Структура гуманитарной теории

Если В. Плугин специально не обсуждает природу и категориальные особенности полагаемого им идеального объекта, то в сходной по задаче исследования работе С. С. Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы» этот момент уже присутствует в виде развернутого культурологического описания ранневизантийской культуры.

С. Аверинцев и другие литературоведы не только задают идеальные объекты, позволяющие объяснить определенные литературные произведения и целые жанры, но и пользуются для этой цели специальными методами и средствами, особой методологией. Поэтому можно говорить не только о формировании в гуманитарной науке идеального слоя, но и элементах «оснований» (к ним относятся методология гуманитарного исследования, а также специальные категории, используемые при конструировании идеальных объектов).

В работах В. Плугина и С. Аверинцева идеальные объекты используются лишь в целях интерпретации и объяснения художественных и литературных текстов, здесь в явном виде не просматривается ни процесс конструирования идеальных объектов, ни действия с ними в теоретической плоскости, т. е. сведение одних идеальных объектов к другим и получение за счет этого новых теоретических знаний. Оба указанных момента (и конструирование идеальных объектов, и действия с ними) можно увидеть в замечательном исследовании М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского»^[1].

В этой работе М. Бахтин соединяет, связывает в одно целое (представление о многоголосье) различные теоретические построения (идеальные объекты): отношение «автор — герой», идеологичность героя, диалогические отношения. Если к тому же учесть, что отношения «автор — герой» и диалога связаны с идеей «Я и Другие», то в целом можно говорить о следующем ряде идеальных объектов (в порядке сложности их строения): «Я и Другие», диалог, идея (человек идеи), «автор — герой», отдельный самостоятельный голос (включающий идеологическое отношение и отношение «автор — герой»), многоголосье. Задав подобный объект изучения, Бахтин действует вполне по рецептам естественно-научного познания: он сводит новые случаи к уже изученным, т. е. представляет интересующие его феномены как диалог, противостояния голосов, идеологические отношения и т. д.

Во-первых, даже само согласие он трактует как диалог. Во-вторых, слово в произведениях Достоевского Бахтин представляет как диалог, столкновение идей, голосов. В-третьих, на основе представлений о диалоге, а также противостояния «Я и Другие» Бахтину удается объяснить функцию двойников в романах Достоевского. По сути, Бахтин показывает, что герой и его двойник моделируют амбивалентность сознания героя (столкновение и противостояние его внутренних голосов). Наконец, в-четвертых, Бахтин показывает, что такие предшествующие полифоническому роману литературные жанры, как «сократические диалоги» и мениппея, также основываются на диалоге и идеологических отношениях^[2].

Более того, Бахтин задает своего рода онтологию для построенных им идеальных объектов и теории. Он показывает, что диалог, диалогические отношения, многоголосье живут в особой реальности — карнавальном мире. Идея карнавала у Бахтина — это не просто еще одно теоретическое представление наряду с другими, это именно задание онтологии, т. е. объектной и смысловой действительности, своеобразных правил и норм конструирования идеальных объектов и действий с ними. Перечисляя карнавальные категории (перевертывание «мира наоборот», отмена дистанции между людьми, вольный фамильярный контакт, карнавальные мезальянсы, профанация), Бахтин отмечает, что на протяжении тысячелетий эти категории «транспонировались в литературу, особенно в диалогическую линию развития романной художественной прозы».

Итак, Бахтин строит полноценный теоретический слой (теорию), который включает не только идеальные объекты и действия с ними, но и онтологию. Что же здесь является эмпирическим слоем и эмпирическими объектами, ведь известно, что теория противопоставляется, с одной стороны, эмпирии, с другой — основаниям науки? Вопрос законный. Эмпирический слой образует действительность, которая стала видна сквозь призму построенной Бахтиным теории (онтологии). Это конкретные диалогические отношения героев в конкретных романах Достоевского, конкретные виды многоголосья, конкретное диалогизированное художественное слово Достоевского в конкретных его произведениях и т. п. А слой оснований, вроде бы его нет? В «Проблемах поэтики Достоевского» он действительно не зафиксирован, но он присутствует в других, более ранних исследованиях Бахтина, посвященных методам решения тех вопросов, которые рассматриваются в «Проблемах…». Слой оснований в исследованиях Бахтина представляет собой методологическую проработку определенных проблем литературоведения и гуманитарной науки, которые Бахтин осуществил в своих ранних работах. Вот что ему удалось при этом показать.

