Политическая культура Японии

На становление политической культуры Японии оказали влияние несколько важнейших факторов ее исторического развития.

Уже в эпоху господства первобытнообщинного строя можно заметить одну из главных особенностей японского менталитета, которая окажет огромное влияние на всю историю страны — желание и способность усваивать знания и навыки, получаемые в результате общения с другими народами. Необходимо отметить большую роль, которую сыграло влияние соседнего Китая с весьма развитой для своего времени государственностью. Весьма значительна и роль религиозного фактора в формировании японского мировоззрения.

Традиционная японская религия — синто — сыграла большую роль в утверждении самобытности древней истории Японии и божественного происхождения японского народа. Дословное название этой японской религии — это «путь богов». Синто для японца — не просто религия, это образ жизни (окружающий мир един и многообразен, в нем нет границы между людьми и богами, между живущими и ушедшими). Все боги, люди, явления и предметы природы переходят друг в друга, а потому нет и потустороннего мира: есть только мир, в котором мы живем, и он — самый лучший. Смерь же есть постепенное затухание жизненных сил, которые затем возрождаются вновь. Все, что приходит в Японию извне, — если оно этого достойно — приобщается к пути Богов, за исключением того, что может их обидеть и подорвать дух японской нации. Несмотря на широко распространенное увлечение Китаем, в Японии действовал принцип несмешиваемости чужого и родного, неслиянного единства, гармонии («ва»). Хотя истоки синто, по общему признанию, неизвестны, ни у кого не вызывает сомнения тот факт, что она возникла и развилась в Японии вне китайского влияния. Японец обычно не стремится вникать в суть и происхождение синто, для него это и история, и традиция, и сама жизнь. Синто напоминает древнюю мифологию. Практическая же цель и смысл синтоизма состоит в утверждении самобытности древней истории Японии и божественного происхождения японского народа: согласно синто считается, что микадо (император) — потомок духов неба, а каждый японец — потомок духов второго разряда — ками. Для японца нами означает божество предков, героев, духов и т. д. Мир японца населен мириадами ками. Набожный японец думает, что после смерти он станет одним из них.

Синтоизм свободен от религиозной идеи «центральной власти» всевышнего, он учит главным образом культу предков и поклонению природе. В синтоизме нет других заповедей, кроме общежитейских предписаний соблюдать чистоту и придерживаться естественного порядка вещей. У него есть одно общее правило морали: «Поступай согласно законам природы, щадя при этом законы общественные*. По синтоистским представлениям, японец обладает инстинктивным пониманием добра и зла, поэтому соблюдение обязанностей в обществе тоже инстинктивно: если бы было не так, то японцы «были бы хуже зверей, которых ведь никто не учит, как надлежит им поступать». Сведения о синтоизме находятся в японских источниках «Кодзики» («Записки древности», 712 г.) и «Нихонги* («Анналы Японии», 720 г.).

Буддизм проник в Японию из Индии через Корею и Китай в Vi в. Буддийские проповедники сразу оценили все выгоды союза с синтоизмом, где только можно было, старались они использовать синтоистские верования для пропаганды идей буддизма. Так, один из известнейших буддийских деятелей, Кобо Дайси (774−835), доказывал, что синтоизм и буддизм тесно связаны между собой, что лучезарная богиня Аматэрасу — это и есть воплощение Будды. В результате, успешно утвердившись в Японии, буддизм подвергся здесь значительной трансформации и стал отличаться и от индийского, и от китайского прототипов. Влияние буддизма в Японии всепроникающе: буквально все сферы общественной жизни испытали на себе его воздействие. Существенный отпечаток на психологию японцев наложило и конфуцианство, пришедшее в Японию сначала через Корею — в IV—V вв. и затем непосредственно из Китая — в VI в. Тогда-то китайский язык стал языком образованных японцев, на нем велась официальная переписка, создавалась литература. Если проникновение конфуцианства повлекло за собой распространение китайского языка, то китайский язык, привившийся в высших сферах страны, в значительной степени служил целям пропаганды конфуцианского влияния. Неудивительно, что конфуцианская доктрина обожествления предков, почитания родителей, беспрекословного подчинения низших высшим, подробнейшая регламентация поведения любого члена общества прочно врезалась во все сферы психологии людей. Конфуцианские представления хорошо выражены в следующем изречении: «Отношения между высшим и низшим подобны отношениям между ветром и травой, трава должна склониться, если подует ветер» [2. С. 46]. Буддизм и конфуцианство стали играть в Японии роль своеобразной идеологической и моральной надстройки. Конфуцианство, например, постепенно превратилось в господствующую идеологию правящего сословия.

