Книга третья ИСТОРИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Развитие натуралистических религий

Если наши умозрительные выводы верны, то диалектический закон должен выразиться в историческом развитии человечества. История должна начаться с первобытного единства, которое затем должно разложиться на две противоположности, после чего последние должны быть снова сведены к высшему единству. Отсюда три ступени развития и троякий синтез, характеризующий эти ступени: натуралистический синтез в первом периоде, спиритуалистический или нравственный в среднем и, наконец, идеалистический, которым должно завершиться все это движение. Что касается до материалистического начала, то, в противоположность спиритуалистическому, оно не может быть источником самобытного синтеза, ибо в своей односторонности оно перестает быть божественным. Материальный мир, как таковой, составляет предмет науки, а не религии. Только в связи с другими началами материальный элемент может входить, как момент, в развитие синтетического миросозерцания.

В силу закона последовательности синтетических периодов и аналитических каждый из этих синтезов должен быть отделен от другого аналитическим процессом. Вследствие этого мы получаем три синтетических периода, разделенных двумя аналитическими. Последние составляют переходы от одного синтеза к другому.

Развитие человечества еще не кончилось; следовательно, существующие факты не дают нам всей полноты определений. Но тот путь, который пройден историею до сих пор, вполне оправдывает выведенный нами закон. Первый период исторического развития характеризуется господством натуралистических религий, которые обнимают всю человеческую жизнь и служат основанием теократических государств. Восток с глубочайшей древности и до наших дней находится в этом состоянии. Такова же была точка отправления классических народов. Затем эти верования разлагаются; наступает период анализа. Результатом этого процесса является средневековый порядок, в котором господствует нравственный синтез. Эта эпоха характеризуется противоположением двух миров, чисто духовного и материального, с односторонними началами, а потому в неизбежной борьбе. Наконец, за этим средним периодом следует новая эпоха аналитического развития, носящая название нового времени. Это та эпоха, в которой мы живем и которая далеко еще не пришла к концу. Будущее скрыто от наших взоров; но из того, что было, мы можем заключить, к чему мы идем и что нам предстоит впереди.

Таков общий закон. Но диалектическое развитие проявляется не в одном только общем движении человеческого духа. Тот же закон повторяется на каждой ступени, в аналитические периоды так же, как и в синтетические. Сознание верховных начал бытия присуще разуму во все времена, и как только человеческая мысль вырабатывает из себя известное миросозерцание, так, в силу внутренней связи всех этих начал, она неизбежно проходит весь цикл вытекающих из них воззрений. Везде поэтому мы видим развитие в трех ступенях и четырех моментах. Это — общий закон человеческого духа. Разница состоит только в большей или меньшей полноте определений. Когда разум поглощен сознанием одностороннего начала, в нем все-таки являются и другие, но они играют второстепенную роль, подчиняясь господствующей точке зрения. То же самое имеет место и на низших ступенях в сравнении с высшими. Первые, по самому существу своему, нс допускают полного развития отдельных элементов. Так, натурализм может исчерпать понятие о силе, но полнота нравственных начал возможна только на спиритуалистической точке зрения. При натуралистическом миросозерцании нравственное воззрение всегда окажется недостаточным. Еще более это относится к познанию духа, который вполне может раскрыться только в конце процесса. Мы находим это понятие и в натуралистическом синтезе, где оно играет весьма существенную роль; но здесь дух понимается не как высшее сочетание противоположностей, получивших самостоятельное развитие, а в форме естественного определения, как душа мира, поглощающая в себе всякое частное бытие.

Самое развитие четырех моментов может быть различно, смотря по тому, которое из означенных начал служит исходною точкою движения. Так как эти начала в своей совокупности образуют две перекрещивающиеся противоположности, то существенное различие заключается в том, которая из двух противоположностей служит основной нитью процесса. Если мысль исходит от понятия о силе, то она через категории формы и материи приходит наконец к идее, и наоборот, исходя от идеи, она тем же порядком приходит к понятию о силе. Если же точкою отправления для нее служит материальное явление, то она через категории силы и идеи восходит к форме, или закону, и наоборот, исходя от закона, она тем же порядком нисходит к материи, или явлению. Первый путь можно назвать субъективным, второй объективным, ибо в первом выражается чистое развитие мысли, во втором же точкою отправления служит отношение мысли к внешнему бытию. Совокупное развитие духа, подчиняясь внутреннему закону, необходимо следует субъективному пути; но развитие отдельных ступеней может быть разнос, смотря по тому, откуда отправляется мысль. На низших ступенях развития исходною точкою служит внешний мир; поэтому как в религии, так и в философии господствует объективный путь. Субъективная точка зрения является уже плодом позднейшего отвлечения, когда мысль, отрешаясь от внешнего мира, углубляется в самою себя.

В самом объективном пути мы различали два противоположных движения: от явления к закону и от закона к явлению, или, что-то же самое, от материи к форме и от формы к материи. Первое можно назвать путем разложения, второе путем сложения понятия. Первое естественно предшествует второму, ибо первоначальною точкою отправления для человеческого сознания служит внешнее явление, и только мало-помалу оно восходит к понятию о законе. Поэтому первый путь господствует в первобытных религиях, второй — в религиях философских.

Мы уже видели, каким образом религиозное сознание человека, отправляясь от фетишизма, который смешивает абсолютное с явлением, идет, с одной стороны, через натурализм, или поклонение силам природы, а с другой стороны, через анимизм, или поклонение душам умерших, и восходит наконец к тому, что называется сабеизмом, к поклонению небу с наполняющим его сонмом светил, представляющих вечный порядок вселенной.

В этом процессе низшую ступень составляет фетишизм. Здесь мысль понимает уже присутствие в явлении невидимой силы, но она неспособна еще отделить эту силу от явления и представить ее отвлеченно. А так как отвлечение есть процесс производный, так как не с него начинается движение мысли, а с другой стороны, мы не можем предполагать, чтобы разум, в котором развилась уже способность к отвлечению, мог снова ее потерять, то мы должны заключить, что фетишизм составляет первую форму религиозного поклонения при естественном развитии человечества. Это — чисто младенческое состояние мысли. Но наблюдать эту ступень в ее чистоте мы нс можем, ибо все известные нам народы, даже самые дикие, уже прошли через нее. Мы нигде не находим фетишизма как исключитсльную форму религиозных верований; везде к нему примешиваются уже другие, высшие начала, и только выделивши его из остальных элементов, мы можем определить существенный его характер.

Два признака представляются в нем основными: во-первых, то, что предметом религиозного поклонения является здесь всякая, даже самая незначительная вещь; во-вторых, то, что этот предмет становится служебным человеку^[1]. Фетишизм выбирает себе любой случайно попавшийся ему предмет: кусок дерева, камень; он поклоняется ему и приносит ему жертвы; но если фетиш не исполняет его просьбы и предприятие не удается, то он бросает его и берет другой. Иногда же он свое божество подвергает наказанию: он рубит дерево, сечет истукан. Из этого можно видеть, где лежит первоначальный источник этих отношений. Человек поклоняется в видимом предмете той невидимой силе, которая приносит ему известное благо: дереву, которое дает ему пищу и орудие, из которого он извлекает огонь, еще более камень, который в первобытный период доставляет ему важнейшие орудия и убежище и который притом не исчезает, как дерево, а остается неразрушимым. Под влиянием воображения при отсутствии понятия об истинной связи вещей этим предметам приписываются и всякие волшебные действия. Но существенно то, что они постоянно остаются служебными человеку, который является, таким образом, владыкою божественных сил, присущих явлениям природы. С поклонением внешним предметам соединяется здесь поклонение человеку, и свойства, принадлежащие последнему, переносятся и на первые.

Эти два присущие фетишизму момента, объективный и субъективный, на следующей ступени получают полное развитие, притом в противоположном направлении. Поклонение внешним предметам, расширяясь, становится обоготворением невидимых, высших сил природы, человеческий же элемент принимает форму поклонения душам умерших. И то и другое является последствием отвлечения.

Сходство предметов, которое ведет к обозначению их общим именем, рано или поздно непременно порождает понятие об общей присущей им силе, которая только частью или временно проявляется в отдельных вещах. В особенности такое понятие вырабатывается там, где явления носят стихийный характер и где поэтому они не представляются раздельными, а сливаются в большие массы и повторяются постоянно. Отсюда естественно возникает поклонение стихийным божествам, управляющим явлениями природы: владыкам моря, ветров, дождя, грома, богу огня, земле как обшей матери земных веществ. Эти божества имеют уже высшее значение; они не подчиняются воле человека, не служат ему орудием, но владычествуют над ним, принося ему добро или зло. Человек старается их умилостивить, но чувствует свое перед ними бессилие. Это — первый шаг к признанию над собою высшего начала, владычествующего во вселенной. И эти божества человек признает себе подобными, имеющими разум и волю, ибо безличное божество вовсе не есть божество, а мертвая вещь, которая поэтому не может быть предметом человеческого поклонения^[2].

С другой стороны, та же сила отвлечения ведет к поклонению душам умерших. Человек начинает отличать тело от оживляющей его души. Это первый признак развивающегося самосознания. Он чувствует свое я как внутреннее начало, господствующее над материальными членами. А так как эта невидимая сила проявляется в дыхании, то он уподобляет ее невидимой же, окружающей его стихии, воздуху. И когда смерть оставляет тело бездыханным, он понимает это событие как разрешение связи, соединяющей душу с телом: душа не исчезла, но она только отлетела, невидимо продолжая свое существование с теми же свойствами, какие она имела при жизни, но одаренная еще большею, таинственной силою, ибо она не опутана уже телесными узами. С этим связаны и самые глубокие человеческие чувства; души предков естественно становятся покровителями потомков. А с другой стороны, всякие несчастия, происходящие от неведомых причин, приписываются действию враждебных духов. Последняя сторона нередко становится даже преобладающею, ибо царство смерти представляется грозным для людей: умершие тянут за собою живых. Таким образом, все явления природы связываются волшебною связью; все доброе и злое происходит от действия невидимых духов. Среди людей является особенный разряд лиц, которые, состоя в таинственных сношениях с этим невидимым миром, отвращают или вызывают зло. Таковы кудесники и заклинатели; им приписывается власть над духами.

