Наука как объект эпистемологии и конституирования

Подводя итог этому краткому обзору хорошо известных в литературе концепций науки, можно отметить следующие моменты. Хотя каждая из здесь указанных концепций по-разному объясняет природу науки, ее функционирование и развитие, во всех концепциях под наукой понимается прежде всего естественная наука. С одной стороны, такое истолкование науки дает определенные преимущества, поскольку естественные науки изучены лучше всего и кажутся в сравнении с другими типами наук подлинной, настоящей наукой, но, с другой стороны, как выше отмечалось, это приводит к ряду трудных проблем. К их числу А. В. Юревич добавляет еще одну. «Вероятно, на судьбе отечественного науковедения, — пишет он, — сказалось и то обстоятельство, что оно традиционно было ориентировано на обобщение опыта естественной науки и выдачу ей рекомендаций по поводу того, как правильнее развиваться, при очевидном игнорировании социогуманитарной науки как второстепенной. В современной России социогуманитарные науки востребованы куда больше, чем естественные, что выражается в динамике количества студентов, аспирантов, докторантов, исследовательских центров и т. п. Отечественное науковедение, в основном ориентированное на изучение опыта естествознания, переживает кризис вместе с ним… оно продемонстрировало регидную привязанность к естественной науке как объекту изучения, что негативно отразилось на его судьбе»^[1].

Второе наблюдение менее очевидно. Рассмотренные здесь основные концепции науки не столько отрицают друг друга, сколько дополняют. Правда, это утверждение делается в особой позиции: я заинтересован в том, чтобы снять в собственном знании о науке все ценное, что было получено до меня философами и исследователями науки. Снять же означает заново обсудить и получить все элементы и содержания, которые есть в каждой из концепций науки и значимы в рамках моего собственного подхода (методологии). В этом смысле наука для меня не существует сама по себе вне моего опыта ее изучения. Напротив, вероятно, для Е. Мамчур наука, как и любой другой объект, существует сама по себе, а познание дает о ней объективное знание.

Вопрос об объективности научного знания, пишет она, «о его истинности является центральным для современных дискуссий по поводу статуса науки и статуса классической эпистемологии. Эпистемологическая объективность может быть определена как адекватность знания действительности. Такая объективность является синонимом правильности теории, ее относительной истинности. Понимание цели науки (очевидно, и науки о науке? — В. Р.) как получения знания, адекватного действительности, зиждется на предположении о существовании внешнего мира, независимого от нашего сознания. Говорят, что этот постулат устарел, что современная эпистемология должна отказаться от него. Да, познаваемый нами мир (т. е. мир нашего знания, или — что-то же самое — „эмпирическая реальность“ (Д'Эспанья); „действительность“ (Г. Рот); „мир феноменов“ (Кант)) — это наша конструкция. Это так. Но это как раз то, что мы и стремились обосновать, поскольку это просто другое словесное выражение развиваемой в данной работе мысли о том, что в научном познании не достигается объектного описания, что в этом смысле знание субъектно. (Хотя утверждение, что мы познаем культуру, а не объект, — преувеличение: через призму культуры мы познаем все-таки объект, несмотря на то что знание о нем неизбежно содержит в себе „культурный след“.) Все это известно давно и, как уже многократно отмечалось в книге, называется культурной релятивностью научного знания. Но делать на основании этого верного положения вывод о том, что устарел тезис о существовании самого внешнего мира, неправомерно»^[2].

Безусловно, наука существует сама по себе, независимо от нашего сознания. Но как, спрашивается, она нам дана? Только в контексте нашего культурного опыта и практики. Вне их мы про науку ничего не знаем и сказать о ней ничего не можем, кроме того, что наука — одна из кантианских «вещей в себе», поскольку мы науку мыслим. То же самое приходится утверждать и относительно объектов природы. Они нам даны только в контексте нашего опыта и практики, познать их сущность саму по себе, как таковую мы не можем. Е. Мамчур, очевидно, думает иначе. «Действующий в науке фильтр, — пишет она, — способен „выбраковывать“ то, что не является адекватным действительности. Причем не только то, что кажется таковым представителям новой культуры, но что на самом деле является неверным. Утверждения Аристотеля о том, что тела падают с разным ускорением, зависящим от массы падающих тел, были неверны не только с точки зрения новой физики. Они были неверны и в эпоху Аристотеля. Правда, в Античности они считались истинными. Но ведь и в Античности, как и в Новое время, тела падали с одинаковым ускорением»^[3].