Одна из главенствующих и основополагающих идей японского общества— идея «монолитности японской нации*. Важными объективными факторами возникновения этой идеи можно считать обособленное географическое положение Японии, ее длительную историческую изоляцию.

Отдаленность от материка явилась одной из существеннейших причин того, что на протяжении почти двух тысячелетий Япония не подвергалась оккупации или расчленению. Естественная изоляция была дополнена искусственной. В общественном сознании укрепился сильный «изоляционистский комплекс» — традиция оценки своего окружения через призму японоцентристских представлений. Этот комплекс подкрепляется таким важным фактором, как этническая однородность населения страны, национальные меньшинства которой (корейцы, китайцы и др.) составляют менее 1%. В течение целого тысячелетия японцы «варились в собственном соку», без добавления свежих потоков крови, генетический «коктейль* за тысячу лет так устоялся, что в мире трудно найти столь же гомогенную популяцию, как жители Японского архипелага.

Культура Японии также стала в высшей степени гомогенной, что особенно ярко проявилось в годы политической изоляции во времена сегупата Токугавы (1600−1868 гг.)* К середине XIX в. культура этой страны была более однообразна, чем культура любой сопоставимой страны в Европе.

На историко-географические факторы наслаивается собственно социальный фактор — в виде влияния на структуру общественных связей социального института «иэ» — «семьи-клана», включающего смысл непрерывности поколений в прошлом, настоящем и будущем. Копируя семейные отношения, система вассалитета регламентировала права и обязанности членов общества на всех ступенях общественной иерархии, приводила к самоидентификации индивида с «иэ». На этих принципах сложилась система отношений между государством и всеми его подданными: государство выступало в роли идеального сюзерена. Жесткая структура социальных связей, организованная наподобие пирамиды, получила соответствующее отражение в общественном сознании в виде стереотипа монолитности [1. С. 35].

С точки зрения теории стереотипизации заслуживают несомненного интереса выводы ряда ученых об ориентации японцев на исполнение ролевых функций, а не на раскрытие индивидуальности, о склонности к конформизму. Большинство исследователей сходятся на том, что японское общество требует от индивидуума подчинения принципам гармонии в группе. Традиция нивелирования различных точек зрения в условиях выработки компромиссного решения (принцип консенсуса) представляет собой идеальную почву для внедрения стереотипов.

К «единой нации» апеллирует и синтоизм. Такие мировые религии, как христианство, буддизм или ислам, опираются на первоначальное откровение пророка всему человечеству. Божества синтоизма создали не человечество вообще, а лишь японцев, синтоизм обращается только к японской нации. «Синтоизм дал не только основу эмоциональной, художественной, религиозной и интеллектуальной жизни японцев, но и фундаментальное чувство единства, которым обладает японский народ, — пишет известный исследователь японской идеологии Т. Берри, — он дал ему теорию политического правления и даже чувство исторической судьбы» [2. С. 54].

Своеобразное влияние на формирование стереотипов в общественном сознании японцев оказали идеология буддизма и основанная на ней мораль средневекового самурайства, нашедшая свое отражение в кодексе чести * бусидо «. Вплоть до конца Второй мировой войны он был повсеместно распространен в качестве важного способа формирования человеческой личности. Его основу составляют принцип верности сюзерену, чувство долга, мужества и скромности, вплоть до самоуничижения. Гипертрофированный характер этот стереотип принял в период Второй мировой войны в лозунге «личная смерть — долг перед обществом». И сегодня эти представления играют определенную роль.