В работе «Автор и герой в эстетической действительности» Бахтин, анализируя то, что он называет «эстетической реальностью», связывает эстетический подход с наличием двух несовпадающих сознаний (автора и героя). За счет этого несовпадения (позиции «вненаходимости», «трансгредиентности» по отношению к сознанию героя) автор не просто художественно описывает героя, но полностью его определяет и завершает. «Сознание автора есть сознание сознания, т. е. объемлющее сознание героя и его мир, сознание, объемлющее это сознание героя моментами, принципиально трансгредиентными ему самому, которые, будучи имманентными, сделали бы фальшивым это сознание»^[3].

Бахтин подчеркивает, что завершение и определение внешнего и внутреннего мира человека, так же как его объективная характеристика, возможны лишь в результате существования «Другого»; только в рамках отношения «Я и Другой» возможно определение и завершение человека, возможен сам эстетический акт познания. «В категории Я моя наружность не может переживаться как объемлющая и завершающая меня ценность, так переживается она лишь в категории Другого, избыток видения (возникающий через Другого. — В. Р.) — почка, где дремлет форма и откуда она и развертывается, как цветок»^[4]. В отличие от героя, утверждает Бахтин, автор всегда остается незавершенным, не совпадающим с самим собой. Если поведение автора определяется смыслом конкретной бытовой ситуации, ее событиями и предметом, напряженными ценностно-смысловыми отношениями существования, то поведение героя полностью завершается и определяется позицией, оценкой и творческим художественным заданием автора.

В этот же период Бахтин развивает идею «языкового общения», или взаимодействия, что видно, например, из высказываний В. Н. Волошинова, принадлежавшего к кругу Бахтина. Волошинов доказывает, что всякое речевое высказывание, не исключая и эстетическое, является «моментом непрерывного речевого общения», которое может быть представлено как широко понимаемый диалог («реальной единицею языка-речи (Sprach als Rede), как мы уже знаем, является не изолированное единичное монологическое высказывание, а взаимодействие по крайней мере двух высказываний, т. е. диалог»)^[5].

Третья идея — идея многоголосья, неслиянности сознания героев в романах Достоевского. Обсуждая логику построения романтического характера, Бахтин отмечает здесь три важных момента: во-первых, автор должен определить и завершить «самочинную», «творчески одинокую», «ценностно-инициативную личность»; во-вторых, ценность и единство всех определений подобной личности задается категорией «идея» («индивидуальность романтического героя раскрывается не как судьба, а как идея или, точнее, как воплощение идеи»^[6]); в-третьих, автор как бы вносит свое отношение к герою в его сознание^[7].

Анализируя творчество Достоевского, которого Бахтин относил к романтикам, он обнаружил, что с точки зрения «литературно-критической мысли творчество Достоевского распалось на ряд самостоятельных и противоречащих друг другу философских построений, защищаемых его героями. Среди них далеко не на первом месте фигурируют и философские воззрения самого автора»^[8]. Бахтин приходит к мысли, что герой Достоевского как творческая ценностно-инициативная личность «идеологически авторитетен и самостоятелен, он воспринимается как автор собственной полновесной идеологической концепции, а не как объект завершающего художественного видения»^[9]. Отсюда в романах Достоевского, утверждает Бахтин, «множественность самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов»^[10]. Необходимое условие самостоятельности голоса героя, показывает Бахтин, — его идеологичность («Он не только сознающий — он идеолог»^[11]). В свою очередь, «условие создания образа идеи у Достоевского — глубокое понимание им диалогической природы человеческой мысли, диалогической природы идеи. Идея — это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний»^[12].

Таким образом, мы видим, что по отношению к теории, изложенной в «Проблемах поэтики Достоевского», ранние работы Бахтина вполне могут быть рассмотрены как методология и основания.

