Протонаука в канун Нового времени

XIV-XV века —третий этап протонауки, когда нарастают предпосылки выхода познания на качественно новый уровень превращения в опытное научное знание, на уровень опытной науки и тем самым —выход на более дальние рубежи, чем те, которых когдалибо достигала античность или арабы.

Сближение «высокой» и «низкой» наук. Нужду в сближении в равной степени испытывали оба компонента средневековой протонауки. «Высокая» наука Средневековья имела ограниченную информационную емкость и к тому же «не знала никаких иных спосооов искания истины и никаких других аргументов кроме тех, которые основывались на авторитете текстов Священного Писания и на их традиционном объяснении. Схоластическая система образования имела целью сообщить учащимся умение вести диспуты, но не давала навыков к самостоятельному исследованию и построению научных теорий. Хотя привычка защищать или оспаривать различные мнения и развивала умы, и расширяла их кругозор, но не вырабатывала в них уменья подчиняться требованиям математической точности и строгости. В физике это приводило к тому, что схоластическая наука более или менее откровенно довольствовалась правдоподобием, а не истиной»^[1]. Сказывалось это и на математике, которой занимались не люди дела, а философы-схоласты, рассматривавшие ее как «упражнение в логике», как подготовительный этап для размышлений о Боге, о природе Божественной сущности и т. д. Отсутствовал специальный язык алгебраических обозначений, отсутствовало стремление обратить математику к решению практических задач. «Схоласты XIV в. оперировали, в сущности, тем же материалом, который был в распоряжении античной науки и наталкивались на те же трудности. Поэтому в ближайшие столетия интерес к теоретической математике ослабевает»^[2] и возрождается не раньше XVII в., но уже на иной основе.

«Низкая», ремесленная наука также начинала ощущать все большее давление со стороны практики, настоятельно требовавшей разработки более совершенных расчетных методов. И хотя практические задачи были по-прежнему далеки от проблем «высокой» метафизической математики Платона и Аристотеля, их решение теперь уже не воспринималось как занятие, унижающее ученого. Такие задачи были еще недостаточно востребованы обществом, хотя оно и нуждалось в их решении. Удовлетворение потребности в разработке расчетных схем происходило на уровне цеховых и корпоративных школ. Но их преподавателям все более остро не хватало квалификации. Отсутствие связи практических расчетов с лежащей в их основе математической теорией стало нетерпимым. Прежде всего расчетных схем требовало банковское дело и торговля, развивалось мореплавание. В XV в. совершали свои путешествия Христофор Колумб и Васко да Гама. С развитием мореплавания росла потребность в картографии и теории навигации.

Свои требования предъявили науке такие сугубо практические отрасли, как военное дело (баллистика), металлургия, часовое производство, строительство, медицина, или даже такая далекая от практики в современном смысле отрасль, как астрология. Таким образом, перед наукой встала конкретная задача, для решения которой оказалось недостаточно освоения и использования античной классики.

Большую работу в этом направлении проделал немецкий астроном и математик XV в. Региомонтан (Иоганн Мюллер, 1436−1476). Следует прежде всего помнить, что вся теоретическая астрономия Средних веков сводилась к комментированию античных и арабских авторов. Отсутствовали астрономические лаборатории, и астрологи вели наблюдения в малоприспособленных для этого местах. Приборы для измерения были грубыми, а сами измерения неточными. Но и эта техника измерений свидетельствовала, что вид неба не соответствовал ни античным данным, ни их модернизации в Альфонсианских астрономических таблицах, составленных в середине XIII в. по приказу Альфонса Мудрого, короля Кастилии и Леона. Региомонтан сделал переводы важнейших математических произведений греков, что само по себе было научным подвигом. Но, кроме того, он сам конструировал измерительные приборы для астрономических наблюдений и разрабатывал методы расчетов в астрономии, для чего создал тригонометрическую таблицу синусов. В том же XV в. итальянский математик Лука Паччоли (1445−1517) изобрел двойную бухгалтерию. В области механики в работах Иордана и его последователей был создан фундамент динамики. Ученые Оксфордской школы развернули критику умозрительной аристотелевской физики. Ректор Парижского университета Жан Буридан (1297— 1358) начал исследования динамических характеристик падающего брошенного тела. Впервые было высказано положение, что в любых химических процессах «природа следует природе», в сущности, опровергающее алхимическое мечтание о возможности изменять природу веществ, опираясь на магические средства. Можно сказать, что в рассматриваемую эпоху «все сознавали несовершенство научных познаний и необходимость подыскать для них твердую основу; все сознавали и важность гой роли, которую играл бы опыт, если бы ученые умели пользоваться им. Но именно таким уменьем как раз никто не обладал»³⁵.