Особенностью японского института монархии можно считать его поразительную способность гибко реагировать на многочисленные перемены в обществе и сохранять в качестве главного ядра черты, свойственные ему на ранних этапах, а следовательно, и ритуально-мифологический комплекс, характерный для института «священных царей». Функция императора как верховного священнослужителя синтоистского культа прочно утвердила в сознании японцев представление о нем как воплощении мистический силы космических масштабов, способной оказывать определяющее влияние на жизнь всего общества.

Такая ситуация объясняется особенностями социальной структуры японского общества. Длительность относительно независимого пути развития Японии в уникальных условиях отсутствия внешних вторжений обеспечила устойчивое существование общины поливного рисоводства, общинная форма социальности, характерная для традиционного Востока в целом, в Японии оказалась существенно видоизменена гипертрофированной ролью кровнородственных и псевдородственных уз и старших возрастных групп. Все это обусловило незаурядную стабильность особой японской коллективистской структуры, вековые традиции которой не смогли размыть ни универсализм привнесенного буддизма, ни (позже) развитие капиталистического способа производства.

Особенности внутрии межгрупповых отношений, базирующихся на четкой иерархии, привели к укреплению групповой ориентации и лояльности к вышестоящим. Эти социальные ориентации облегчали управление массами, и господствующие классы в течение всего исторического периода сознательно культивировали их как часть общественной морали, что обеспечило их особо прочное закрепление в массовом сознании.

Постепенно своеобразие исторического развития страны способствовало превращению института императорской власти в сакральный символ государства, в модель идеальной структуры власти, согласно которой управление осуществляется не грубой силой, а при помощи морального авторитета, убеждением и патерналистской благожелательностью. Такое управление, построенное по схеме отношений между верующими и «ками», должно было в идеале вызывать у управляемых внутреннюю потребность ответного благодарного и беззаветного служения.

Тот факт, что в течение длительного времени средневековья социальное значение института императорской власти определялось прежде всего религиозным престижем тэнно как верховного священнослужителя синтоистских обрядов, привел к утверждению в политической культуре традиции, когда номинальный глава иерархии не обладал реальной властью; он воспринимался как духовная харизматическая сила. Осуществлявшаяся власть императора происходила через моральный долг, а фактическая верховная власть (сегуны) опиралась на разветвленный административный аппарат принуждения. Происходил эволюционный процесс трансформации традиций, что вообще характерно для развития японской культуры. Новые элементы всегда лишь добавлялись к старой структуре, но никогда не разрушали ее.

Воплощением мифологии в неразрывном единстве чувственного и духовного предстает император, как «священный» символ, почитание которого рассматривалось как необходимое условие благополучия государства. Ценностная система опиралась на концентрическую идеологию, обеспечивавшую воспроизводство мировоззрения, согласно которому индивид оказывается в центре комплекса всеобъемлющих общественных взаимоотношений, которые могут быть представлены серией концентрических кругов. Самый маленький круг представлен домом или семьей, самый большой соответствует государству, а промежуточные круги — различным уровням общественных групп, в которые входит индивид. Индивид до такой степени оказывался поглощенным этой связкой кругов, что его индивидуальная идентичность практически не просматривалась. В результате тэнноистского воспитания японец должен был относиться к своей нации в целом как к семье и испытывать чувство благодарности и долга по отношению к ней. Олицетворением нации выступал в системе государственного мифа император, правивший как «отец нации» и как высший духовный глава — священнослужитель государственного культа. Служение императору, а также преданность особой миссии японцев по распространению власти божественного императора на весь мир стали психологическим фундаментом национального самосознания японцев.

Сегодня институт императорской власти — органичный элемент японской действительности. Тэнноистская модель используется для обоснования таких социально-мифологических комплексов, как «предприятие — одна семья», «человек, преданный компании* и др. Сказывается сохранение патернализма в различных сферах общественной жизни, прежде всего, в трудовых отношенияхЯпонская идея компании как суррогата семьи появилась в начале XX в. Рабочие и служащие указывают на важную роль своих фирм в их жизни. Многие из них носят значки и униформы своих компаний, зачастую считая, что привязанность к фирме для них важнее преданности обществу или государству.