Замечательное рассуждение. Но откуда Е. Мамчур знает, что тела падают с одинаковым ускорением? Она что, Господь Бог? Потребовались эксперименты Галилея и работы Гюйгенса, а также специальные рассуждения, которые описывает сама Мамчур, чтобы можно было, во-первых, создать условия, в которых наблюдался данный эффект, во-вторых, принять новые факты. «Многое, — пишет Мамчур, — оставалось непонятным в отношении самого экспериментального факта. Почему все-таки тяжелые и легкие тела падают с одинаковым ускорением? Для того чтобы это объяснить, нужно было ввести в рассмотрение представление о гравитационной и инертной массах и доказать их равенство (это было сделано позднее Ньютоном). Тогда рассматриваемый факт получал красивое и убедительное объяснение: тела более тяжелые (имеющие большую гравитационную массу) имеют и большую инертную массу. А она характеризует сопротивление тела движению. Тело более тяжелое, обладающее большей гравитационной массой, „стремится“ и падать быстрее, но его большая инерционная масса „не дает“ ему это сделать»^[4].

Аристотель имел в виду и конституировал совершенно другую практику, включающую два основных элемента — непротиворечивые рассуждения и подтверждающие их наблюдения. В ее рамках тела разного веса падали с разным ускорением, что и подтверждалось соответствующими наблюдениями вплоть до Леонардо да Винчи. По мнению Аристотеля, пишут А. Т. Григорьян и В. П. Зубов, «различие скоростей падения в материальной среде обусловлено только тем, что более „тяжелые“ тела одинакового объема и одинаковой формы легче „разделяют среду своей силой“. Это условие отпадает в случае падения тел в пустоте. „Следовательно, в пустоте все будет иметь равную скорость“. „Но это невозможно“, — заключил Аристотель. В своих рассуждениях Аристотель и его последователи почти не вдавались в более конкретное рассмотрение движения „легких“ тел. Их интересовало движение падающих или брошенных тяжелых тел, в связи с ним ставились вопросы о скорости и т. п. В крайнем случае лишь добавлялось, что сказанное mutatis mutandis относится и к „легким“ телам»^[5].

Думаю, помимо указанных двух, станут возможны и другие «законы» падения, при условии, что со временем удастся создать новые практики. Самого по себе закона свободного падения тел не существует. Аристотелевский закон был не менее эффективным для античной культуры, чем галилеевский является для нашей. «Не имеет смысла, — пишет Хайдеггер, — говорить, что современная наука точнее античной. Также нельзя сказать, будто галилеевское учение о свободном падении тел истинно, а учение Аристотеля о стремлении легких тел вверх ложно; ибо греческое восприятие сущности тела, места и соотношения обоих покоится на другом истолковании истины сущего и обусловливает соответственно другой способ видения и изучения природных процессов. Никому не придет в голову утверждать, что шекспировская поэзия пошла дальше эсхиловской. Но еще немыслимее говорить, будто новоевропейское восприятие сущего вернее греческого»^[6].

Е. Мамчур много пишет в своей книге об исторической преемственности и наследовании, которые, с ее точки зрения, подтверждают концепцию объективного познания действительности: преемственность ведет к тому, что ученые постепенно вышелушивают из «скорлупы» бытия «ядра» сущности. «Мы уже не думаем, что атомы имеют крючки и петельки, как думали Левкипп и Демокрит, так же как не думаем, что они ведут себя как герои античной трагедии. Все это ушло в прошлое и стало достоянием истории науки. Но нечто осталось непреходящим, оно было ассимилировано более поздними этапами развития науки и навсегда вошло в систему научного знания. Мы говорим об идее атома»^[7].