Эти невидимые существа принимают видимую форму. Иногда они являются в виде привидений, но они могут и переселяться в людей, особенно в животных. Отсюда поклонения животным, в которых люди признают своих предков. Таково значение так называемого тотемизма. Каждое племя, каждый род имеет в среде животных своего праотца и покровителя. Особенно распространено представление душ в виде птиц, вследствие их воздушного образа жизни. Мало того: не только животные, но и деревья и самые камни в представлениях первобытных народов получают душу отдельную от тела. Некоторые дикие народны Южной Америки думают, что когда разбивается камень, то душа его в виде попугая перелетает в другой. В Океании существует поверие, что когда исчезнет какой бы то нибудь предмет, даже созданный руками человека, например лодка, дом, то душа его отлетает в жилище богов. Наконец, на высшей ступени этот мир духов связывается со стихийными силами, особенно с огнем. Первоначально огонь служит средством отражения злых духов, которые, появляясь и блуждая преимущественно ночью, отгоняются зажженными факелами. Впоследствии же самый огонь отожествляется с душою. ''Помни, — говорит один североамериканский кудесник, — что жизнь в твоем теле и огонь на твоем очаге суть одна и та же вещь и произошли в одно время. Если ты допустишь, чтобы потух твой огонь, то немедленно погаснет и твоя жизнь"^[3]. Отсюда поклонение священнохму огню, в котором живет дух племени и от которого берут свой огонь все его отпрыски. Понятно, что при дальнейшем развитии эти представления должны были повести к пантеистичному понятию о душе мира, проникающей все сущее и принимающей разнообразнейшие формы. Зачатки этого понятия, которое полное свое развитие получает в философских религиях, мы видим уже в первобытных верованиях, ибо и здесь уже мир духов не остается собранием единичных существ, но объединяется и получает владыку, бога или богиню смерти, который, сообразно с противоположными свойствами подчиняемых ему духов, является то благодетельным, то грозным. Нередко этот высший дух носит то же название, что и подчиненные, чем обнаруживается тожество их происхождения. Так, у североамериканских туземцев оки называются и отдельные духи, и заклинатели, и бог смерти, и, наконец, сам великий дух, владыка мира^[4].

У североамериканских дакота мы находим и противоположение душевных божеств силам природы как двух враждебных друг другу начал. У них первый класс составляют боги онктери; они создали землю и людей и установили врачебный танец, которым заклинаются духи. Главный из них дух земли, затем некоторые животные, наконец, души умерших. Второй же класс образуют вакинианы, постоянно воюющие с онктери, разрушительные боги войны, но одаренные производящей силой, ибо от них происходят дикий рис и известный род травы. Из них бог Токушканшкан живет в священном копье и томагавке, в громовых стрелах и четырех ветрах^[5].

На высшей ступени эти противоположные начала сливаются в одно общее миросозерцание, которое принимает форму сабеизма. С одной стороны, поклонение силам природы, естественно, заставляет человека поднять глаза к небу, откуда светит солнце и откуда исходит гром; с другой стороны, у множества народов, может быть вследствие отожествления души с огнем, распространено верование, что души умерших превращаются в небесные светила. У североамериканских лени-ленапе это слияние религиозных воззрений является в виде поклонения двенадцати главным духам (маниту), по числу двенадцати месяцев календаря, а именно: великому духу, небесному духу солнца или дня, духу месяца, земли, огня, воды, дома, маиса, наконец, духам четырех стран света^[6]. Таким образом, перед человеком открывается макрокосм, вечный порядок мироздания, проявляющийся особенно в движении небесных светил, наблюдение которого ведет к распределению времени и к установлению календаря. Сам Великий Дух с земли переносится на небо и становится владыкою вселенной. Отсюда уже только один шаг до философских религий. Сабеизм, как заметил уже Шеллинг, составляет для последних точку отправления. Созерцание вечного порядка вселенной ведет к понятию о владычествующем в нем Разуме; но на этой ступени это понятие сливается еще с представлением неба. Поклонение небу, как верховному Разуму и источнику всякого порядка, составляет содержание древнейших философских религий человечества.

По какому же закону развиваются эти религии?

Один из замечательнейших мифологов нашего времени Макс Мюллер, сравнивая мифологические понятия человеческих племен со строением языков, разделяет все религии древнего мира на три группы: туранскую, семитическую и арийскую. Первая заключает в себе народы монгольского и финско-татарского происхождения. Их верования, по мнению Мюллера, характеризуются поклонением Небу и Земле как двум противоположным началам. Высшим представителем этой группы является Китай. Остальные же две группы, как обозначает самое их название, заключают в себе народы семитического и арийского, или индоевропейского племени. У семитов, по мнению Мюллера, господствует поклонение Богу в истории, у ариев — поклонение Богу в природе^[7].

Существенный недостаток этого разделения состоит в том, что здесь не различены первобытные религии и философские и вовсе не понят смысл последних. Выводя мифологию из строения языка, Макс Мюллер останавливается на первой ступени. Он только в первобытных верованиях видит истинное выражение религиозного сознания человечества; последующую же философскую разработку этих верований он считает каким-то внешним придатком или даже искажением истинного существа религии. Между тем глубочайший смысл религий раскрывается нам именно в возведении их к философскому миросозерцанию, не тому, которое вносится в них позднейшими мыслителями, старающимися приладить народные верования к своим собственным воззрениям, а тому, которое вытекает из глубины народного духа и формулируется жрецами или людьми, признаваемыми народом за пророков или мудрецов. Исследование этого философского существа древних религий приводит нас к необходимости несколько изменить сделанное Мюллером разделение.

Можно согласиться вообще с характеристикою туранской группы. Нельзя даже не сказать, что выделение этой группы из остальных есть мысль блестящая, которая составляет существенную заслугу Мюллера. Надобно только прибавить, что философский смысл этих верований состоит в поклонении Небу как верховному Разуму, установляющему вечный порядок в мире и жизни. Это и есть первая ступень философского развития. Что касается до семитов, то и эта группа в своем составе обозначена верно; но и тут философский смысл поклонения ускользнул от исследователя. Существо семитических религий состоит не в том, что в них господствует поклонение Богу в истории, а в том, что в них преобладает понятие о Боге как Силе, владычествующей в мире. Наконец, арийская группа должна быть разделена на два существенно отличных друг от друга отдела. Основы первобытной религии у всех арийских племен, начиная от индийцев и кончая германцами, везде одни и те же; но последующая философская обработка этих верований дала им совершенно различный характер. У юго-восточных, азиатских ариев они развились в поклонение Богу как Духу, присущему миру. Высшим выражением этого направления является индийский пантеизм. Напротив, у северо-западных, европейских, ариев развивается поклонение богам как отдельным самостоятельным личностям, представляющим ту или другую силу природы или ту или другую сторону Божества. Здесь господствует индивидуализм, представляющий частную или материалистическую форму религиозного сознания.

Таким образом, вместо трех групп мы имеем четыре, которые в своей совокупности представляют развитие самых основных начал философии и религии. С помощью выведетюго умозрением диалектического закона перед нами раскрывается весь смысл истории языческих верований. Мы видим, почему религии Востока, представляющие объективные определения божественного естества, поражают нас своею глубиною и отличаются постоянством и почему, напротив, религии классических народов, более изящные по своей индивидуальной форме, скуднее по своему философскому содержанию и изменчивее в своем историческом движении. В противоположность Разуму, Силе и Духу, частные начала бытия представляют, можно сказать, момент разложения первоначального религиозного синтеза. С них начинается анализ. Это именно мы и видим у европейских народов, которые вследствие того гораздо податливее на светское развитие, нежели погруженные в религиозное миросозерцание народы Востока.

Но эти общие характеристические черты отдельных групп обозначают только преобладающее в каждой из них начало. Между тем религиозное сознание, так же как и философское, не может остановиться на одном начале, не перейдя последовательно и к другим. Поэтому мы в пределах каждой группы находим опять те же самые направления, которые характеризуют их совокупность. Отсюда бесконечно разнообразные формы религиозного поклонения, которые встречаются у языческих народов. С первого взгляда эти верования кажутся каким-то непонятным хаосом иногда самых диких представлений; но при ближайшем рассмотрении везде открывается один и тот же управляющий ими закон.

Первую группу составляют туранские племена, высшим представителем которых является Китай. Религия Китая, в том виде как она окончательно установлена Конфуцием, имеет до того философский характер, что она кажется более философиею, нежели религиею. В древнейших книгах признавалось два верховных начала, Небо и Земля, первое — мужское, второе — женское, из сочетания которых все произошло. Но выше этой двоицы ставилась верховная единица, от которой произошла самая двоица. Это единое, духовное Божество называется также Небом, Тиен. Оно устроило всю вселенную; земля же, равно как и видимая твердь, служит только его символом, или орудием, через которое оно действует. Этому духовному началу поклоняются и под именем верховного владыки, Шанг-ти. Ему дается также название Великой Вершины (Тай-ки), которое китайские философы объясняют как верховный или первобытный Разум. От него исходит закон, управляющий вселенною и сохраняющий ее в неизменном порядке. Древнейшие китайские императоры считали священною обязанностью делать астрономические наблюдения и следовать указаниям календаря. От Неба проистекает и разумное начало в человеке, которое должно служить последнему руководством в жизни. Высший закон для человека есть закон нравственный, которого главное предписание состоит в развитии разумного начала, в усовершенствовании себя и других. Отсюда требования человеколюбия, правды, прямоты, нравственной чистоты и целомудрия. Отсюда высокое значение числа, меры и порядка как в человеческой жизни, так и во всем строе вселенной. Это разумное начало после смерти человека возвращается к Небу. Поэтому рядом с поклонением Небу китайцы признают и поклонение душам предков. Первое, говорит Конфуций, есть всемирное начало, плодотворный источник, откуда все произошло; предки же, произошедшие от этого источника, сами являются источником последующих поколений. Вследствие этого первая обязанность человека состоит в принесении благодарности Небу; вторая же обязанность заключается в принесении благодарности предкам. Естественно, что при таком воззрении уставы предков свято чтятся китайцами; требуется строгое исполнение установленного ими закона. Сам Конфуций признавал себя только толкователем древней мудрости, чем он и был на самом деле.