Смена авторитетов. Одной из значимых черт рассматриваемой эпохи была смена авторитетов в «высокой» науке: Августинианство с его отрицательным отношением к познанию природы потеснил томизм. Причиной такого поворота явилось изменение отношения к перипатетическому наследию. «Перед лицом впечатляющего ансамбля аристотелевских произведений, посвященных изучению космоса, образованный человек XIII в. должен был чувствовать своего рода оцепенение. Это было творчество небывалого гения, который сумел распространить свое знание на все области реального и которому удалось научно разрешить, и, как казалось, навсегда, почти все загадки Вселенной»^[3]. К сожалению, для Церкви труды самого Аристотеля и комментарии к ним Аверроэса (Ибн Рушда, 1126−1198) противоречили «Священной науке».

В 1210 г. в Париже было запрещено читать и преподавать натурфилософию Аристотеля, а в 1215 г. этот запрет был распространен и на его «Метафизику». Однако, вопреки всем запретам, работы Аристотеля (Философа, как кодировали ссылки на него) и Аверроэса (Комментатора) входили в учебные программы университетов и получали широкое распространение. Спасти положение должна была «христианизация» Аристотеля, и эту задачу выполнил Фома Аквинский (1225−1274), «один из великих освободителей разума», человек, который «боролся за просвещение и свободу яростней, чем все его соперники и даже последователи»^[4]. Если, согласно Августину, (354−430) только одна душа представляет собой ценность, тело же — лишь временная темница души, то Фома считал, что человек есть единство души и тела, что материальный мир божественен и достоин познания. Бог дал человеку разум для того, чтобы он им пользовался. По Августину, сомнение — сатанинский соблазн, по Фоме, — важнейшее проявление разума, то, чем должна проверяться вера. «Словом, Фома усилил христианское в христианстве, введя в нет Аристотеля. Христианин тем и отличается, что, для него святость и Бог неразрывно связаны с материей и миром пяти чувств»^[5]. Познание природы признается достойным христианина занятием.

С принятием христианизированной перипатетики в качестве основы христианского понимание природы впервые возникает единая физическая картина мира, которая будет совершенствоваться, изменяться, переживать перевороты, но не исчезнет из фундаментальных ценностей культуры. Однако эта картина мира пока что не инвариантна относительно той или иной религии и ее догматов, тогда как наука стремится к достижению подобной инвариантности.

Важнейшим событием рассматриваемой эпохи является также внедрение в культурную жизнь Европы книгопечатания. 1450 год принято считать его началом (Иоганн Гуттенберг). До тех пор знания передавались от поколения к поколению медленно и ограниченно (монастыри и университеты заботились преимущественно о сохранении богословско-философских работ). С изобретением книгопечатания положение в корне меняется. Печатная книга стоила в десятки раз дешевле рукописной и притом тиражировалась. Книга вызвала взрыв интереса к грамотности, что в свою очередь стимулировало открытие все новых типографий. Церковь вначале протежировала книгопечатание. По словам епископа Алерийского (1468), «среди прочих милостей Христа пришел и этот счастливый подарок для христианского мира: за малые деньги теперь и бедняк может приобрести Евангелие»^[6]. Но вскоре к услугам книгопечатания обратились ересиархи, реформаторы и другие критики официальной науки и в конце концов печатать начали все, что могло вызвать интерес и иметь спрос: от атеизма до мистики, от научных трактатов до каббалы и магии, от поэзии до Рабле. Никакая инквизиция не могла теперь стать преградой на пути свободной мысли: даже смерть мыслителя теперь была лишь его смертью, а не смертью его идей.

Развитие науки грозило выйти из иод контроля церкви. Но Фома Аквинский нашел формулу, позволяющую познанию природы развиваться, не входя в противоречие с теологией, — положение о двух путях постижения истины: через Откровение и путем научного исследования. Ученый обретал свободу исследования с условием не покушаться на Символ веры и на христианский ритуал.