Но идея атома или какого-нибудь другого явления — это не знание о природе, а культурно и исторически обусловленный способ познания. И как такой способ познания он, во-первых, может транслироваться в культуре, во-вторых, сойти с исторической сцены, если станет неэффективным, в-третьих, включенный в другие современные способы познания, так трансформироваться, что соответствующая идея атома станет совсем не похожа на исходную античную идею (реально это и произошло). Тем не менее, вероятно, все же можно говорить об увеличении познавательной силы и возможностей науки в плане изучения определенного явления, но е рамках одной научной и культурной традиции. Е. Мамчур отчасти права, поскольку она все время имеет в виду естественную науку и связанную с ней техногенную реальность. Поэтому-то в качестве одного из основных критериев объективности научного знания она выставляет эксперимент и техническую практику. «Большую роль в изменении стандартов и норм научности играет экспериментальное начало (под которым в данном случае имеется в виду не только эксперимент, но и использование теоретических результатов в практике, их техническое применение). Накапливаются результаты наблюдений, которые заставляют усомниться в адекватности действительности существующей картины мира, а значит, и в критериях оценки и принятия теоретических утверждений, на основе которых эта картина была сформирована»^[8].

Вообще-то, понять Мамчур можно: успехи техники, опирающейся на естествознание, каждый день подтверждают физическую реальность. Более того, как показывает в своих статьях В. А. Беляев, эту реальность подтверждает не только современная техника, ее удостоверяет в целом техногенная цивилизация.

«Современная экспериментальная наука, — пишет В. Беляев, — потому и достигла таких глубин в макрои микромире, что ее познавательные инфраструктуры (грубо говоря, инструменты познания) основаны на технике и технологии современной техногенной цивилизации. Но техногенная цивилизация не стала бы содержать и развивать экспериментальную науку, если бы не получила от нее согласие на поставку прикладной науки и техники. Следовательно, без техногенной цивилизации объем и глубина познавательных возможностей современной экспериментальной науки были бы на несколько порядков меньше. Можно сказать, что техногенная цивилизация является интегральным инструментом познания современной экспериментальной науки.

Во-вторых, степень опровергаемое™ объективных истин напрямую зависит от степени их объективированности. На этом принципе основана суть экспериментальное™. Эксперимент есть объективация по определению. Можно даже сказать, что суть эксперимента составляет сама объективация. Эксперимент ставят в первую очередь для того, чтобы проверить существование научной истины в качестве объективной реальности — в качестве объективации. Борьба концепций экспериментальной науки неизбежно становится борьбой их объективаций. Наиболее очевидный способ объективации науки — это техника.

Если соединить сказанное относительно объективаций с тем, что сказано относительно объема опровергающей эмпирической реальности, то станет ясно: создание техники является не только, даже не столько принуждением социальности, в которой существует современная наука, сколько ее внутренним императивом к расширению и углублению пространства своих объективаций и, следовательно, к расширению и углублению пространства соизмерения научных концепций, к расширению и углублению статуса их объективности.

Этот императив и реализует в себе наука как когнитивный модус техногенной цивилизации. Техногенная цивилизация выступает в этом случае как социальный модус науки. Это и есть экзотерический путь в науке. Почему, несмотря на то что внутренний императив науки направлен скорее в сторону экзотерического пути, существует эзотерический путь (его демонстрируют те, кто, например, как Е. Мамчур, утверждают что фундаментальное естествознание в отличие от прикладного имеет своей целью познание объективной действительности такой, как она есть сама по себе^[9]. — В. Р)? И не только существует, но отчаянно защищается научной элитой? Очевидно потому, что эзотерический путь — это путь чистоты научной истины, своеобразное научное монашество. Эзотерические пути существуют во всех традициях. По этим путям идут те, кто хочет максимально слиться с той реальностью, которая задана принципами традиции. В религиозной традиции — это путь чистоты веры, слияния с Богом. В научной традиции — это путь чистоты научной истины, слияния с Объективностью.

Самое печальное из того, что сопровождает сегодня идущего эзотерическим путем науки, — это то, что его доступ к научной истине (а значит, и к слиянию с ее чистотой) напрямую зависит от материальной поддержки социумом института науки. Казалось бы, иди себе к чистоте научной истины, но нужны научные центры, лаборатории, библиотеки, которые идущий не может ни построить, ни содержать в одиночку. Не может их построить и содержать даже научное сообщество в целом (для этого нужен объемлющий социум). А именно через них сейчас с неизбежностью пролегает путь к чистоте научной истины. Кто сейчас сможет идти к чистоте научной истины через экспериментальную физику без целого научно-промышленного комплекса?..

