говоря уж о том, что такое описание позволяет поставить эксперимент в естествен но-научном смысле слова. Нечто подобное делает П. Я. Гальперин, исследуя ориентировочную основу некоторой деятельности. Левин же описывает здесь определенную нормативную структуру поведения, которая стимулирует его извне.

Затем делается следующий шаг, вводится топологическое понятие пути. Построив психологическое пространство, можно строить в нем возможные или, напротив, логически или психологически невозможные «психодинамические движения». Построив на психологическом пространстве возможные пути, можно затем их анализировать, смотреть, к каким точкам ведут эти пути и какие структурные области поля пересекаются ими, где появляются «барьеры», какого типа они и т. п. Теперь можно предсказывать, какие «локомоции» произойдут. Для этого необходимо построить еще и силовые характеристики всех точек психологического пространства, тогда поведение определится как действие результирующей силы и ее валентности.

Что делает Левин? Он по сути дела строит объективное описание социокультурного пространства, в которое автоматически включен ребенок определенного возраста. Это пространство довольно устойчиво. Легко, например, описать физические возможности ребенка, запреты, которые существуют для него в этом возрасте, приписываемый характер отношения со взрослым, отношение к ребенку старших и младших детей и т. п. Такое описание можно построить и в пространственных категориях или просто пространственно интерпретировать. Имея перед собой такое описание, описание социокультурного пространства ребенка, можно во многом по-новому заниматься экспериментальной психологией. В такого рода описаниях содержатся и другие характеристики психики ребенка, а также направлений, в которых происходит ее формирование. Все это так или иначе эксплицировано в описаниях нормативного пространства индивида. Характер запретов, например, указывает не только на направление воспитательного процесса, но и на естественные склонности детей данного возраста, то же можно сказать и о типах предписаний, отношений и т. п. Если же построить в этом пространстве все возможные топологические пути, то появятся конструкции типичных проблемных ситуаций, возможных способов их разрешения и др.

Таким образом, собственно психологическому описанию предшествует нормативное описание. Затем следует психологическая его интерпретация (как психологического поля). Это позволяет строить опыты, экспериментировать ими, чтобы подтвердить эту интерпретацию, проверить ее на опыте, уточнить ее, найти отклонения от нормы, ее вариации, но описанные уже в психологических терминах. Здесь важно то, что это пространство описывается как нормативная структура поведения, как некое рационализированное пространство, поле возможностей. Здесь интересна существенная коррелятивность нормативного и психологического языков описания. Запрет (отрицательная нормативная форма) указывает на характер его нарушения, на положительное поведение. Также предписание (положительная нормативная форма) указывает на его возможные нарушения и т. д. Так что психологический язык описания на каком-то уровне как бы противоположен (выступает как оппозиция) языку нормативному, но они непосредственно связаны друг с другом. Этот способ исследования и описания Левина может иметь непосредственное отношение к практической психологии. Может быть, действительно следует описывать не столько поведение ребенка, сколько поведение матери, взрослых вообще, структуру, в которую ребенок автоматически включается и которая «формирует» его. Все эти конструкции Левина имеют непосредственное отношение и к проблеме подкрепления. Внешнее нормативное пространство, в которое включен индивид, пространство, места и объекты которого Левин маркирует различными (положительными или отрицательными) валентностями, является гештальтаналогом того, что бихевиористы называли подкреплением. Если объект обладает определенной валентностью, притягательной силой, то можно сказать, что он является подкрепителем определенного поведения. Но в отличие от бихевиористов Левин рассматривает реальные ситуации, когда подкреплений много, они организуются в структуры и происходит их взаимодействие. Например, «полевое поведение» — это в сущности поведение, инициированное внешними подкреплениями. Далее, и это тоже очень важно, здесь подкрепление рассматривается как некоторая объективная структура, которая инициирует именно процесс, а не то, что закрепляет только результат.

Теория позволяет Левину строить знаковые модели поведения, проводить их анализ, а затем реализовывать выделенные ситуации в эксперименте. Так, например, он спрашивает, что значит решить задачу обходным путем? Строит ее модель и делает вывод, что для решения такой задачи необходима переструктурация поля, и таким образом — усмотрение в наличной ситуации новой структуры, отличной от первоначальной. Каково должно быть подкрепление (или валентность объекта в терминах Левина) для организации решения такой задачи? Основываясь на собственных экспериментальных исследованиях, он отвечает, что оптимальная валентность (= привлекательность) объекта для ребенка в этой ситуации средняя. Если она мала, то мотивация просто снизится, а при большой валентности появляется трудность отвлечения от предмета, трудность движения в обратном направлении. А внутреннее (т.е. психологическое) отдаление от ситуации, отстранение от нее как раз благоприятно для восприятия целой ситуации и, таким образом, для переструктурирования восприятия ситуации, поля.