Этими немногими определениями ограничиваются религиозные понятия китайцев, понятия, в которых все сосредоточивается на представлении небесного Разума и проистекающего из него физического и нравственного порядка.

Иное направление приняло это учение в секте другого знаменитого китайского философа, современника Конфуция, Лао-це. Здесь учение о верховном Разуме превращается в пантеистическую систему. Разум, Тао, признается душою мира, проникающею все сущее; все видимое составляет только его проявление. Это единое, верховное начало имеет, однако, двойственную форму: как отрицающее всякие определения, оно есть Не-бытие, первоначальный источник всего сущего; напротив, как производящее из себя все определения, оно есть Бытие, мать всего сущего. Первое есть единица, второе двоица, сочетание же обоих составляет троицу, которая всему дает бытие и совершенство. Но эти три верховные начала в сущности составляют одно. В себе самом, как единица, это начало неподвижно, и, как таковое, вечно и неизменно; но, принимая определения двойственности, оно приходит в движение и через это производит из себя все существа. Последние, как временные проявления вечного Разума, преходящи; но все они возвращаются к своему корню, то есть к верховному Разуму. Возвращаться к своему корню, говорит Лао-це, — значит вступать в безусловную неподвижность, отдать назад свое полномочие, сделаться вечным и непоколебимым. Знать, что делаешься вечным и непоколебимым, — значит быть просвещенным; не знать этого — значит находиться в заблуждении. Кто это знает, тот обнимает все существа общею любовью, тот праведен и справедлив в отношении ко всем, тот причастен божественной природе и отожествляется с самим верховным Разумом; будучи же отожествлен с верховным Разумом, он живет вечно и не боится уже уничтожения тела. Поэтому вся задача человека заключается в том, чтобы прилепляться к этому единому, присущему ему разумному началу, стараясь освободиться от всяких телесных влечений. Цель человека состоит в возвращении к абсолютной неподвижности, а потому высшая мудрость заключается в чисто созерцательной жизни. Сохранение внутреннего мира и внушение народу презрения ко всему внешнему должно быть и целью правителей.

Это учение одного из древнейших идеалистов сделалось началом религиозной секты, которая никогда не могла получить преобладания в Китае, но которая имеет в нем, однако, многочисленных последователей. Сам Лао-це обоготворяется ими как воплощение верховного Разума. Можно сказать, что в этом пантеистическом веровании выражается то направление китайского духа, которое составляет переход к буддизму; этим объясняется и значительное распространение последнего в Китайской империи. Известно, что буддизм, изгнанный из Индии, нашел главное убежище в Китае. В Тибете находится его центр; в государствах Кохинхины, или Восточной Индии, составляющих переход от китайской цивилизации к индийской, он сделался господствующим вероисповеданием. Нам неизвестны религиозные формы, существовавшие в этих государствах до введения в них буддизма; но, судя по их положению и по тому характеру, который принял в них буддизм, соединяющийся здесь с поклонением монарху как воплощению Божества, можно думать, что здесь господствовало именно пантеистическое направление китайской цивилизации.

Совершенно противоположна этому мирному поклонению Разуму как духу, присущему вселенной, та форма, которую мы встречаем на севере, у завоевательного племени Восточной Азии, монголов. Здесь развивается та отрасль китайской религии, которая составляет переход к семитическому миросозерцанию, именно к исламу. Монголы, так же как и сродные им гунны, поклонялись Небу, которого самое название на их языке был^[8]о только видоизменением китайского имени Тиен. У гуннов оно называлось Танг-ли, у монголов Тенг-ри^[8]. Первоначально к этому присоединялось поклонение солнцу и другим светилам, а также духам небесным, земным и душам предков. Но с установлением монгольского государства эти первобытные верования уступили место более возвышенному пониманию божественного естества. ''Предписывается верить, — говорит закон Чингисхана, — что существует только один Бог, творец неба и земли, который один дает жизнь и смерть, благо и бедность, который дарует или отнимает все, что ему угодно, и имеет над всем безусловную власть". Здесь представление небесного Бога, установляющего закон и порядок, превращается в понятие об абсолютном властелине. Божество воинственного племени являлось страшным и грозным для своих врагов. Все, что ему противилось, уничтожалось как безнравственное. И Аттила и Чингисхан называли себя бичами Божьими. Отсюда те страшные избиения людей, которыми сопровождались их завоевания. Но эти начала мало согласовались с первоначальным источником, откуда они произошли, с понятием о Небе как верховном Разуме. Поэтому монгольские завоеватели, естественно, обратились в магометанство.

Наконец, самостоятельную отрасль того же религиозного воззрения представляет туземная японская религия, называемая синто. Здесь поклонение душам предков, в качестве святых или культурных героев, заслоняет собою поклонение Небу. Японцы убеждены, что небесные боги слишком отдалены от людей, чтобы заниматься их делами; поэтому они непосредственно поклоняются душам умерших святых, которых они называют Ками и которых они считают посредниками между Божеством и человечеством. Но так как эти святые происходят от Неба, то стремление связать эти верования в одну общую систему ведет к генеалогическим рассказам, в которых космогонические представления переходят в повествование об установлении порядка на земле культурными героями. Вначале, гласят японские предания, из первобытного хаоса возникло верховное Божество, само себя создавшее и восседающее посреди неба. Оно пребывает в вечной неподвижности; непосредственными же создателями вселенной являются два других божества, Великий Бог Творец и Бог духовный Творец. От них управление миром перешло к семи следующим друг за другом небесным богам. Только последний из них приобрел подругу и вызвал к бытию землю, управление которой он вверил любимой своей дочери, богине солнца Тен-сио-дай-зин. С нее начинаются династии земных богов, из которых опять последний, женившись на смертной, имел и смертного сына, Зин-му-тен-оо, первого человеческого правителя Японии и родоначальника царствующих там микадо. Из всех этих божеств японцы поклоняются только богине Тен-сио-дай-зин или Аматерасу; но главным предметом поклонения являются Ками, разделяющиеся на высших и низших. Высшие суть вочеловечившиеся боги, низшие — люди, возведенные за их заслуги на степень божеств. Им посвящены многочисленные храмы. Поклонение им состоит в очищении сердца посредством обрядов, воздержания и нравственной жизни. Религия японцев предписывает им следовать законам природы, разума и гражданского порядка. Души праведников возносятся на небо, где они живут непосредственно под жилищами святых. Злые же осуждены долго блуждать для очищения грехов.

Таковы четыре главные религиозные формы, вытекающие из китайской цивилизации. Едва ли нужно заметить, что они представляют полное выражение общего диалектического закона развития. Здесь Разум представляется как источник порядка, как душа мира, как властелин вселенной, наконец, в частных своих проявлениях, в виде происходящих от неба культурных героев.

Тот же цикл божеств, с тем же характером, мы находим и у других племен земного шара, перешедших ступень первобытных религий, в Океании, в Америке, в меньшей полноте у негров. Одна белая раса дала этим началам дальнейшее развитие. Мифология жителей Полинезии особенно любопытна тем, что в ней можно видеть самый процесс развития этого цикла. В малом виде он представляет тот же самый путь, которому следует и общее религиозное развитие человечества на философской ступени^[10].

Высшим божеством в Полинезии считается бог небесный Тангалоа, безначальный, несотворенный творец мира, представляемый иногда в виде птицы. На Таити сказание гласит, что он с женою-утесом (Папа), то есть с землею, родил всех богов, от которых, в свою очередь, произошли все вещи. По другим сказаниям, он выудил острова из моря или сбросил их с неба. Население земли приписывается дочери его Тури, или Тули, слетевшей с неба тоже в виде птицы. Но это верховное Божество, которому поклонение вообще отходит на задний план, так как оно считается слишком высоким и святым, принимает иногда пантеистический характер. Сотворение мира представляется в виде яйца, сбрасывающего с себя скорлупу; вселенная называется скорлупою или внешним обликом Тангалоа, который сам превращается в мир; люди произошли из его спины, и он носит их на себе. В этом виде он отожествляется с другим великим полинезийским божеством, с Мауи, владетелем царства мертвых; его изображают с копьем и сетью, которыми он убивает и ловит души людей. С другой стороны, в Новой Зеландии Тангалоа перестал уже быть небесным богом и превратился во владыку моря, превращение естественное, ибо многие древние народы представляли себе небо как верхние мировые воды или океан. В обоих случаях мы видим переход от небесного бога к последующей ступени; ниже этот переход выяснится с полною очевидностью.

Другое означенное божество полинезийцев, Мауи, некоторыми исследователями признается солнечным богом. Но в нем нет ни единой черты, которая бы оправдывала подобное толкование; напротив, все указывает в нем царя духов, который на высшей ступени превратился в пантеистическое божество, неутомимо деятельное, всюду проникающее. Мауи, с которым тожественны Тане (Тане-Мауи), а также Самоано-Тонганский Гикулео, гавайские Акеа (Тане-нуи-Акеа), новозеландский Таваки, считающийся братом Мауи, и, наконец, Мафуйке, по сказанию, держит на себе землю, и когда он поворачивается, то происходит землетрясение, явное указание на подземного бога. А с другой стороны, он изображается в виде летающего метеора с хвостом, форма, в которой являются также души умерших. А так как душ множество, то и Мауи нередко представляется в виде нескольких братьев и еще чаще в виде нескольких поколений, носящих все то же имя. Главным же героем среди них является Мауи-Тики-тики, название, опять обозначающее души умерших. Этот Мауи у своего подземного деда или у своей бабки, подобно Прометею, добывает огонь, который он приносит людям, причем он несколько раз его зажигает и тушит. Он является великим учителем людей; но, с другой стороны, он же им приносит и смерть тем, что сам умирает. Это изображается в сказании, что он вползает в свою бабку; великую старуху Ночь с целью ее убить во время ее сна, но та просыпается и его проглатывает. Под именем Тики, Тане или Акеа Мауи прямо даже считается владыкою царства мертвых.

Мауи приписывается и множество других деяний. Он измеряет землю, прошедши ее быстрыми шагами; он задерживает ход солнца, с тем чтобы оно давало людям время совершать свои работы; наконец, ему приписывается отделение неба от земли и даже сотворение мира вместо Тангалоа, что, как еще более выяснится далее, указывает опять на замену владычества небесного бога земным. Такое разнообразие свойств и действий, особенно при дробности полинезийского быта, естественно повело к тому, что Мауи распадается на несколько лиц и является под разными формами и именами, но все они сводятся к одному общему типу, существенный характер которого совершенно очевиден.