Из того, что наука не является индивидуальным предприятием, следует, что наука по определению является социально-когнитивной традицией определенного типа. Ее истина существует не сама для себя, а как внутренняя истина этой социально-когнитивной традиции. До тех пор пока существует такая традиция, до тех пор существует и осмысленность научной истины. До тех пор пока существует осмысленность научной истины, до тех пор она будет формировать науку как социально-когнитивную традицию.

Любая истина, не только научная, существует как истина какой-то традиции. Но для науки это верно более, чем для какой-либо другой традиции. Это определяется сущностью научной истины как стратегическим принципом научной традиции.

Наука ищет предельно объективной истины. Такой истины, которая может быть доказана. Но что такое доказательство? Это способ приведения к очевидности. Причем такого приведения к очевидности, которое минимально зависит, а в пределе вообще не зависит от того, кто приводит к очевидности. Именно на принципе такого доказательства держится научная истина.

В этом смысле научную традицию нужно определить как волю к объективной, предельно объективируемой истине. Еще раз нужно подчеркнуть, что следует говорить не «наука есть воля к предельно объективируемой истине», а «научная традиция есть воля в предельно объективируемой истине». Этим удерживается социальная сущность науки.

Наука — это социально-когнитивная традиция, главным конституирующим принципом которой является стремление к предельно объективируемой истине.

Что является социальным достоинством такой истины? Что позволило на ней как на принципе организовать особый тип социальности? Ее организующий, удерживающий, устанавливающий, упорядочивающий характер. Она создает социально-когнитивное поле определенного типа устойчивости. Как в самом начале европейской научной традиции, так и в современной науке главным социальным смыслом науки было прекращение «борьбы мнений», переход от мнения к знанию. В современной науке это называется переходом к научной полемике. Надо обратить внимание, что так поставленная задача научной традиции является одновременно экзистенциальной задачей, задачей человека найти почву в этой жизни, стать по ту сторону слепой борьбы мнений, стать по ту сторону фундаментальной неустойчивости жизни или вообще стать по ту строну добра и зла.

Но наука всегда существовала в контексте определенных культур, в которых наряду со способами прекращения борьбы мнений и борьбы всех против всех, предоставляемыми наукой, существовали другие способы решения той же задачи. Принципы научной традиции вырабатывались постепенно и существовали в виде симбиоза с другими принципами. В этом смысле можно говорить об исторических типах научной рациональности.

Первый принципиальный поворот в этом процессе произошел с новоевропейским поворотом в культуре. Европейская культура стратегически направила себя на земную реальность, а значит, задача прекращения борьбы мнений и борьбы всех против всех приобрела более объектный характер. Именно при этом повороте наука стала приобретать все большую актуальность и адекватность общекультурной задаче. До тех пор пока европейская культура была стратегически направлена от земной реальности, наука могла быть только тактическим средством, потому что ее принцип стремления к предельно объективной истине всегда ограничивался при переходе к вере. Теперь же наука получала полные права. Принцип веротерпимости задал земную реальность как преимущественную область, где должно происходить прекращение войны всех против всех. Задача европейской научной традиции и задача европейской общекультурной традиции становились одной задачей.

Второй принципиальный поворот в этом процессе произошел на волне либерально-эгалитарного процесса XIX в. На арену социальной жизни вышли массы. Включаясь в круговорот европейского общекультурного процесса, они явно или неявно, в том или ином отношении требовали перевода очевидностей культуры на язык масс. В отношении научной традиции это означало переход к промышленной революции, к веку техники и технологии. Техника и технология, построенная на принципах науки, — это самый очевидный, самый материально ощущаемый и одновременно самый материально эффективный способ существования масс внутри научной традиции. Техногенная цивилизация, которая при этом выросла, была результатом расширения научной традиции до размеров европейской цивилизации в целом. Техногенная цивилизация — это научная традиция с участием самых широких масс.