Наибольшим значением для жизни и политического развития общества обладает субкультура лидеров и элит, определяющая характер исполнения ее носителями специализированных функций по управлению политической системой. Для Японии это в первую очередь институт императорского правления. Для XX в. — это явный пережиток, рудимент старого. Но только не в Японии, где император — не просто символ нации, это и поныне овеществленная душа японцев, без которой они (во всяком случае, подавляющее большинство) не мыслят дальнейшего существования.

Институт патриархальной семьи, закреплявший групповую психологию, долгое время был орудием воздействия правящей элиты на все общество. В период между революцией Мэйдзи и поражением Японии во второй мировой войне закрепился лозунг, поддерживающий стереотип «монолитности нации» — «единство монарха и подданных*. Квинтэссенция групповой идеологии — так называемое «государственное устройство» (кокутай), подразумевавшее комплекс понятий — верховное правление наследственного монарха, патерналистскую систему отношений сюзерена и вассала (оябун-кобун), принцип «государство — одна большая семья*.

Ломка структуры общественных связей после Второй мировой войны не привела к разрушению до основания социального фундамента групповой идеологии. Несмотря на угасание патернализма, иллюзия семейного предприятия еще не изжита до конца.

Модели патернализма наиболее полно присущи политической элите. Ее консерватизм, представляющий собой питательную почву для стереотипизадии, дополняется особой верностью иерархическим принципам, которая вошла в плоть и кровь правящего сословия со времен раннего средневековья. Еще в 603 г. принц Сетоку ввел систему придворных рангов по образцу китайского двора. С 701 г. эта система практически не изменилась, разделяя всех чиновников на восемь рангов, а каждый из рангов на две ступени — старший и младший. Подобная система несколько напоминает российскую «Табель о рангах», но в отличие от нее просуществовала гораздо дольше, наложив отпечаток на общественное сознание японцев.

Политическая элита использует специфическое сочетание горизонтальной и вертикальной структур общественных отношений для закрепления своеобразной иерархии во всей социальной системе Японии, отказывая в поддержке индивидуализму, который распространен на Западе. «Проецируя патриархальносемейные отношения на более высокий общественный уровень политическая элита Японии пытается представить народ страны в виде единой семьи» — отмечают японские ученые [5. С. 128].

Наиболее воинствующую форму лозунг «монолитности нации» получил накануне второй мировой войны. В качестве теоретического обоснования стали выдвигаться различные реакционные концепции «японской исключительности». Концентрированное выражение «японизм» обрел в концепции «сферы совместного процветания», предполагающей объединение стран Дальнего Востока под эгидой Японии на основе «восточного гуманизма» и «особой моральной энергии» японской нации. Несмотря на поражение воинствующего национализма, остатки стереотипов шовинистского толка продолжают оказывать влияние на определенные круги японского общества. Сейчас стереотип «превосходства японского духа» получил другое содержание — укрепление позиций Японии на мировых рынках.

В послевоенной истории Японии политическая культура выглядит как фактор, в наибольшей степени изменявшийся эволюционным путем и преодолевавший наиболее извилистый путь трансформации. Поражение во второй мировой войне, без сомнепия, означало для страны огромный культурный шок, подрыв политических и идеологических стереотипов, господствовавших в течение почти столетия со времен революции Мэйдзи 1868 г. В первую очередь разрушенными оказались идеологические установки о «божественном предназначении японской нации», непобедимости ее вооруженных сил, «божественном происхождении» императорской семьи и т. д., т. е. наиболее грубые и примитивные догматы милитаристского режима. Вместе с тем, крушение даже этих мифов произошло не в силу эндогенных перемен в общественном сознании и политической ситуации, а исключительно в силу военного поражения и капитуляции, новой политической линии на демократизацию страны, привнесенной американской оккупационной администрацией.