Завершение протонауки. XVI век играет особую роль в становлении физико-математических и вообще естественных наук: им завершается эпоха протонауки и подготавливаются условия для становления собственно науки. Такой переход не мог быть простым продолжением предыдущего этапа, он означал качественный скачок, нечто эмерджентно новое по сравнению со всем прежним, не сводимое к нему. Требовалось нечто аналогичное процессу, впоследствии описанному французским антропологом Тейяром де Шарденом (1881−1955) как прорыв через точку вершины из одного сужающегося конуса в другой — расширяющийся. В явлении, «почти достигшем вершины конуса [развития), свершилось последнее усилие по оси. Этого было достаточно, чтобы опрокинулось внутреннее равновесие. То, что было лишь центрированной поверхностью, стало центром. В результате ничтожно малого „тангенциального“ прироста „радиальное“ преобразовалось и как бы сделало скачок вперед, в бесконечность. Внешне почти никакого изменения, но внутри—великая революция»^[7]. Происходит кардинальная трансформация всей исследовательской программы, и благодаря этому протонаука превращается в науку.

Согласно определению Д. И. Рожанского, наука имеет следующие необходимые свойства, или характеристики. Во-первых, наука есть особого рода деятельность по получению новых знаний, предполагающая существование определенной категории людей, профессионально этим занимающихся. Во-вторых, целью науки должно стать познание ради самого познания: так реализуется ее самоценность. В-третьих, признак настоящей науки —ее рациональный характер, т. е. она целиком опирается на логическое убеждение, на доказательство. В-четвертых, наука представляет собою нечто связное, формирует целокуиное знание, которое является внутренне системным^[8]. Эти положения следует дополнить чертами, конкретизирующими понятие науки как способа познания природы. Прежде всего (по характеристике В. И. Вернадского), в отличие от религиозных, философских или художественных творений, для науки характерна «обязательность для всех без исключения людей… Ее положения одинаково обязательны для всех людей, и в них нет места для согласия или несогласия. Они обязательны для всех религиозных и философских систем, которые не могут делать в области ведения органов чувств утверждений, противоречащих науке»^[9]. Наука должна стать непререкаемым авторитетом в культуре, но прежде научное знание должно стать (или, по крайней мере, выглядеть) нейтральным в политическом, религиозном и этическом плане. «Прежде чем такие позиции могли определиться, нужны были поразительные превращения, осуществленные в самой культуре Возрождения. Ренессанс подорвал средневековую авторитарность мышления, не отбросив ее, а наоборот, доведя до предела и обратив в ее противоположность. Возрождение следовало всем авторитетам как равноправным: античные, церковные, восточные авторы — все авторитетны, и потому любой авторитет (даже Святого Писания) стал частичным, относительным, а не полным выражением истины»^[10]. Но чтобы быть воспринятым как нечто нейтральное, научное познание еще нуждалось в том, чтобы выступать, так сказать, в теологическом облачении, не противопоставляя себя догмату и не порывая с религиозным контекстом.

Наука, кроме того, должна была опереться на экспериментальный метод как искусственное воспроизведение природных явлений, при котором устраняются побочные и несущественные эффекты и которое имеет своей целью подтверждение или опровержение теоретического положения. И наконец наука должна принять в качестве своего фундамента, или важнейшего метода, математику, притом расчетную и потому проверяемую экспериментально.

Ко всему этому и подходила вплотную протонаука XVI в., но фрагментарно, разобщенными частями, не сливавшимися в единую систему. Прежде всего, была еще слаба связь фундаментальной и прикладной науки. «На протяжении всего Средневековья рядом с наукой, замкнутой в своей книжной культуре, происходило параллельное развитие техники, которая отражалась в ином мировоззрении и была способна создать новое понимание культуры. Когда оба течения соприкоснулись, переплелись и, в конце концов, слились воедино, возникла новая наука со своим новым идеалом человека, который уже не был ни чуждающимся труда ученым, ни невежественным эмпириком, ни человеком, для которого знание и творчество еще не означало одного и того же, но человеком, который делает, чтобы знать, и знает, чтобы делать»^[11]. До тех же пор Галилей меланхолично признавался, что, будучи от природы любопытным, посещает венецианский арсенал ради удовольствия, ради беседы с мастерами и наблюдением за их мастерством в труде. Обращение на фабрику и в рудник еще не стало нормой для науки.