Третье великое божество полинезийцев был бог Ту, или Ру, слово, означающее ударять. Он вместе бог моря и войны, признаки которых сочетаются во многих мифологиях, ибо море представляется самою могучею стихийною силой. В Полинезии такое сочетание вытекало из самого положения островов. По некоторым сказаниям, Ру считался даже творцом мира и ставился выше Тангалоа, что опять указывает на переход от первоначального небесного божества к богу Силы. На Таити место его занимает, по-видимому, другая форма того же божества, Оро, бог войны, который считался сыном Тангалоа и отцом людей, в особенности короля. Это положение родоначальника и воителя вело к тому, что на него переносились некоторые черты, принадлежащие владыке царства мертвых: к нему шли души убитых воинов; он их глотал и выпускал обратно очищенными. Общество Ареои на Таити стояло к нему в таких же отношениях, как на Маркизах к Мауи. Оба эти божества вместе с Тангалоа составляли верховную троицу на Таити и Мангареве.

В новозеландских сказаниях ясно изображается переход от поклонения небесному богу к земным божествам. Мы видели уже, что первоначальный небесный бог Тангалоа превратился здесь во властителя морской стихии. На место его является Небо под собственным именем Ранги; в соединении с Землею, Папа, оно произвело целое поколение богов, в которых нетрудно узнать также упомянутых выше полинезийских божеств, раздробившихся на отдельные моменты; кроме морского бога, Тангалоа, сыном Неба и Земли является здесь бог бурь и ветров, Тавириматеа, другая форма бога Ту (таири — значит ударить*); затем сам Ту под именем Ту-матауенга, который считается здесь, подобно Оро, богом войны и отцом людей; далее Танс-Мауи под именем Тане-Магута, отец лесов, тот же Тане-Мауи под именем Ронга-ма-тане, отца домашних растений, наконец, опять то же божество под именем Гаумиа-Тики-тики, отца диких растений. Но Небо и Земля так плотно прилегали друг к другу, что везде царствовала тьма; наконец дети не могли этого выдержать, и гордый Ту-матауенга предложил братьям убить родителей; но более мягкий Тане-Магута настоял на том, чтобы их не убивать, а только разделить. Все другие напрасно пытались это сделать; наконец, Тане-Магута, упершись спиною в Землю, а ногами в Небо, произвел разделение, слало светло, и дети вышли на свет Божий. Но тогда между ними началась междоусобная война. Из братьев один, бог ветров и бурь, не участвовал в восстании против родителей, а стоял на стороне последних; в отмщение за учиненное им насилие он напустился на братьев, поломал леса, погнал перед собою волны, одного только не мог поколебать Ту-матауенга, отца людей. Затем началась война между богом моря и богом лесов за то, что последний украл у себя детей первого, — пресмыкающихся, ушедших в леса от нападения бога ветров. Наконец, отец людей, Ту-матауенга, стал размышлять, как бы ему отомстить братьям за то, что они покинули его в войне с Тавири-матеа: он приготовил силки, дети лесного бога, звери и птицы, пали перед ним; он изобрел сети и вытащил на берег рыб, детей морского бога; наконец, он выкопал из земли детей богов диких и домашних растений и обратил их себе в пищу. Таким образом, все, заключающее всебе начало жизни, стало ему служебным; только с одним богом бурь он не мог справиться, и тот продолжает его угнетать. Представитель физической силы противополагается здесь совокупности органических явлений, подчиненных человеку.

В своем общем очертании это новозеландское сказание представляет очевидную аналогию с рассказом Гезиода о победе Кроноса и титанов над отцом их, Небом. Оно изображает вместе с тем и последовательный ход полинезийских верований. Последний момент, возвеличение над братьями родоначальника людей и подчинение первых последнему, обозначает новейший поворот полинезийских религий: натуралистические божества вообще отходят на задний план и уступают место человеческим началам. Главным предметом поклонения становятся души предков, в виде богов покровителей. С этим в связи находится и развитие теократического правления, поклонение царям как непосредственным потомкам богов. В особенности это поклонение предкам развилось в близкой к Японии Микронезии; при всем различии культуры этих двух стран мы видим здесь основное тожество верований. Таким образом, несмотря на разные исходные точки и на различную окраску мифологических представлений, везде повторяется один и тот же процесс. В сокращенной форме это — тот же самый процесс, которому следует и вся совокупность языческих религий.

Новое подтверждение этого закона мы находим в Америке. Здесь в еще более сложной форме развиваются опять те же начала. Мы видели выше, что у североамериканских туземцев поклонение, с одной стороны, силам природы, а с другой стороны, душам умерших слилось в общее поклонение силам небесным, во главе которых стоит Великий Дух, владыка вселенной. Отсюда был один шаг до поклонения Небу как верховному Разуму. Этот шаг был сделан первым культурным племенем американского материка, тольтеками, которые положили основание древнеамериканской цивилизации^[11].

Происхождение тольтеков неизвестно; мы находим у них уже высокообразованные государства с крепкою теократическою организацией). Эти государства образуют тройственный союз, порядок, который впоследствии повторяется везде, где только основались тольтеки или куда проникла их культура. По-видимому, эта тройственность имела религиозное значение; она связывалась с тройственностью божеств, из которых каждое было предметом особенного почитания в одном из соединенных государств. У тольтеков эти государства были Толлан, Кульгуакан и Отомпан. Существовали ли сверх того уже в то время независимые республики, какие мы находим впоследствии среди азтеков, по недостатку сведений невозможно решить. Центром религиозной жизни был Толлан, где царил, в качестве монарха и верховного жреца, мудрец и культурный герой тольтеков, Квецалькоатль (Quetzalcoatl), имя, означающее красиво оперенную змею, вероятно, вследствие того, что птица с яркими перьями, именуемая квецаль, считалась посланницею небес, а змея была символом земли и ее богатств. Божество, которому здесь поклонялись, называлось Тлокве Нагуакве (Tloque Nahuaque), Все в себе содержащий или Кем все существует. Оно носило и другие названия, а именно Тот, кем или в ком мы живем (Ipalnemoani), Находящийся над землею (Tlalticpac), Поддержка нашей плоти (Tonacateuctli) и т. д. Рядом с этим повествуют, что тольтеки поклонялись солнцу, луне и звездам. Однако этот первобытный сабеизм был устранен Квецалькоатлем, который признавал только единого истинного Бога. К нему он взывал под именем Центра или Внутренности неба, а также Звездной юбки и Звездного сияния^[12]; ему он приносил бескровные жертвы, а изредка и животных. Весь установленный толланским мудрецом религиозный порядок, все законы и обряды имели характер нравственный и очистительный. Святость жизни, воздержание, очищения, исповедание грехов предписывались как постоянные правила. Одним словом, мы находим здесь первоначальную нравственную религию во всей ее чистоте.

Но не то было в могущественнейшем из союзных государств, Кульгуакане. Здесь водворилось поклонение богу Силы под именем Тезкатлипока (Tezcatlipoca), Пылающее зеркало, символ солнца. Это божество называлось и друг ими характеристическими именами: Тот, чьи мы рабы (Titlacahuau), Делающий все, что хочет (Moyocatzin); наконец, он был богом распрей и войны (Yaotzin). Несмотря на то что он считался невидимым духом, он представляется иногда с орлиным клювом и с когтями вместо рук. Ему приносились человеческие жертвы, и это повело к распре между двумя государствами. Тезкатлипока, говорит предание, которое постоянно отожествляет бога с его поклонниками, стал требовать от Квецалькоатля, чтобы он приносил человеческие жертвы, а так как последний на это не соглашался, то произошла война, которая заставила Квецалькоатля удалиться из Толлана.

На первый раз, однако, он ушел недалеко, в те страны, где поклонялись третьему великому толтекскому божеству, Тлалоку, Соку земли^[13], представителю жизни, разлитой в природе и проявляющейся главным образом в питательной влаге. Восседая на горах, Тлалок посылает оттуда дождь, вследствие чего он представлялся с громами в руках; но он же обитает и в недрах земли, откуда истекают живительные воды. Обильными струями распространяется жизнь повсюду, вследствие чего этот бог являлся отцом бесчисленного множества проистекавших от него подчиненных божеств, которые также носили название Тлалоков. Символом его был крест, ''древо питания и жизни". Наконец, с представлением его соединялось и поклонение душам умерших. Тлалок председал в земном рае, Тлалокане, где покоились в полном блаженстве души людей и где вместе с ними обитали и тлалоки. В противоположность Тезкатлипоке, представителю силы, мы имеем тут божество, изображающее собою начало внутренней жизни. Прежний владыка духов превратился в пантеистического бога. Вследствие этого самое царство умерших разделилось. Тлалок остался властителем рая; темное же царство, Миктлан, было поставлено под владычество Миктлантейкли, которого связь с Тлалоком обнаруживается в том, что храм его называли Тталуикко, пуп земли. Согласно с климатическими условиями Мексики, жизненное начало представлялось здесь не в виде огня, а в виде питательной влаги, которая, в противоположность палящей силе солнца, все оживляла. В молитвах Тлалоку ему представлялись сухой рот, прилипший к гортани язык, иссушенные растения, птицы с опущенными крыльями, ожидающие от него оживления. При созревании плодов ему приносились в жертву дети, что также указывает на двоякое его значение как источника жизни и как властителя умерших, ибо и Миктлантейкли изображался глотающим ребенка.

В связи с Тлалоком около тех же местностей было распространено и поклонение женской богине, Матлалькуейе (Matlalcueye), представительнице земного плодородия. Центром этого поклонения было государство Тласкала, составлявшее, может быть, уже в то время независимую республику. В эти-то места Квецалькоатль перенес свое религиозное владычество; но не надолго. Тезкатлипока преследовал его и здесь, и он окончательно должен был удалиться в неведомые страны юга.

В это время, однако, в самом Толлане совершился поворот. Последователи Квецалькоатля возмутились против сделанного им насилия, и владыка Кольгуакана был разбит. Тогда произошло примирение. Боги, так же как и государства, остались в союзе. Но в виде противодействия богу Силы построен был храм Тлалоку, богу Жизни, а наконец, для того чтобы дать Толлану новый блеск и религиозное первенство, царь Наугиотль воздвиг здесь великолепный храм богине Матлалькуейе, которая получила название Тоси (Toci), Бабки, а также Матери богов (Tetenynan).