Крах потерпели конкретные политические институты, идейные и политические догматы, но не базисные принципы политического поведения, которые и составляют основу политической культуры.

В современной японской политической культуре наблюдается ряд черт, способствовавших укоренению традиционных особенностей, консерватизма и пассивного отношения к участию в политической жизни. По образному описанию японского культуролога К. Накамура, эту культуру можно оценить как «культуру тайфунного типа»: подобно климату зоны тайфунов она временно сталкивается с периодами бурь и ужасных разрушений, но после того, как тайфун проходит, небо вновь становится чистым и общество возвращается к своему исходному состоянию, как будто оно и не переживало столь бурных потрясений" [3. С. 275].

Корни традиционных стереотипов политического поведения лежат глубоко в культурных принципах жизни деревенской общины, что позволило ряду японских исследователей оценивать этот тип политической культуры еще и как культуру «деревенского общества».

К важнейшим из этих принципов следует отнести понятие «ва», довольно приблизительно переводимое на русский язык как «принцип гармонии». «Ва» ориентирует социальный организм на поддержание бесконфликтных отношений, неприятие оппозиционности, игнорирование и подавление мнения меньшинства. На практике такая установка реализуется через противопоставление общественно предписанных норм поведения и высказываемых взглядов «татэмаэ» и личной позиции индивида («хоннэ»). В жизни японского социального организма «хоннэ» имеет права ценности только для самооценки и самовосприятия личности, но в случае его расхождения с общественно признанным «татэмаэ* данной группы «хоннэ* индивидуума невозможно не только отстаивать, но даже высказывать.

Таким образом, предпочтение «татэмаэ» перед «хоннэ» ради поддержания общественной гармонии «ва» в традиционной японской культуре фактически ставит вне закона любое проявление альтернативной позиции в конкретном социальном организме. На практике же этот принцип приводит к доминированию даже не точки зрения большинства, а к конформизму или с устоявшимися взглядами и нормами поведения, или с точкой зрения лидеров данной группы, имеющих возможность формировать желательный для себя «татэмаэ*. Поскольку подобная система исключает оправданность даже выражения неортодоксального «хоннэ*, в ней отсутствует и механизм выявления взглядов большинства. За позицию большинства автоматически принимается или существовавший ранее «татэмаэ*, или идеи, которые можно представить как «татэмаэ» через каналы формальных, а чаще неформальных властных структур. Примером проявления данного механизма является то, что японцы предпочитают в общении, особенно с иностранцами, демонстрировать «татэмаэ», отражающий положительный, идеализированный образ своего народа и страны, и утаивать «хоннэ», не подлежащие оглашению непривлекательные факты и сведения из своей жизни и страны [6. С. 9].

Вторым существенным механизмом следует считать систему отношений «оябун— кобун», описываемую в европейских терминах как отношения патрон-клиент. В правилах политической игры она означает почти абсолютное неприятие индивидуализма в становлении политической карьеры. Серьезный политик просто обязан принадлежать определенной группе и начинать свою карьеру как младший член этой группы, подчиненный одному из ее патронов. Преданное и успешное служение в этих нормах обязательно должно вознаграждаться политическим ростом, и иные пути становления политической карьеры рассматриваются как нарушение освященных традицией принципов. В целом система выгодна и патрону, и клиенту: патрон получает послушного исполнителя, постепенно приобщающегося к сложной внутренней политической кухне; клиент получает и необходимый опыт, и гарантии постепенного восхождения в политической иерархии. Однако эта система отбора политической элиты способствует консервации традиционных основ и механизмов политической деятельности.

Законодательным образом преодолеть ограничения на консервационные функции принципа «ва* практически невозможно. В данном случае действует более глубинный культурный механизм, предопределяющий неизбежную подстройку практики применения законодательства к жестким императивам политической культуры. В этом смысле демократический пафос первых послевоенных реформ, привнесенный в политическую жизнь Японии американскими оккупационными властями, во многом оставался чисто формальным и поверхностным, новая демократическая фразеология успешно абсорбировалась традиционными по своей сути нормами политического поведения.