При этом принципиально новые возможности получили не только массы. Их получила и научная традиция в узком смысле слова. Истина научной традиции напрямую зависит от своих возможностей иметь доступ к объектным реальностям и совершенствованию машин доказательства. В этом отношении наука новейшего времени получила принципиально более мощные средства от техногенной цивилизации. Именно от техногенной цивилизации в целом, а не от каких-то ее институтов. Техника и технология современной экспериментальной науки (особенно фундаментальной) основана на научной, технической и жизненной культуре современной цивилизации в целом"^[10].

Таким образом, получается, что физическую реальность, а следовательно, и веру в ее подлинное существование (бытие как таковое) подтверждает не только эксперимент и техника, но и вся наша техногенная цивилизация. Тогда, может быть, Степин и Мамчур со товарищи правы, утверждая, что именно естествознание — единственная настоящая наука, а описываемые ею объекты суть объективная реальность? Этому взгляду на вещи можно противопоставить много разных аргументов «против» и другой альтернативный подход.

Сама Е. Мамчур, обсуждая критерии истинности (правильности) современного научного знания, помимо эксперимента и техники, указывает на ряд субъективных и культурных факторов. В их число входят принципы: «простоты», «единства научного знания», «возможности получить доступ к финансовым ресурсам», «удобства и простоты оперирования языком науки», «эффективной организация знания», «точности предсказания», «широты поля приложимости теории», «математической строгости», «способности решать проблемы», «совершенства и красоты теории», «теологического соответствия», «соответствия культуре»^[9]. Одни из этих принципов культурно обусловлены, а другие по-разному (часто прямо противоположно) понимаются.

Теперь вопрос о типе социальности. Да, наша культура тесно связана с естествознанием и техникой и потреблением, основанным на индустриальном техническом производстве. Но, во-первых, техногенная цивилизация, как и все остальные, не вечна; судя по многим признакам, она завершает свое развитие, переживает глубокий кризис, обнаружив массу негативных тенденций и последствий. Во-вторых, в лоне новоевропейской культуры и мировой цивилизации сегодня налицо много других нетехногенных тенденции и процессов — процессы глобализации, дифференциация культур, субкультур и отдельных образов жизни и стилей, альтернативные социальные и общественные движения, культивирование гуманитарно ориентированных новых форм жизни и пр.

Немаловажно и такое соображение. Известно, что, хотя экспансия естествознания шла успешно и продолжается и в наше время, все же в ряде областей она натолкнулась на непреодолимые препятствия. В результате начиная с конца XIX в. формируется территория, так сказать, свободная от власти естествознания (гуманитарная и социальная наука и практики, эзотерическая наука и практики). Эта территория не только все время расширяется, заставляя представителей естествознания отступать и защищаться, но и начинает угрожать самому существованию естествознания. Более того, как показывает Хайдеггер, победа естествознания и техники оказалась пирровой: возникшая социальная действительность не только не напоминает управляемую машину, на которой творцы техногенной цивилизации собирались быстро доехать до рая, но и, напротив, превращает человека (и природу планеты) в «постав», угрожая его жизни, лишая свободы.

• [1] Юревич Л. В. Науковедческая «башня», или Еще раз о предмете и структуре науковедения // Науковедение и новые тенденции в развитии российской науки. — М., 2005. — С. 47.
• [2] Мамчур Е. А. Объективность науки… — С. 7, 11, 26, 222—223.
• [3] Так же. — С. 219—220.
• [4] Мамчур Е. А. Объективность науки… — С. 176.
• [5] Григорьян А. Т. Очерки развития основных понятий механики / А. Т. Григорьян, В. П. Зубов. — М., 1962. — С. 86, 95.
• [6] Хайдеггер М. Время картины мира // Время и бытие. — М., 1993. — С. 42.
• [7] Мамчур Е. А. Объективность науки… — С. 213.
• [8] Там же. — С. 215.
• [9] Мамчур Е. А. Необоснованные претензии ниспровергателей естествознания /Е. А. Мамчур, Л. Б. Баженов, В. А. Лекторский // Судьбы естествознания: современныедискуссии. — М., 2000.
• [10] Беляев В. А. Социальная сущность науки // Кентавр. — 2005. — № 36. — С. 65—67.
• [11] Мамчур Е. А. Необоснованные претензии ниспровергателей естествознания /Е. А. Мамчур, Л. Б. Баженов, В. А. Лекторский // Судьбы естествознания: современныедискуссии. — М., 2000.