Таким образом, произошло сочетание всех четырех моментов религиозного поклонения, с преобладанием, однако, небесного бога, который стоял во главе других. Но противоречие начал скоро оказалось и тут.

Введение

женского божества повело к распущенности нравов, а вследствие того к падению прежней чистой религии. Предание, опять отожествляющее божества с их поклонниками, говорит, что Тезкатлипока, завидуя Квецалькоатлю, хотел, чтобы последний не был более святым. С этою целью он сам или, по другому рассказу, через красивую женщину поднес ему пьяный напиток, под влиянием которого толланский мудрец вступил в связь с этой женщиной. От нее он имел незаконного сына, которого он после себя посадил на престол. Это возбудило негодование в среде самых его последователей, с которыми соединились и приверженцы бога Силы. Произошли внутренние раздоры, которые повели наконец к падению Тольтекского царства. Пользуясь смутами, нахлынули толпы северных варваров, чичимеков, а вслед за ними прибыли и азтеки. Под их ударами рушились тольтекские государства, и водворился новый порядок вещей.

Однако этот новый порядок был в значительной степени только продолжением прежнего. Воинственные северные племена усвоили себе не только цивилизацию тольтеков, но и самые их учреждения и верования. Снова установляется союз трех государств, Тезкуку, Мексико и Тлакапан. Рядом с ним являются и независимые республики, во главе которых стоит Тласкала. Верховное божество прежнего времени, Тлокве-Нагуакве, предается забвению; но Тезкатлипока и Тлалок остаются, и рядом с ними воздвигается национальный бог азтеков, Гуицилопочтли (Hyitzilopochtli), именуемый также богом ужаса и страха (Tetzauh). Ему в громадном количестве приносились человеческие жертвы. Предание и тут объясняет этот переворот рассказом, по которому Квецалькоатль был обманут тремя волшебниками, Тезкатлипока, Тлакогуепаном, или Тлалоком, и Гуицилопочтли.

Из этих трех божеств первое место занимал уже Тезкатлипока, который заменил собою Тлокве-Нагуакве и отожествлялся с последним. Главный храм его был в Тезкуко, древнейшем и образованнейшем из трех государств. Здесь знаменитый царь Незагуалькойотль старался восстановить прежнюю чисто нравственную религию, примыкая к старинному Тлокве-Нагуакве, которого он прославлял в своих песнях как единого истинного Бога. В Мексике, напротив, главным предметом поклонения был национальный бог Гуицилопочтли. Но рядом с ним, в его собственном храме, стояло изображение Тлалока, который, по преданию, пригласил воинственных азтеков к оседлости и гражданской жизни. Источники не говорят, был ли Тлалок верховным божеством в последнем, наименее значительном из трех государств, в Тлакапане; но это можно полагать как по общему характеру системы, так и по тому, что Тлалок называется также Тлакогуепаном. Наконец, у азтеков сохранилось и поклонение женскому божеству, Матери богов, или Бабке, которая, впрочем, в различных местностях носила и разные другие названия, как-то: Сентеотль, или богиня жатвы и земного плодородия, Чалчиуликуйе, или юбка, усыпанная изумрудами, и т. д. В республике Тласкала по-прежнему поклонялись ей под именем Матлалькуейе; но рядом с нею ставился здесь национальный герой Камахтли.

Таким образом, новый бог ужаса, Гуицилопочтли, соединился с прежним тольтекским пантеоном. Удержавши свой воинственный характер, азтеки приняли начала, выработанные тольтеками. Это было тем легче, что у последних существовало уже поклонение богу Силы. Усиление этого момента, при сохранении прежних нравственных основ, именно и произвело у азтеков то непонятное с первого взгляда сочетание самых возвышенных начал с самыми свирепыми обрядами, которое поражает нас в их религии. Мы видим, с одной стороны, чисто нравственные правила, обряды и образ мыслей, с другой стороны, такие страшные человеческие жертвоприношения, подобие которым историки находят только в грудах человеческих черепов, знаменовавших следы монгольских завоевателей.

Если в воинственной Мексике преобладание получил бог Силы, то в другом великом американском государстве, возникшем на южном материке, в Перу, первенство приобрел, напротив, бог Духа. Исходною точкою и здесь была религия Неба, которая господствовала у первого культурного племени Перу, у аймаров. И тут введение этой религии приписывалось существу, подобному Квецалькоаглю. После потопа, гласит предание, когда уже давно были люди, но не было еще солнца и светил, вышел из озера Титикака белый и брадатый человек, Виракоча (Viracocha), которого имя означает морскую пену, то есть пришельца из-за моря^[14]. Он соединил людей, затем создал солнце, луну и звезды, указал им путь, наконец, установивши на земле порядок, удалился за морс. И тут этот культурный герой, провозвестник новой, небесной религии, отожествлялся с демиургом и признавался верховным Божеством, устроителем вселенной. Но позднее рядом с ним являются и другие боги. Один из них был Кон, пришедший с севера, всемогущий бог силы, также бог мести и войны, которому приносили человеческие жертвы. Другое же божество был Пачакамак (Pachacamac), «живитель мира», пришедший, напротив, с юга. По всей вероятности, эти три божества соединялись под названием Кон-Тисе-Виракоча (Con-Tice-Viracocha) или Илла-Тисе-Виракоча (Illa-Tice-Viracocha), что означает, по объяснению некоторых, сияние, основу и соединение всех вещей. Однако между поклонением Кону и поклонением Пачакамаку была противоположность, которая должна была повести к борьбе. Кон, по преданию, уступил и удалился опять на север, поразив в наказание землю бесплодием. Пачакамак же, отожествленный с Виракочей, остался божеством этих стран.

Под владычеством инков это божество мало-помалу приобрело первенство над всеми другими. Первоначальным племенным богом инков было Солнце, представитель небесной силы; это — ступень первобытного сабеизма. Обыкновенно завоевательные племена ставят себя под покровительство небесной силы. Но с высшим развитием гражданской жизни это поклонение уступило верховное место другим. Позднейшие инки выше Солнца поставили Виракочу; один из них сам носил это название. Вместе с тем водворилось и поклонение Пачакамаку. Инка Пачакутек, которому предписывается возвеличение Виракочи. нашел в одной из завоеванных им стран храм Пачакамака; он принял последнего в число перуанских божеств, причем, однако, он выше его поставил святилище Солнца. Но позднее Пачакамак сделался верховным божеством перуанцев. Инке Тупак-Юпанкви приписывается изречение, что солнце не может быть создателем всех вещей, ибо создатель должен быть присущ сотворяемой им вещи, а многие вещи возникают, когда солнце скрылось. Оно не может быть и одарено жизнью, ибо оно всегда совершает один и тот же путь, никогда не отдыхая и без всякой перемены, что в живом существе немыслимо. Этому-то живому началу, присущему вещам и творящему изнутри, инки поклонялись в Пачакамаке, которого самое имя значит живитель или душа мира^[15]. Это был невидимый, но вездесущий бог, которому главное служение совершалось не в храмах, а в сердцах людей. Внешним же знаком почитания было целование воздуха. Но так как рядом с этим сохранялось и поклонение Солнцу и Виракоче, то все эти божества образовали в существе своем тожественную троицу, ближайшее подобие которой мы находим у индусов и египтян. Инки поклонялись вместе с тем и тысячам других божеств, ибо натуралистический идеализм ведет к пантеизму: единый, присущий природе дух проявляется в разнообразнейших частных формах. Они воздавали почести и душам умерших предков, которые после смерти ставились в число богов. Вследствие той же идеи они принимали в свой пантеон всех богов покоренных ими народов. Не внешняя сила, а внутреннее единство должно было сдерживать эту пеструю массу. Наконец, этим объясняется и пантеистический характер их государственного устройства, которое было основано на социалистических началах, с полным поглощением личности государством.

Таким образом, три великих древнеамериканских государства представляют развитие трех высших религиозных начал, составляющих содержание всякой философской религии: поклонение Небу как началу мирового порядка у тольтеков, поклонение Силе у азтеков, служение Духу у перуанцев. Четвертый момент представляют государства Средней Америки, где тольтекская цивилизация, распространившаяся на юг, после падения тольтекского царства, слилась с верованиями туземного племени майев. Это слияние принимает различные формы: в одних случаях преобладают те или другие начала тольтекской религии, в других выдвигаются туземные верования, наконец, является противоположение тех и других.

До нас дошла священная книга, в которой, между прочим, излагаются религиозные сказания майев. Она носит название Пополь-Ву и принадлежит могущественнейшему из племен Средней Америки, квиче^[16]. Здесь в форме героических рассказов изображается постепенное возвышение этих народцев от первоначального фетишизмачерез натурализм и анимизм к высшей форме сабеизма. В этом отношении она имеет существенный интерес для истории религий. Сначала, гласит предание, был человек, который в своей гордыне сам себя признавал богом. Небесных светил еще не было, но он себя считал солнцем. Это ступень фетишизма. Но он вместе с двумя сыновьями пал под ударами героев, в которых мы можем узнать представителей производящих сил природы. Имена этих героев, которые в каждом поколении изображаются попарно, Гунагпу, Гунгунагпу, Вукуб-Гунагггу, Хбаланкве (Xbalanque), означают стрелков, убивающих различных животных, а имя последнего — тигра. Весьма вероятно, что кроме основного признака силы этими названиями обозначаются занятия тех воинственных и охотничьих племен, в религиозном сознании которых выработались эти типы; между характером племени и его представителями всегда есть соответствие. Стоящая в начале Пополь-Ву космогония принимает Гунагпу в число космогонических божеств; здесь ему придается эпитет: дважды родитель, дважды производитель, что явно указывает на существенное его значение. По той же космогонии родители этих героев, Хпиакок и Хмуканс (Xpiacoc, Xmucane), дед и бабка, при сотворении мира производят людей, но еще лишенных высшего разума, не поклоняющихся небу; таковы же были и старшие братья Гунгунагпу и Хбаланкве, вследствие чего они были превращены в обезьян.