Вместе с тем механизм внесения новаций в политическую культуру через появление и рост модернистских социально-политических объединений при длительном сохранении консервативной ориентации старыми группами порождает продолжительный период сосуществования и борьбы противостоящих субкультур в японском обществе. На уровне политических организаций он получил отражение в длительном идеологическом противопоставлении консервативных партий, объединившихся в 1955 г. в Либерально-демократическую партию (ЛДП), и Социалистической партии (СПЯ, с 1991 г. — СДПЯ), изначально выступавшей ведущей силой оппозиции. Политическое противостояние консерваторов и социалистов проходило по оси реставрация — модернизация и вокруг военных вопросов (СПЯ традиционно известна своей пацифистской позицией).

Изначальные условия послевоенной Японии однозначно содействовали доминированию консервативных настроений в обществе. Противопоставление консерватизма и модернизма во многом имело форму противостояния политических ценностей города и деревни, хотя и в случае японского города необходимо отметить, что модернистские настроения свойственны лишь части его населения — в первую очередь интеллектуальной элите и организованному рабочему движению. В этом смысле резкий рост профсоюзного движения в первые послевоенные годы существенно укреплял потенциал носителей модернистских ценностей. Существенные различия в политических установках двух секторов политически активного населения Японии давали основания ряду исследователей выделять соответственно две принципиально различные политические субкультуры в этой стране.

Можно сделать вывод о неоднородности модернизаторских тенденций в японском общественном сознании. В послевоенные годы наиболее значительным видится прогресс в сфере личного отношения к жизни — стабильное и существенное укрепление настроений на получение от жизни того, что она может дать, а не на традиционные установки самоотречения и самопожертвования. В собственно политической культуре бесспорно изживание слепого повиновения лидеру как установки общественного сознания. Однако в том, что касается факторов, определяющих сознание, базирующееся на принципе «ва», — приоритет общественных обязательств над индивидуальными свободами и предпочтение личных, персонифицированных отношений с начальством — бесспорно, не только их изначальное доминирование в японском обществе, но и нарастание консервативных тенденций. Трансформации политической культуры Японии в послевоенное время способствовало два важнейших фактора — это изменение акцентов в политической деятельности единственной с 1955 г. консервативной партии ЛДПЯ и процесс быстрого изменения социальной структуры общества.

Таким образом, собственно политические факторы послевоенного развития японского общества стимулировали снижение идеологического противостояния и понижали привлекательность оппозиции как главного защитника демократических ценностей.

Вместе с тем, порожденные высокими темпами экономического роста социальные изменения создали и противоположные стимулы эволюции политической культуры. В первую очередь это относится к объективному размыванию важнейшей социальной опоры и японского консерватизма, и политических ценностей культуры «ва* — сельского населения. Быстрый рост населения крупных городов подрывал традиционные механизмы мобилизации консервативного сельского электората — сплоченную сельскую общину, политическое волеизъявление которой легко контролировалось местной элитой. При том, что формы соседского взаимодействия населения существуют и в городах, политическая роль таких объединений, особенно в крупных мегаполисах, значительно пиже, чем в деревне, и традиционный механизм консолидации консервативных избирателей оказался здесь значительно менее эффективным.

Следует учитывать и уровень образования японского населения, существенно возраставший параллельно быстрым темпам экономического роста, и, соответственно, большую восприимчивость к газетной и телевизионной информации, более высокий уровень понимания текущих политических проблем.

Структурные сдвиги в японском обществе в конце 60-х — нач. 70-х гг. дали старт многочисленным «неформальным» гражданским движениям, озабоченным проблемой окружающей среды в своем конкретном районе и критически настроенным по отношению к консервативной администрации.

Активизация гражданских движений имела двоякое значение для политической культуры и политического сознания. Вопервых, гражданские движения расширяли круг политически активных граждан. Во-вторых, гражданские движения создавали принципиально новую модель общественной поддержки оппозиционных партий.