Теперь естественный вопрос: что в этом теоретическом построении характерно для гуманитарного познания? Во-первых, Бахтин тоже имеет дело с текстами, в данном случае Достоевского, и эти тексты по-разному интерпретируются искусствоведами (литературоведами). «Поэтику Достоевского» Бахтин начинает с разбора литературоведческих точек зрения на произведения Достоевского и полемики с ними. При этом он создает свое собственное новаторское прочтение текстов Достоевского. Во-вторых, полемизируя с другими литературоведами и создавая собственное прочтение и объяснение Достоевского, Бахтин реализует свои ценности и взгляды на мышление, литературу, творчество. Короче говоря, бахтинская теория творчества Достоевского валентна личности Бахтина. Но внутри субъективной бахтинской «рамки» реализуется строгий объективный научный подход: формулируются проблемы и эмпирические особенности произведений Достоевского (их требуется объяснить теоретическим путем), строятся идеальные объекты, более сложные случаи сводятся к более простым и уже изученным, проводятся культурно-исторические обоснования. Но есть еще один важный момент.

Читая Бахтина, стараясь его понять, вживаясь в реальность, о которой Бахтин говорит, переживая события этой реальности («вненаходимости», «напряженно-активного единства», «Я», «Другого», «почки, где дремлет форма и откуда она развертывается, как цветок», «диалога», «голоса», «идеи как живого события, разыгрывающегося в точке диалогической встречи», «неслиянности сознаний», «полифонии голосов» и т. д.), мы не просто что-то узнаем о человеке, его сознании и поведении. Мы сами обретаем человеческое достоинство (наш голос так же значим, как и другие голоса); понимаем, что наша жизнь и сознание зависят от Других (только Другой обладает возможностью вненаходимости и, следовательно, другого, «объективного» видения нас); наше видение и горизонты нашего сознания расширяются и утончаются (мы становимся участниками выяснения последних идей, входим в историю, где идет непрерывный диалог и духовная работа) и т. д. и т. п. Своими исследованиями, своим знанием, символическим описанием М. Бахтин создает для нас то самое напряженно-активное единство, о котором он сам говорит, вводит в драму последних идей, «высвобождает место» для нашего духовного роста, для «умного понимания» Достоевского и искусства.

То есть я хочу сказать, что важно не только то, о чем гуманитарное знание говорит, но и то, куда оно нас ведет, возникают ли событие, реальность и какие, освобождает ли автор место для нашей жизни, развития, роста, помогает ли всему этому. По сути, я склоняюсь к мысли утверждать дополнительность в хорошем гуманитарном познании знания и условий, создаваемых для нашей жизни и бытия. Именно в таком контексте научное знание выступает как гуманитарное. Действительно, только в этом случае оно является диалогическим, ценностным знанием не только об объекте, но и о самом знании и познании, получается не просто как описание независимого от нас объекта, а как момент взаимоотношений с этим объектом (смена монологической позиции на диалогическую, признание за чужим сознанием автономии, обнаружение в речи диалогических обертонов и смыслов и т. д.).

Я думаю, читатель уже убедился, что гуманитарное познание не менее строгое, чем естественно-научное. Более того, оно по ряду параметров (построение идеальных объектов, теории, обоснование) сходно с естественно-научным. Но и различие этих видов познания и ориентированных на них идеалов науки достаточно очевидны. Поскольку знания гуманитарных наук активно относятся к своему объекту, задавая для него «тип и образ существования», гуманитарий, как это отмечал в своих ранних работах М. Бахтин, становится «сплошь ответственен», не может самим уже фактом изучения не влиять на свой объект. Направление этого влияния вполне определенное: способствовать культуре, духовности, расширять возможности человека, ставить «преграды» всему тому, что разрушает или снижает культурные или духовные потенции человека.

Как можно теперь сформулировать гуманитарное понимание существования? Это такой тип существования, который соотнесен с опытом самого исследователя, его ценностями. Не нужно специально доказывать, что в гуманитарной науке субъект познания — это не один «логический субъект», а много разных, по сути выражающих те или иные культурные традиции и позиции. Отсюда одной из важных особенностей гуманитарного познания (науки) является множественность точек зрения на один и тот же материал, множество разных интерпретаций текстов и фактов, представленных в культуре. Многообразие культуры (явлений культуры) и подходов к ней человека обусловливает и множество несовпадающих теоретических объяснений, имеющих место в гуманитарной науке, а также диалогический характер ее знаний и суждений.