Наконец, все подвиги героев совершаются под покровительством Гуракана, Ревущего Голоса, и происходящих от него Грома и Молнии, то есть стихийной силы, впоследствии, при слиянии верований, возведенной в верховное космогоническое божество. Все эти черты не оставляют сомнения в том, что в этом героическом племени мы должны видеть начало естественной силы, которому, с другой стороны, сказание противополагает царство смерти — Хибальба. Здесь властвует Гун-Каме, т. е. мертвый, и Вукуб-Каме, семь мертвых. Между героями производящей силы и царством смерти возгорается борьба. Первые герои погибают; но один из них, от девушки, принадлежащей к царству смерти, оставляет потомков, которые своим волшебством умеют восстановлять разрушенное и воскрешать мертвых. Сама по себе бессильная против смерти производящая сила природы в этом союзе одолевает наконец царство мертвых. С тем вместе воскресают души умерших героев, которые восходят на небо и становятся солнцем, месяцем и звездами; дед же и бабка именуются прародителями солнца и света. Натурализм, соединяясь с анимизмом, переходит в сабеизм.

Этим кончается то, что можно считать сказаниями майев, и начинается совершенно иной рассказ. В то время как людям явились солнце, месяц и звезды, по выражению Пополь-Ву, прибыло новое племя со своими верованиями и преданиями. То были, как можно угадать, тольтеки, вытесненные из своей родины внутренними смутами и нашествиями варваров.

Предание подробно рассказывает странствование этого племени и четырех его родоначальников. Они несли с собою грех богов, имена которых были Тогиль, Авилих и Гагавиц. Символом первого был тигр, представитель хищной силы, символом второго — орел, изображение силы небесной, наконец, символом третьего — рой пчел и шмелей, представляющих множество, руководимое общим духом и тем самым грозное для врагов. Но главным божеством всего племени был Тогиль, бог Силы, которому приносились человеческие жертвы.

Слияние пришлых верований с туземными повело, однако же, к тому, что над этими племенными богами поставлены были иные, высшие божества. В космогонии, которою начинается Пополь-Ву, значение верховного небесного божества получает Гуракан, который называется Сердцем неба. Рядом с ним строителем вселенной является Гукумац, который не что иное, как Квецалькоатль, красиво оперенная Змея, в переводе на язык квиче. К совету призываются также Хпиакок, Хмукане, Гунагпу; но, как сказано, они производят только людей, лишенных разума и не поклоняющихся Богу. Одни высшие божества, Сердце Неба и Сердце Земли, создали настоящих людей. Тольтекские элементы этой космогонии очевидны.

От тольтсков же заимствована была и организация племени. Каждый из трех старших родоначальников был носителем одного из богов. Четвертый же занимает второстепенное место: данное ему божество не упоминается вместе с другими; у него нет фимиама, он не женат и не имеет потомства. Согласно с этим и в политическом устройстве является союз трех государств, Кавек, Нигаиб и Агау-Квиче, среди которых, однако, преобладает первое, где властвует дом Кавека, специально посвященный служению Тогиля. Из него выходит верховный законодатель и культурный герой этого племени, Гукумац, которому приписывается высшая мудрость. По всей вероятности, это тот момент, когда вследствие слияния пришлого элемента с туземным установляется означенная выше космогония, где Гукумац играет роль демиурга. Но скоро наступает реакция туземного начала против иностранного владычества. Установленный Гукумацем политический строй уступает место сначала деспотизму, а вслед за тем происходит демократическая революция, которая ведет к распадению государства. Тольтекская культура разлагается под влиянием туземного, индивидуализирующего начала^[17].

У квиче, как видно из предыдущего, тольтекская цивилизация примкнула к первобытным верованиям туземного племени. Но здесь, несмотря на космогоническое значение Сердца неба, преобладающим началом, так же как и в Мексике, остался бог Силы. В других местах, напротив, первенство получило поклонение царству мертвых. У запотеков введение новых верований приписывается необыкновенному лицу, по имени Вихипекоча (Wixipecocha), пришедшему неизвестно откуда. Он проповедовал воздержание, чистоту жизни и наконец исчез, оставив только след своих ног. После него здесь водворилось чисто духовное владычество, во главе которого стоял великий жрец Вийатао (Wiyatao): он почитался как воплощенное божество. Главным же предметом поклонения были души умерших, которые считались посредниками между людьми и Богом. Мертвые хоронились в подземных храмах, которые служили входом к царству умерших. Самый город, составлявший центр поклонения, назывался Миктлан, имя, присвоенное подземному царству у тольтеков. Верховное же божество носило название Питао, Великого Духа; его считали несозданным, безначальным и бесконечным, создателем существ, владыкою всем управляющим. Но он принимал и множество других названий и форм, которые все были проявлением единой сущности. Одержимый божественным духом, великий жрец приходил иногда в исступление и пророчествовал. В исступленном же состоянии в известные дни он отступал от обычного своего воздержания, и рождающиеся от него дети тщательно воспитывались и почитались, как его наследники. Здесь были и пустынники, вроде факиров, вечно погруженные в размышление или экстаз. Одним словом, мы имеем тут все черты пантеистической религии, примыкавшей к поклонению душам умерших^[18].

В других местах водворение новой цивилизации приписывалось женскому божеству. Так, в Серквине, провинции современного Гондураса, поклонялись богине Комизагуаль, имя, означавшее тигрицу. Говорили, что она прилетела с неба и устроила города и храмы. В главном из них она положила талисман, которым она побеждала всех врагов. Это был камень с тремя гранями, на каждой из которых изображены были три лица страшного вида. Комизагуаль не имела мужа, но у нее было три сына, между которыми она разделила свои владения. Давши им мудрые советы и наказавши им править всегда согласно со строжайшею справедливостью, она исчезла, улетевши на небо в виде птицы с блестящими перьями^[19].

Но всего более распространенным, как естественный плод принесения новой цивилизации, является поклонение культурным героям. Таковыми могут быть или туземные герои, заимствовавшие новые начала, или пришельцы, принесшие новые верования. К разряду первых принадлежит знаменитый Вотан, из рода змей, то есть из туземцев, поклонявшихся земным божествам. Он от иностранцев, основавших город Тульгу (т. е. тольтеков), принял начала гражданской жизни и сам, по преданию, ездил учиться в их страны. Ему приписывается первое разделение земли, основание храмов и городов. Ему поклонялись под именем Сердца народа^[20]. На полуострове Юкатан, напротив, в коренной стране майев, культурными героями являются пришельцы: Замна, умерший в Изамале, где был его оракул и где ему построили подземный храм, кладбище князей и жрецов; затем четыре воинственных брата Тутуль-Хиу, далее три святых брата Ица, наконец, Кукулькан, имя которого на языке майев означает опять того же Квецалькоатля, красиво оперенную змею. Верховным богом в Юкатане был Гунаб-ку, единый святой; но это божество, как невидимое, не имело ни храмов, ни изображений. Главным же предметом поклонения были культурные герои и души предков^[21]. После смерти главы семейства ему воздвигали статую, в пустой голове которой сохранялся его пепел. Высшим же лицам ставили пустые глиняные истуканы, в которые входили жрецы, когда они играли роль оракулов. В этом нельзя не видеть значительного влияния туземного элемента. На Больших Антильских островах, которые, сколько можно судить, во время открытия Америки были заселены тем же племенем маиев, точно так же было распространено поклонение умершим, как духам-покровителям, в виде пустых истуканов, через которые гласили оракулы. Население целых островов занималось приготовлением таких статуй. Особенным почетом пользовались князья, или кацики, которые обоготворялись и при жизни, а после смерти становились покровителями живых^[22]. В тех местностях Юкатана, где низшее туземное население становилось господствующим, это поклонение даже совершенно вытесняло собою другие высшие божества. Так повествуется о демократическом перевороте, происшедшем в Ухмалс: кудесник из простонародья получил престол, боги исчезли, и он заменил их глиняными истуканами, вследствие чего его подданных стали прозывать поклонниками глиняных истуканов^[23]. Мы находим здесь такой же переход от религии Неба к индивидуалистическому поклонению душам умерших, как культурных героев и духов-покровителей, какой мы видели и в Океании.

Но враждебное отношение двух культур и двух связанных с ними начал могло вести и к противоположению их в среде самой религии: одно представляется источником добра, другое источником зла. Это именно мы находим в Кундинамарке у племени муисков, или чибчей. Здесь предание приписывает водворение цивилизации пришельцу, подобно Квецалькоатлю, отожествленному с Божеством и явившемуся в виде брадатого человека. Он принес начала чистой религии, научил людей ремеслам, установил закон и, наконец, был восхищен на небо, оставив на земле следы своей ступни. Это божество носило три имени: Бочика, Немтерекветаба и Зугё; последнее значит светлый. Иногда оно изображалось треглавым. То же божество разумелось и под именем Чиминигагва, бога солнца, или мирового жилища, то есть неба, которое считалось создателем вселенной. В одной из своих форм, как светлый бог, Бочика отожествлялся и с солнцем; женою же его считалась луна. Это женское божество, в религии чибчей, является представителем злого начала. Красивая, но злая жена благодетельного бога старалась испортить установленный им на земле порядок, отвращая от него людей; наконец, она произвела великое наводнение. Тогда Бочика, рассердившись, прогнал ее с земли и превратил ее по одному преданию в сову, по другому — в луну, богиню ночи. Что в этом противоположении начал выражается борьба туземных верований с пришлыми, видно из того, что произведение того же великого наводнения приписывается прежнему племенному богу чибчей, Чибкакум, которого Бочика в наказание прогнал под землю, но который, однако, остался божеством низших классов, купцов, ремесленников и земледельцев. Слияние верований изображается в виде женитьбы пришлого бога на туземной богине, но последняя продолжает ему противодействовать, нарушая установленный им порядок.

Эго внутреннее противоречие начал окончательно ведет к разложению системы, основанной на господстве мирового порядка. В Америке это разложение не произошло, ибо все эти туземные верования рушились под ударами европейцев. Но в описанной выше туранской группе мы точно так же встречаем верования, основанные на внутреннем противоположении начал, и здесь они являются переходом к дальнейшим ступеням развития. Мы находим их именно у той отрасли туранского племени, которая ближе всего стоит к европейцам, у финнов и других сродных им народов.