Помимо отмеченных выше политических последствий эпохи — высоких темпов экономического роста, резкого повышения уровня благосостояния и сокращения разрыва в уровнях дохода — вызвали к жизни и массовое явление, когда подавляющая часть японцев стала осознавать себя представителями среднего слоя.

Значимым в данном случае представляется не «среднеклассовое» сознание японцев, а самоидентификация подавляющей части рабочего класса со средними и высшими слоями общества. Это определяется термином «потребительский консерватизм». Под ним понимается сознание, модели поведения и ценностные ориентации, направленные на сохранение высокого жизненного уровня. Такое сознание признает главенство экономической эффективности и категорически не приемлет любых изменений современной политической системы, будь это сдвиг вправо или влево.

На смену довоенного понимания политики пришло новое, видящее в политике предмет торга. Для успеха в политике японцы выделяют необходимость трех составляющих — деньги («кабан»), сеть поддержки («дзибан») и репутация («камбан») [6. С. 29]. Необходимые им деньги политики и политические партии находят у бизнеса, использующего эту финансовую зависимость для проталкивания интересующих его законов и решений в парламенте и правительстве. В результате коррупция приобрела в Японии невиданные для других стран масштабы, ни одна партия не смогла избежать связанных с нею скандалов. Более того, коррупция стала столь обычным явлением политической жизни, что ее многие исследователи считают институализированной. Судя по опросам общественного мнения, большинство японцев часто ставят бизнесменов на вершину политической пирамиды [6. С. 32].

Это привело к тому, что японцы стали более аполитичны и пассивны в политическом участии.

Специфика современного политического участия состоит в том, что центральным элементом становится участие в голосовании. Главное в этом — не вид участия, а формы мобилизации граждан на соответствующую политическую деятельность. Здесь можно отметить две принципиальные модели: 1) модель? инвестиционного голосования" (модель отношения патрон-клиент); 2) модель? мобилизации" (когда избиратели отдают свои голоса в обмен на некие блага).

Для японцев демократия — это? очень привлекательное чувство, но безнадежно нереальная цель" [6. С. 34]. В современном обществе это реализуется в существовании огромного количества общественных организаций, озабоченных повседневными, а не политическими целями (59% — неполитические организации, 13% — политические) [4. С. 99].

В целом можно отметить, что эффекту группового воздействия на голосование в большей мере подвержены менее образованные социальные слои с большей степенью восприимчивости к традиционным нормам политической культуры и с низким уровнем интереса к политическим проблемам.

Характерным явлением политической культуры Японии последних десятилетий стало высокое недовольство политикой и политическими деятелями, причем оно превосходит недовольство уровнем жизни. Это определяется непрекращающимися скандалами из-за коррупции высших политических деятелей и недоверия к стилю политической деятельности ЛДП.

Фактически можно говорить, что сложился феномен, когда всем политическим партиям отказывают в поддержке. Рост пассивного электората означает отказ от твердой ассоциации избирателя с конкретной партией, слабый уровень эмоциональной связи с ней, а также значительную подвижность, изменчивость его выбора в зависимости от конкретной политической конъюнктуры, в первую очередь, от характера освещения политической ситуации и хода предвыборной кампании СМИ.

Политическая культура Японии — индикатор сочетаемости в политической системе традиционного и современного, общего для всех социальных групп и присущего лишь отдельным из них, общечеловеческого и национально-самобытного. По уровню развитости политических институтов политическая культура Японии соответствует политическим культурам западного типа, в то же время в ней много национальных особенностей — замена двухпартийных «качелей» соперничеством фракций ЛДПЯ, уникальная несменяемость этой партии в качестве правящей на протяжении более 40 лет, своеобразная избирательная система, патерналистские отношения внутри фракций и религиозно-философские основы идеологий партий.