Поэтому в гуманитарной науке недопустима монополия одной, даже очень обоснованной и очень утвердившейся, авторитетной теоретической платформы. Напротив, например, каждая достаточно отчетливая культурологическая позиция должна иметь право на свое выражение и манифестацию, право защиты своей точки зрения, право на публикацию (точно так же, как и противоположные теоретические позиции должны иметь право на критику данной точки зрения). Еще одной особенностью гуманитарной науки является ее «понимающий характер», тесная связь с живыми проблемами культурной жизни, сплошная ответственность гуманитарного ученого перед жизнью культуры. В связи с этим в гуманитарной науке происходит непрерывное изменение проблематики, более часто, чем в естественной науке, обновляются теоретические подходы и проблемы, а «вечные проблемы и вопросы» ставятся заново и иначе.

Отметим и такой момент: оппозиция естественно-научного и гуманитарного подходов в нашей цивилизации опирается на противостояние своеобразных двух культур — «технической» и «гуманитарной». Представители технической культуры исходят из убеждения, что мир подчиняется законам природы, которые можно познать, а, познав, затем поставить на службу человеку. Они убеждены, что в мире действуют рациональные отношения, что все (не исключая и самого человека) можно спроектировать, построить, что явления объективны и «прозрачны» (в том смысле, что их природа и строение рано или поздно могут быть постигнуты человеком). Подобными идеями в конечном счете вдохновляются и специалисты генной инженерии, и проектировщики больших систем, и политики, обещающие человечеству непрерывный научно-технический прогресс и рост благосостояния, наконец, обычные потребители, убежденные, что природа нашей планеты именно для того, чтобы жить в комфорте и изобилии, и потому ее нужно как можно скорее превратить в заводы, города, машины и сооружения.

В современной цивилизации техническая культура, безусловно, является наиболее массовой, ведущей (она на наших глазах буквально меняет облик нашей планеты). Тем не менее гуманитарно ориентированный человек отказывается признавать научно-инженерную обусловленность и причинность не вообще, а в отношении жизни самого человека, общества или природы. Он убежден, что и человек, и природа суть духовные образования, к которым нельзя подходить с мерками технической культуры. Для него все это живые субъекты, их важно понять, услышать, с ними можно говорить (отсюда роль языка), но ими нельзя манипулировать, их нельзя превращать в средства. Гуманитарно ориентированный человек ценит прошлое, полноценно живет в нем, для него другие люди и общение не социально-психологические феномены, а стихия его жизни, окружающий его мир и явления не объективны и «прозрачны», а загадочны, пронизаны тайной духа. Глубокая специализация и социализация в этих двух культурах в конечном счете приводят к тому, что, действительно, формируются два разных типа людей, с разным видением, пониманием всего, образом жизни. Для инженера гуманитарий нередко выглядит и ведет себя как марсианин (поскольку, живя в мире технической цивилизации, он не хочет признавать этот мир), для гуманитария технически ориентированный человек не менее странен (технический человек и технический мир напоминают рациональное устройство, устрашающую или, напротив, удобную машину).

Различие между гуманитарным и негуманитарным познанием особенно очевидно на первых этапах построения научного предмета.

В отличие от естественно-научного познания, где всегда наперед задан известный «использующий принцип», или античного, где ценностные установки исследователя чаще всего не рефлектируются, в гуманитарной науке переход от жизненной и практической точек зрения к теоретической, как правило, является важнейшим конституирующим познание моментом. Например, в психологии этот переход осознается как движение от психотехнической позиции (психотерапевтической, педагогической, инженерной и т. д.) к позиции исследования, от ценностей практического действия к ценностям научного познания. При этом существенно меняется и предмет рассмотрения (не опыт и описывающие его эмпирические знания, а психика с ее законами).

Второе различие — необходимость задать и удержать в изучении особенности гуманитарной реальности, о которой мы здесь говорили. Третье различие — гуманитарный ученый должен постоянно следить, имеет ли он дело с тем же самым объектом или последний уже давно выскользнул из теоретических сетей, изменился, развился (сам или в результате гуманитарного познания), или же изменился взгляд самого исследователя на объект. Когда объект меняется (например, рефлексивно реагируя на теоретическое знание о нем) или просто эволюционирует или же меняется подход исследователя к объекту, то начинается новый цикл гуманитарного познания, создаются новые интерпретации, на их основе формулируются эмпирические знания и закономерности и затем уже на основе этих знаний и закономерностей формируются идеальные объекты, теоретические знания, процедуры их построения и, наконец, теория.