К тому же (в области химии), вне рамок официальной науки, постепенно приходили художники и медики: первые сами изобретали и изготавливали себе краски, вторые — лекарства. Именно в среде — «мыслителей и ученых, которые не имели ничего общего с университетами, все более и более закоченевавшими в своей идейной неподвижности», в среде людей, «которые не принадлежали к цеху университетских профессоров», а принадлежали к ремесленным корпорациям (художники входили в цех красильщиков, скульпторы — каменщиков, медики составляли свой собственный цех), осуществляется прорыв мышления за рамки утвердившихся догм. Особая заслуга принадлежит здесь Парацельсу (1493−1541), Гельмонту (1579−1644), Палисси (1510−1589). Преследуя практические цели, они от алхимии переходят к практической, еще сугубо эмпирической химии. Исследуются химические связи и соединения, не связанные с проблемами поиска философского камня. Единственным источником знания признается опыт.

Принципы эмпиризма. Палисси впервые выдвигает основные принципы эмпирического знания: спрашивать у природы с помощью эксперимента и обращаться к опыту как к последней инстанции на пути к истине; не выдвигать никаких теорий прежде, чем они будут подтверждены экспериментально: в науке не опираться ни на что кроме опыта. Тем самым отвергаются любые ссылки на Священное Писание, Отцов Церкви, авторитет корифеев, мнение древних как методы обоснования и доказательства. В равной мере ставится под сомнение эвристическая ценность таких методов, как умозрение и интуиция. Выдвинутые положения были распространены среди образованных людей того времени. Так, по словам Леонардо да Винчи, «Истинные науки —те, которые опыт заставил пройти через ощущения. Пусты науки, которые не порождены опытом и не завершаются наглядным опытом»^[12]. Все более утверждается в умах в качестве парадигмы научного познания идея, что «природа написана на языке математики». Это не просто отголосок пифагореизма или возрождение интереса к Платону, хотя влияние их несомненно. Скорее, это влияние теории чисел Аристотеля. Во всяком случае, согласно Николаю Кузанскому (1401−1446), «нужно, чтобы в том образе, отталкиваясь от которого мы переносимся к неизвестному, не было ничего двусмысленного: ведь путь к неизвестному может идти только через заранее и несомненно известное. Таковы математические предметы, и именно поэтому математика лучше всего помогает нам в понимании разнообразных божественных истин»^[13]. А отсюда следует, что «ни одно человеческое исследование не может назваться истинной наукой, если оно не прошло через математические доказательства. И если ты скажешь, что науки, начинающиеся и кончающиеся в мысли, обладают истиной, то в этом нельзя с тобою согласиться, а следует отвергнуть это по многим причинам, и прежде всего потому, что в таких чисто мысленных рассуждениях не участвует опыт, без которого нет никакой достоверности. Никакой достоверности нет в науках там, где нельзя приложить ни одной из математических наук, и в том, что не имеет связи с математикой»^[14].

Математика в XVI в. широко применялось в физике. В трудах Леонардо да Винчи (1452−1519), Никколо Тартальи (1499−1557), Джероламо Кардано (1501−1576), Симона Стевина (1548−1620) достигнута вершина развития геометрического направления элементарной статики и гидростатики. В области кинематики вершиной явилась теория Солнечной системы Николая Коперника (1473- 1543). Труды Коперника принято считать «революцией в астрономии». Можно вслед за Ч. Уитни сказать, что Коперник не принадлежал «ни к древнему, ни к современному миру, но связан с обоими»^[15].

Главный труд Коперника «Об обращении небесных сфер» (1543) как бы двухслоен. С одной стороны, эта книга —не изложение гениальной догадки мечтателя, а серьезное математическое исследование, результат почти сорокалетнего труда, в котором тщательно проанализированы и сравнены наблюдения за планетами. Сам Коперник утверждал в «Обращении к Павлу III», что его труд —не для тех, кто «невежда во всех математических науках»: «математика пишется для математиков»^[16]. С другой стороны, космологическая модель Коперника облачена в теологический наряд, сохраняет родовую связь с мифологией. Это прежде всего проявилось в твердой уверенности Коперника в полной разумности устройства Вселенной. «Не христианам, — замечает Л. Стенли, — обычно трудно, если даже не невозможно, оценить влияние этой уверенности, которая наделяла Вселенную всецелой рациональностью задолго до того, как ее детали были исследованы точными науками»^[17]. Коперник выражал уверенность в том, что всякое иное строение мира, помимо описываемого им, «противно разуму» и «недостойно предполагать противное, потому что все устроено в высшей степени совершенно лучшим и любящим порядок Зодчим»^[18]. Кинематика, не обращающаяся к выявлению причин, как нельзя более соответствует этому. И все же в трудах Коперника содержалась уже смутная догадка, что в построении гармонии небесных сфер сыграло важную роль Солнце, настроившее их подобно струнам таким образом, чтобы они образовали все вместе консонанс.