В 90-е гг. Япония вступила в качественно новую политическую эпоху, характеризующуюся более глубоким отчуждением избирателя от политических партий, недоверием не только к конкретным современным партиям, но и к партийной системе в целом. В значительной мере эти параметры можно увидеть через призму оценок общественным мнением желательного баланса между партиями. В качестве особенности конца XX — начала XXI в. можно выделить резкое падение популярности вариантов однопартийной администрации ЛДПЯ и полное доминирование идей коалиции всех партий. Японское общество, по заключениям исследователей, можно определить как переходное от системы конкуренции групповых интересов к гражданскому обществу, ставящему в центр внимания интересы индивида [5. С. 147].

В типичном японском национальном характере можно выделить такие рельефные характеристики:

• 1) общеэтнические черты — трудолюбие, сильно развитое эстетическое чувство, любовь к природе, приверженность традициям, склонность к заимствованиям, этноцентризм и практицизм; черты группового поведения — дисциплинированность, преданность авторитету и чувство долга;
• 2) обыденно-житейские черты — вежливость, аккуратность, самообладание, бережливость, любознательность.

Важной характерной чертой современного японца является его верность историческим традициям и обычаям народа. Несмотря на то, что в стране исповедуются многие религии, основными из которых являются синтоизм и буддизм, японца вряд ли можно назвать слишком набожным, однако внешние обряды и ритуалы японцы стараются соблюдать. Японцам издревле присущ «групггизм* — привычка жить в коллективе, подчиняясь установленным писаным и неписаным правилам, что многие исследователи считают одним из секретов феноменального экономического успеха страны.

Почтение к старшему, культ стойкости к страданиям, поиск неудобств и лишений, чтобы ярче показать свою стойкость, нетерпимость к публичному выпячиванию своего «Я* и внешнее показное безразличие мужа к жене, не отражающее его подлинных чувств и многое другое показывают, что в японском поведении сохраняются пережиточные черты феодального типа поведения, уже не соответствующие современному образу жизни (постиндустриальное общество Японии).

Нельзя не заметить, что сдержанность и толерантность, которые в Японии выражены сильнее, чем где бы то ни было, при определенных обстоятельствах оборачиваются безразличием к ближнему. Обязанностей по отношению к чужим людям вообще не существует. Поведение отдельного человека ориентировано на группу. В группе он чувствует себя защищенным, вне группы — беззащитным и одиноким.

Исследователи отмечают, что философские системы, опирающиеся на научно-критическое мышление, здесь так и не появились. Вместо этого можно обнаружить своего рода философию морали, носящую, как правило, прагматический характер. Говорят, что в то время как европеец в своих мыслях и действиях идет к намеченной цели напрямик, без колебаний, японец приближается к ней по спирали. Такой путь занимает хотя и больше времени, но в нем есть преимущества: из спиралеобразного движения намного легче, чем из прямолинейного, переключиться на другое направление, если цель окажется ошибочной или вовсе бесплодной [2. С. 68].

Частые землетрясения и стихийные бедствия частично способствовали формированию японского образа мысли. При определенных обстоятельствах японец быстро покоряется судьбе («Сикатаганай*, что означает «ничего не поделаешь*, — излюбленная фраза японцев). Но в то же время японцы спокойно и без лишних слов принимаются за восстановление разрушенного [1. Р. 75].

Суммируя вышеизложенное, можно сказать, что перед нами в целом аполитичный, консервативный, зажатый в тиски правил общежития, рассуждающий об уникальности и неповторимости японской цивилизации стереотип японца. В последнее время этот стереотип начинает разрушаться усилиями молодого поколения, которое активно ищет пути индивидуального самоутверждения и самовыражения.

• 1. Takeshi Ishida. Japanese political culture. Oxford, 1989.
• 2. Япония: культура и общество в эпоху научно-технической революции. М., 1985.
• 3. Загорский А. В. Политическая культура современной Японии // Политическая культура: теория и национальные модели. М., 1994. С. 274−290.
• 4. Загорский А. Гражданское общество в Японии // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 6. С. 97−105.
• 5. Актуальные проблемы современной Японии: Сб. статей. М., 2002. 152 с.
• 6. Япония в конце XX века: экономика, социология, управление/ Ред. А. И. Фурсов. М., 2002. 96 с.