В связи с переходом к новой структуре характер мышления и движения ребенка совершенно меняется. Если в первой структуре движение «пространственно» направлено (непосредственное движение к привлекаемому объекту), то в ходе решения задачи обходным путем движение ребенка приобретает «функциональное направление», осуществляется в новом функциональном пространстве. Отсюда Левин делает важное заключение о том, что физическое направление движения не тождественно психическому направлению. Например, физическое движение от объекта (скажем, за орудием) психологически означает движение к объекту. Согласно Левину, необходимым условием направленности действия на валентность является психологическое отдаление самого себя от валентности, сила поля тут же исчезает, как только объект попадает в «сферу владений» ребенка, т. е. действует оппозиция «мое — не мое». Это, с одной стороны, положение, аналогичное условию подкрепления И. П. Павлова и Б. Скиннера, которые считали, что необходимо создать определенное состояние организма, чтобы подкрепление работало. Но с другой — оппозиция «мое — не мое», действительно характерная для детей, указывает на самосознание, т. е. на тот факт, что подкрепление организуется на уровне самосознания. И Левин описывает некоторые характеристики или условия эффективности такого подкрепления. Величина валентности объекта, согласно Левину, зависит также от его психологической близости: чем ближе объект, тем выше его валентность. Физическое расстояние с возрастом играет все меньшую роль, появляются опосредованные структурными (интеллектуальными, социальными и т. п.) новообразованиями структуры, поля, которые и формируют новые психологические расстояния. Если изобразить такую последовательность функциональных структур, психологических пространств, то получается нечто вроде лестницы структур, моделей, движение же по этой лестнице есть серия перестру ктураци й.

Каждая из таких психических структур должна содержать в себе и определенные формы подкрепления, а также характеристики эффективного подкрепления в рамках данной психической структуры. Например, некоторые характеристики продуктивного подкрепления могут быть определены через топологические характеристики данной структуры и через размерность психологических расстояний в ней. На каждом уровне организации переструктураций также могут быть выделены соответствующие им формы подкреплений. Таким образом, анализ левинской психологии многое может дать для разработки проблемы подкрепления в процессе усвоения опыта различного типа. Как мы уже говорили, Левин в значительной мере рационализирует гештальтпсихологию, а затем социологизирует ее. Но как раз это стало условием для создания им новых психотехник, фиксированных на решении практических задач (треннинг-грулпы, групповое решение и т. п.). И все эти психотехники группируются вокруг психотехники осознания и анализа социальных интеракций.

Есть одно открытие Левина, особенно актуальное с точки зрения темы нашего исследования. Переехав в 30-е гг. XX в. в Америку, он занимается прикладными социальными исследованиями и пытается перенести свою теорию личности на исследование социальных целостностей. Именно в ходе этих исследований он открывает социальную психологию. И помогла этому открытию теория гештальтпсихологии. По ее логике, если человек не один, а существует в группе, то вокруг него образуется новое целое, в которое он автоматически включается. В этих условиях индивид в организации своего поведения начинает ориентироваться на других людей и в зависимости от того, что это за люди, его поведение будет меняться. Казалось бы, банальный факт: если человек находится наедине с собой, он более «естествен», но если появляются другие — он начинает вести себя по-иному, в зависимости от того, кто присутствует рядом с ним.

Опираясь на такого рода наблюдения и их теоретический анализ, Левин создает экспериментальные группы для изучения тех процессов, которые происходят в группе как в целом. Помещая в одну комнату незнакомых людей, он скоро заметил, что в такой ситуации открываются новые, очень важные формы усвоения опыта, среди которых весьма значимой оказывается обратная связь.

Имеется в виду обратная связь от другого человека, сообщающего о том, как он видит, слышит, чувствует своего партнера по взаимодействию в группе. Во-первых, обнаружилась чрезвычайная значимость этой обратной связи для человека, она подкрепляла изменение индивида и развитие его в определенном направлении. Оказалось, что «с этой стороны» люди знают себя мало, что сообщения, идущие в рамках обратной связи, попадают в определенную «мертвую зону». И во-вторых, оказалось, что эта обратная связь при ее правильной организации несет в себе очень мощное подкрепляющее и формирующее влияние на личность.

Дальнейшие исследования показали, что эта обратная связь является более фундаментальной, нежели кибернетическая, деятельностная. Поэтому можно сказать, что открытие обратной связи принадлежит именно К. Левину.