Эти верования принимают различную форму, так как и самое противоположение начал может быть различно. Первая форма есть та самая, которую мы видели в Кундинамарке: небесное, благое, мужское начало противополагается земному, женскому, злому. Это воззрение сохранилось доселе у туземного индейского племени хондов^[24]. По происхождению оно принадлежит к черной расе, по языку — к дравидам, составляющим юго-восточную отрасль финского племени. Этим самым объясняется двойственный характер их верований. Известно, что у туземных племен Индии распространено было поклонение змеиным, то есть земным божествам; сами эти туземцы представляются в индейских сказаниях как змеиное племя. У финских же племен, напротив, распространено поклонение богу небесному. Слияние этих двух начал в общее миросозерцание, с сохранением сознания их противоположности, именно и ведет к противоположению небесного бога как источника добра земному божеству как источнику зла. Первого хонды называют Бура-Пенну, второго — Тори-Пснну. Небесный бог создал весь мир и людей, земная же богиня, его жена, везде старается испортить его создание. Отсюда постоянная борьба этих двух начал. Человек стоит между ними и свободен выбирать то или другое. Те, которые умеют противостоять искушениям, соединяются с Небом и сами становятся богами; нечестивые же обрекаются смерти. Двойственность начал ведет и к двойственности служения. Одни признают торжество Бура-Пенну, которому и поклоняются исключительно; другие же, и притом большее число, считают, напротив, необходимым умилостивить главным образом женское божество, которому они приносят жертвы, даже человеческие. Исследователи заметили уже сходство этого дуализма с религиею Зороастра, первою ступенью философских верований юго-восточных ариев.

Другая форма внутреннего противоположения начал состоит в борьбе между производящими силами природы и царством смерти. Она является там, где небесное божество или еще не выступило, или отходит на задний план. Мы видели ее на низшей ступени в преданиях майев. То же самое миросозерцание, но в более философской форме мы находим у другой отрасли туранского племени, у сродных финнам сумеров и аккадов. которые составляли низший культурный слой народонаселения в колыбели семитической цивилизации, Халдее^[25]. В религии аккадов вся вселенная представляется наполненною духами, частью благодетельными, частью злыми. Одни оберегают людей и дают им долговечность, другие, напротив, приносят болезни, несчастье и смерть. Но этот мир духов составляет только низшую область бытия; над ним, как высшие мировые начала, господствуют три верховных божества: Ана, бог небесный; Эа, представитель стихийных и производящих сил природы, и Муллила, или Иллила, получивший у семитов название Бэля, владыки бездны или царства мертвых. Ана призывается в магических заговорах как Дух неба; но, отдаленный от земли, он нс играет роли в происходящей на ней борьбе между благодетельными силами и злыми духами. Жилище последних — подземное царство, которое называется также могилою, или храмом мертвых. Там, под владычеством Муллила и его жены, пребывают души усопших; оттуда они выходят в виде привидений, чтобы заедать живых. Оттуда же выходят и болезни, причиняющие смерть. Против всех этих зол главным защитником является Эа, владыка рождений, создатель людей. На нем в значительной степени лежит еще характер стихийной силы: он.

• — сын волны, живущий в окружающем землю океане, а потому именуемый великою рыбою; он же владыка атмосферы. Но вместе с тем он носит на себе и более возвышенные черты. Он
• — великий воин и царь, все себе покоряющий, вечно ратующий против злых духов; он знает великие слова, избавляющие людей от погибели. Эа спасает род человеческий от потопа, ниспосланного Бэлем. Как производящая сила природы, он является супругом Давкины, богини земли, которая оплодотворяется им. С другой стороны, вследствие того же начала, сыном его считается Солнце (Мардук, представитель силы небесной), своими лучами прогоняющее мрак и злых духов.

Нетрудно заметить сходство этих трех верховных божеств с греческою триадою: Зевсом, Посейдоном и Аидом. Но у аккадов небесный бог отошел на задний план, и весь интерес сосредоточивается на борьбе между владыкою стихийной силы, который получает и атрибуты небесного бога, и владыкою царства мертвых. Победа первого служит переходом к семитическому миросозерцанию, в котором первенство получает бог Силы. Это знаменуется тем, что Бэль передает свое достоинство Мардуку и делает его царем мира.

Иной характер принимают эти начала у северо-западной отрасли финского племени, ближайшей к европейцам. Здесь является противоположение совокупности трех высших элементов началу женскому, материальному, но уже не в виде богов, а в виде героев с чисто индивидуальным характером^[26]. Верховным божеством остается здесь коренное божество туранской группы, Небо, и притом в двоякой форме: как небесная твердь, оно называется Юмана; как личный бог — Укко, дед или старик. Рядом с ним, хотя с меньшим значением, стоят и другие божества: морской бог Ахти и подземный бог Туани, властитель умерших. Но главный интерес сосредоточивается на похождениях трех героев, жителей Калевалы, по эстскому преданию, сыновей небесного бога. Эти герои носят на себе следы стихийного и даже космогонического значения; но они получили уже чисто личный характер и свойства, сообразные с теми началами, которых они являются представителями. Главную роль играет старый и мудрый певец Вэйнэмейнен, действующий преимущественно словом, сын воздушной девы Ильматар, которая пребывала на небе, но, спустившись На воды и оплодотворившись ветром, родила героя. По одному сказанию, Вэйнэмейнен из орлиного яйца сделал небо и землю, солнце, месяц и звезды, причем, однако, ему приписывается только треть участия в устроении мира. По другому сказанию, то же самое творение мира из яйца приписывается матери его, Ильматар, а по третьему — самому орлу. Другой герой — искусный и красивый кузнец Ильмаринен, который сковал небесную твердь. Он является представителем подземного начала, ибо в его распоряжении находятся все подземные богатства и он же фабрикует талисман, Сампо, источник обилия земных благ; но вместе с тем в нем выражается и значение духа, ибо он считается братом Вэйнэмейнена и самое имя его означает воздух. Наконец, третьим героем является воинственный и отважный Лемминкэйнен, который в песнях отождествляется с морским богом Ахти. Все эти три героя в совокупности ставятся в отношение к женскому лицу, именно, к хозяйке другой, северной страны, Погиолы, чародейке, матери красивой дочери и владетельнице талисмана Сампо, который по ее заказу устроил Ильмаринен. Это отношение двоякое: с одной стороны, они домогаются руки ее дочери, которая после многих испытаний отдает предпочтение красивому кузнецу Ильмаринен; с другой стороны, они совокупными силами похищают у нее талисман, который, несмотря на ее преследования и ее чары, остается, по крайней мере, частью в их руках; остальное же пропадает в море.

Значение этого эпоса становится ясным, как скоро мы сблизим его с общими началами религиозного развития туранской группы. Здесь, на последней ступени, представляющей крайний предел разложения этого цикла, соединяются все те начала, которых развитие мы проследили выше; но мировые силы принимают уже чисто человеческий вид: это герои, одаренные человеческими свойствами и совершающие человеческие действия. Такой же характер носят на себе вообще боги и герои европейских ариев; финский эпос представляет переход к этому последнему, индивидуалистическому миросозерцанию, которым завершается развитие языческих верований.

Таким образом, три развивающиеся у финского племени формы противоположения мировых начал составляют переходные ступени к трем последующим моментам религиозного сознания: с одной стороны, к поклонению богу Силы у семитов; с другой стороны, к поклонению богу Духу у юго-восточных ариев; наконец, к индивидуалистическим божествам европейских ариев. Каждая из этих трех отраслей образует самостоятельный религиозный цикл, с преобладанием того или другого начала. Ближайшую к туранской группе ступень составляет противоположение семитического миросозерцания и южноарийского. Начнем с первого.

Философское основание семитическим верованиям положили халдейские жрецы-звездочеты. И тут исходную точку составляет поклонение силам небесным. Верховным местным божеством в столице первого большого семитического государства, покорившего сумеро-аккадские племена, в Уре, был бог луны, Син, распределитель времени, властитель небесного порядка. Но с ним вместе усвоена была верховная троица подвластного племени, и местный бог был отождествлен с верховным небесным божеством сумеров и аккадов, с Ана, которого имя видоизменено было в Ану. Он считался устроителем небесного порядка, указавшим светилам их пути; он же назначил возле себя место на верхнем небесном своде двум другим верховным божествам аккадийской триады — представителю производящей силы природы Эа и владыке духов, который получил название Бэля, т. е. господина^[27]. К этим трем божествам присоединилось четвертое, женское, под именем богини Бэли г. Однако Син сохранил и свое самостоятельное место в следующей затем подчиненной триаде, состоявшей, кроме первенствующего в ней лунного бога, из солнечного бога, Самас, представителя небесной силы, и бога ветров и грозы, Рамману, находившегося в зависимости от Бэля. И тут рядом с этой троицей является женское божество, Истар, в качестве небесной богини представляемая утреннею и вечернею звездой, но получившая затем гораздо более широкое значение как начало всякого земного плодородия. Она вместе с четырьмя остальными планетами руководит порядком всех подлунных явлений.

Все эти идущие в иерархическом порядке группы образовали в совокупности двенадцать божеств, которые, по сказанию Диодора Сицилийского, стояли во главе мироздания, соответствуя вместе с тем двенадцати знакам зодиака^[28].

Такова была сложная система, построенная халдейскими жрецами, применившими туранские верования к воззрениям семитических народов. Но и тут противоположность понятия о силе как первоначальном источнике всего сущего и силе в изменчивых ее проявлениях не замедлила обнаружиться. Небесное начало опять отходит на задний план и выступает борьба противоположностей. Она выразилась в вековой борьбе Вавилона с Ассирией.