Исподволь начало изменяться отношение ученых к атомизму. Происходила своеобразная подготовка к пересмотру старого, традиционного континуального представления о материи и к принятию корпускулярных представлений, хотя официальной оставалась еще оценка атомизма как пустой грезы. Появилось осознание того, что ревизии мировоззрения, осуществленной Фомой Аквинским, недостаточно для примирения научного мышления и теологии. Одновременно начало развиваться другое направление ренессансной мысли, обусловленное кризисом традиционной формы религиозного мировоззрения (католицизма), — Реформация и реакция на нее —Контрреформация. Разгоревшаяся идейная борьба принимала кровавые, жестокие формы, что не могло не сказаться на процессе формирования нового научного мировоззрения.

Устремленность к нему проявлялась в отношении к университетской, схоластической науке. Университеты принимали на себя обязательство выявлять скрытую ересь в научных трактатах и вести непримиримую борьбу за чистоту религиозной мысли. Первые пособники религиозных фанатиков в это время — студенты университетов (например, в «День баррикад» в мае 1588 г.). Борьба за новое мировоззрение приобретала поэтому характер борьбы против университетской науки, против университетов как таковых. Аристотелизм рассматривался как атрибут университетской науки, а потому становился объектом острой критики. В поисках нового взгляда на природу обратились к авторитету Платона, Эмпедокла, Парменида. Д. Фракастро (1478−1553) считал, что миром управляет всемирное тяготение, и движение светил обусловлено им. Б. Телезио (1509−1588) утверждал материальность мира и сводил все происходящие в нем процессы к уплотнению и расширению. Дж. Бруно (1548−1600) предложил глубокую реформу католичсской догматики на основе платоновско-герметической доктрины, призванную ликвидировать черты официального догмата, трудно поддающиеся рациональному истолкованию и исключить возможность противоречия между наукой и догмой в будущем.

Однако для полноты характеристики XVI в. следует также отметить, что, наряду с прогрессом, он был отмечен вспышкой всех древних суеверий: астрологии, магии, каббалистики, ведовства—все они испытывались опытом на достоверность. По словам П. Таннери, «мышление людей, сбрасывающих с себя традиционное иго, еще не успело выработать нового научного мировоззрения, и старые заблуждения, в которые в это время вовлекаются ученые, притом нередко более грубые и наивные, чем это было в Средние века, затрудняет работу реформаторов науки»^[19].

• [1] Таннери Л. Исторический очерк развития естествознания в Европе. М.; Л., 1934. С. 17
• [2] Стройк Д. Я. Краткий очерк историии математики. С. 110.
• [3] 30Киллелев Ю. А., Полякова H.JI. Наука и религия. С. 91.
• [4] Честертон Г. К. Вечный человек. М., 1991. С. 227.
• [5] Там же. С. 280.
• [6] Цит. по: Вернадский В. И. Избранные труды по историк науки. М., 1981.С. 98.
• [7] 4^Тейяр де Шарден. Феномен человека. М., 1987. С. 139.
• [8] Рожанский И. Д. Античная наука. М., 1980. С. 3.
• [9] Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. С. 60−61.
• [10] Лазарев В. В. Становление философского сознания Нового времени. М., 1987. С. 16.
• [11] лл Льоцци М. История физики. С. 41.
• [12] Леонардо да Винни Л. Избранное. М., 1952. С. 180.
• [13] л6Куэанский И. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1979. С. 64−65.
• [14] Леонардо да Винни Л. Избранное. С. 176.
• [15] Уитни Ч. Открытие нашей Галактики. М., 1962. С. 16.
• [16] Коперник //. О ираицении небесных сфер. М., 1964. С. 14.
• [17] Стенли Л. Спаситель науки. М., 1992. С. 117.
• [18] Коперник //. О вращении небесных сфер. С. 61.
• [19] *2Тапнери П. Исторический опыт естествознания в Европе. С. 97.