Однако почему все-таки теория в гуманитарных науках организована не так, как в естественных (отсутствуют сквозные сведения идеальных объектов, острова дискурсии перемежаются построением понятий и обоснованиями)? Причин здесь несколько. Одна из них — различие в этих науках идеалов и норм организации научных знаний; в гуманитарной науке сплошная, непрерывная дискурсия и систематизация скорее осуждаются как признак физикализма, чем приветствуются. Другая причина — необходимость обосновать и оправдать свои ценности, подход к объекту изучения, имея в виду несовпадающие с данным подходом другие теоретические точки зрения на тот же предмет. Немаловажно и то обстоятельство, что в гуманитарной науке сам образ, идеал гуманитаной науки окончательно не сформировался, он еще дискутируется.

Вернемся к дилеммам Дильтея и Бахтина. Я старался показать, что объект гуманитарного познания расположен на пересечении трех сфер: истолкования текстов, теоретического обоснования предложенного исследователем истолкования, разрешения экзистенциальных проблем самого гуманитария. Подумаем, как он может рефлексировать свою деятельность. Если основная задача гуманитария состоит в истолковании и теоретическом осмыслении конкретного текста (текстов), как это имело место в рассматриваемых примерах, то он, вероятно, будет считать свой объект изучения индивидуальным и уникальным. Соответственно метод гуманитарного познания гуманитарий истолкует как индивидуализирующий, а открытые при теоретическом обосновании закономерности — как средство решения основной задачи. Если же задача исследователя смещается и его больше начинают интересовать именно установленные закономерности и сам метод (так, многих последователей Бахтина больше увлекают идеи диалогического анализа, чем понимание литературных текстов; и Плугин в дальнейших исследованиях теоретические построения, полученные в ходе анализа «Воскрешения Лазаря», использует уже в собственно теоретических целях), то в этом случае гуманитарий будет осознавать свой объект в категориях общего, а метод — скорее как генерализующий. Конечно, при этом познание в значительной степени утрачивает свой гуманитарный контекст, что, безусловно, сказывается на логике; она становится аморфной, поскольку движение мысли теперь не детерминируется истолкованием выбранных текстов (или этот процесс становится неконтролируемым, например, исследователь, не осознавая того, меняет тексты или их истолкование). Если главная задача гуманитария — разрешить мучащие его экзистенциальные проблемы, то он будет свой метод осознавать именно как гуманитарный.

Особый случай гуманитарного познания, сближающий его с социальным познанием, — возможность формировать объект гуманитарной науки. Например, для ряда психологических гуманитарных теорий в психологической практике были созданы свои типы психик (клиентов). Наиболее известный случай — психоанализ, создавший своего психоаналитического клиента. В рамках этой практики клиенту внушаются именно те знания, схемы и формы поведения, которые отвечают психоаналитической теории. И в том случае, если это удается (что, естественно, получается не так уж часто), человек частично начинает вести себя в соответствии с теорией. Энтони Гидденс связывает этот феномен с присущей общественным наукам «рефлексивностью». «Знание, — пишет он, — на которое претендуют профессиональные исследователи (до некоторой степени и многообразными способами), присоединяется к своему предмету (в принципе, но также обычно и на практике), его изменяя. В естественных науках данный процесс не имеет параллелей; здесь нет ничего общего с физикой микромира, где вмешательство наблюдателя изменяет то, что изучается»^[13].

• [1] Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. — М., 1972.
• [2] «Нужно подчеркнуть, — пишет Бахтин, — что в мире Достоевского и согласиесохраняет свой диалогический характер, т. е. никогда не приводит к слиянию голосови правд в единую безличную правду» (Бахтин М. М. Проблемы поэтики… — С. 161)."Жизнь слова — в переходе из уст в уста, из одного контекста в другой контекст". Словочеловек «получает с чужого голоса и наполненное чужим голосом» (Там же. — С. 346,438).
• [3] Бахтин М. Эстетика словесного творчества. — С. 14.
• [4] Там же. — С. 24.
• [5] Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. —Л., 1930. — С. 97.
• [6] Бахтин М. Эстетика словесного творчества. — С. 157.
• [7] Там же.
• [8] Бахтин М. М. Проблемы поэтики… — С. 5.
• [9] Там же. — С. 6.
• [10] Там же. — С. 7.
• [11] Там же. — С. 130.
• [12] Бахтин М. М. Проблемы поэтики… — С. 146—147.
• [13] Гидденс Э. Последствия модернити // Новая постиндустриальная волна на Западе: Антология. — М., 1999. — С. 109.