Первой на историческое поприще выступила Вавилония. Вавилонские цари покорили и разрушили халдейское государство. Однако религиозная система халдейских жрецов была усвоена победителями, но она получила здесь иную окраску. Верховным божеством в Вавилоне является Мардук, или Марудук, сын Эа, солнечный бог, который возводится на степень демиурга. По вавилонской космогонии первоначальная бездна, Тиамат, с толпою созданных ею чудовищ, ополчилась против богов, которые не могли с нею справиться. Один Мардук вызвался быть их защитником. Он победил Тиамат и разрезал надвое ее тело, из которого он сделал небо и землю. Затем он устроил все остальные твари и указал богам их места. Тогда старый Бэль дает ему имя владыки земель, а Эа признает своего сына себе равным. Но, заменивши Бэля, властителя духов, Мардук принял на себя и некоторые его черты. Солнечный бог является представителем силы изменчивой: солнце встает и заходит, шествует по небу и погружается в подземное царство; весною оно воскрешает природу, но зимой оно уступает владычеству смерти. Собственная его сила как бы умирает и воскресает. Поэтому в вавилонском храме показывали гробницу чтимого в нем бога. В связи с этим находится и представление о смерти и воскресении природы, выражающееся в мифе о Таммузе, погибшем и воскресающем, любимце богини Истар. Этот миф, как показывает имя Таммуза, унаследован был еще от сумеров и впоследствии получил широкое распространение. Однако в вавилонской системе он играл второстепенную роль. Здесь все сосредоточивалось вокруг Мардука и сродных ему божеств. В вавилонском храме было четыре главных капища, из которых первое посвящено было Бэль-Мардуку, второе — отцу его, Эа, олицетворению производящей силы природы, третье — сыну его Небо, или Небу, представителю мудрости и славы, наконец, четвертое — жене его, Зарпаниту, представительнице земного плодородия. Мы находим здесь полный цикл мировых начал, группированных вокруг изменчивого солнечного бога.

В противоположность этой идеалистической системе в Ассирии развивается понятие о едином верховном боге, источнике всякой силы и всякого бытия. Таков национальный бог ассирян, Ассур, царь и отец богов, владыка неба и земли, создатель вселенной и вместе великий воин, руководитель ассирян в их победных походах. Однако и прежние верования не были отвергнуты. Ассирияне восприняли весь халдейский пантеон, но над этими второстепенными богами возвышается Ассур как верховное и первоначальное божество, само себя создавшее, то есть как бытие самосущес. Впервые здесь это понятие появляется в философских религиях Востока. Однако Божество еще не выделяется из мира; в нем есть и материальная сторона. У Ассура есть жена — Бэлит, или владычица; он отец верховной триады халдейских богов. Рядом с ним уживается прежний политеизм.

Исполненные веры в своего верховного бога, ассиряне в течение нескольких столетий владычествовали в Западной Азии. Неоднократные восстания Вавилона были тщетны. Но, наконец, могущество Ассирии было сломлено. Еще раз вавилонская монархия просияла кратковременным блеском; затем и она пала под ударами персов. Однако развившиеся здесь религиозные начала не исчезли. Они сохранились, хотя в более частной форме, среди семитических племен Передней Азии. Здесь мировые божества становятся богами народными и местными. Тут нет уже и великих завоевательных монархий: вместо них являются мелкие племена, которым редко удается отстоять свою самостоятельность. Совокупность этих верований представляет четвертый момент в этой группе, момент, опять распадающийся на четыре формы.

Первое место среди этих племен, в религиозном отношении, принадлежит евреям, ведущим свое происхождение непосредственно из Халдеи. У них устраняются все посторонние моменты и является чистое поклонение богу Силы, но Силы небесной, разумнонравственной. Имя ему Иегова, Сущий; он — Творец неба и земли, могучий и грозный властелин, но он же вместе установитель закона и нравственного порядка. У евреев, так же как и у их халдейских предков, к поклонению Силе всегда присоединялся нравственный момент. В самом начале человеческого рода ставится нравственный вопрос; история начинается с грехопадения, и весь следующий затем рассказ носит ту же печать. И эта религия сохранилась у евреев во всей своей чистоте, расширяясь только с течением времени и получая более и более общечеловеческий характер. Несмотря на наклонность их к восприятию верований сродных с ними семитических племен, лучшие их люди, исполненные религиозного духа, предохраняли их от смешения своего чистого служения с посторонними элементами. Вследствие этого, оно удержалось у них неприкосновенным и послужило исходною точкою для дальнейшего развития человечества. Мы увидим далее глубокий смысл этого явления.

Сродные с евреями племена имели также каждое своего племенного бога, однако с более натуралистическим характером, обыкновенно в сопровождении женского божества. Таков был у моабитов Кемос, у аммонитов — Мильком, название, обозначающее господина. Таковые же местные боги были и у финикиян. Они носили общее название Ваала, или Мелека, т. е. владыки или царя, к чему нередко присоединялись разные эпитеты. Самый распространенный был Ваал-Замен, владыка неба, которого греки уподобляли своему Зевсу. В позднейшее время в Пальмире этим именем обозначается верховный бог, возвышающийся над остальными. В Аравии перед появлением Магомета племенные боги подчинились также верховному богу Аллаху, и это открыло доступ исламу. Но только Магомет очистил это поклонение богу Силы от сопутствующих ему женских и других божеств, чем обличался натуралистический характер всех этих верований.

Название Ваала и Мелека прилагалось и к другой форме бога Силы, а именно к солнечному богу умирающему и воскресающему. Таков был тирский Мелькарт, которого греки уподобляли Гераклу, а также карфагенский Ваал-Гаммон. В Библосе смерть и воскресение бога под именем Адонаи, т. е. господина, знаменовались воплями и затем неистовою радостью. К тому же разряду принадлежал и финикийский Эсмун, сын праведного Сидика; греки считали его сподвижником Геракла; ему приписывали воскресение этого бога, но и сам он умирал и воскресал.

Это умирающее и воскресающее божество и тут обыкновенно является любимцем женской богини, которой поклонение, распространенное у всех семитов и соседних с ними племен, выступило на первый план в Сирии и Малой Азии. Она носила вообще названия Астарты, Карфагене — Танит, в Сирии — Атергатис, что объясняют как Атер Агтиса, ибо любимцем ее считался Аттис, юношеский бог, сам себя оскопивший в исступлении и погибший, но затем опять возрождающийся к жизни и силе. В Фригии та же богиня называлась матерью богов. Везде мы здесь находим поклонение Силе в ее изменчивости, в переходе от одной противоположности в другую, от жизни к смерти, от силы к бессилию, от мужской формы в женскую, и наоборот. Отсюда те странные мифы и те безобразные обряды, которые поражают нас в религиях этих стран. Отсюда представления божеств, сочетающих в себе обе противоположности, мужских и женских вместе, представления, которым стараются подражать и их служители. Отсюда и тот оргиазм, которым отличаются эти верования. Одержимые духом, который на точке зрения натурализма представляется внутреннею, естественною силою, влекущею человека, поклонники двустороннего божества в исступлении кидаются из одной крайности в другую, то предаваясь полному разгулу чувственности, то сами налагая на себя руку и обрекая себя вечному воздержанию.

Таков был цикл семитических верований. Мы видим, что евреи занимают здесь известное место в ряду других, представляя отдельный момент в общем развитии. Спрашивается: откуда же специальное их назначение в истории человечества? Отчего религия этого маленького племени, затерянного среди других, послужила исходною точкою, с одной стороны, для ислама, заменившего собою все другие религии Западной Азии, с другой стороны, для высшей религии, какую знает человечество, для христианства? Богословие объясняет это специальным откровением Бога; но независимо от того, необходимо и историческое объяснение, ибо религиозное откровение проявляется в истории в связи с предыдущими и последующими моментами человеческого развития. Не касаясь богословской почвы, историк обязан, со своей стороны, показать, почему это маленькое племя играет такую важную историческую роль.

Дело в том, что религия евреев заключает в себе во всей ее чистоте ту существенную истину, которая составляет глубочайший смысл не только всех семитических верований, но и всего развития древних религий. Мы видели, что эти религии содержат в себе всю совокупность определений абсолютного бытия; но, собственно говоря, натуралистическому миросозерцанию, какое свойственно первоначальному синтезу, вполне доступно было только поклонение богу Силы. Остальные моменты являлись лишь в скудных и недостаточных очертаниях. Полное откровение Слова в нравственном мире стало возможным уже на гораздо более высокой ступени развития, после философского периода, разработавшего отвлеченно-общие начала человеческой жизни. Для самих евреев оно доселе осталось непонятным. Полное же откровение Духа может быть только завершением всего человеческого развития; оно требует нового философского приготовления. На первоначальной ступени вместо высшего сочетания противоположностей идеалистическое начало порождает чистый пантеизм, то есть одностороннее воззрение, ведущее к поглощению частного общим. Отсюда высокое значение семитических верований, и в особенности религии евреев, в общем развитии человечества. Другие религии древнего мира представляют нередко большую полноту элементов и большую ширину миросозерцания; в них вырабатываются такие существенные моменты религиозной жизни, которые у евреев являются только в виде слабых намеков, например представления о бессмертии души, о будущих наградах и наказаниях. Но одни евреи сохранили для человечества чистое ядро всего религиозного развития древнего мира, именно поклонение богу Силы как высшему нравственному Существу. Оттого религия этого незначительного, по-видимому, племени сделалась точкою исхода, с одной стороны, для могучего ислама, с другой стороны, для христианского спиритуализма. Ислам представляет общенародную форму семитического богопочигания. Это — религия бога Силы, очищенная от всех посторонних примесей, но уже не как достояние известного народа, а как поклонение, стремящееся покорить себе все человечество. Христианство же, принимая за точку отправления религию бога Силы, рядом с ним поставило Слово, сидящее одесную Силы (Матф. XXVI, 64), и к обоим лииам присовокупило Дух, который обещан был Христом как будущий утешитель. Религиозное сознание переносится здесь уже на новую почву; но первоначальная основа, коренящаяся в еврейской религии, сохраняется и признается как предшествующий, приготовительный момент этого высшего развития. Мы видим, что историческими законами вполне объясняется преемственная связь этих верований и значение их в развитии человечества.

В противоположность семитическому миросозерцанию у юго-восточных ариев вырабатывается религия Духа. Но и тут мы находим также четыре момента, которые распределяются между четырьмя народами, принадлежащими к этой отрасли: бактрам*, медам, персам и индусам.

И здесь исходною точкой является религия нравственного порядка. Такова была религиозная система, основанная Заратуштрой, или Зороастром. Она представляет первую философскую разработку древнеарийских верований. Согласно с существом идеалистического начала, которое состоит в сочетании противоположностей, нравственное начало, Добро, является здесь как противоположное злу. Этот дуализм составляет основу всего миросозерцания иранских народов.

Верховным божеством является здесь Агурамазда, или Ормузд, царь небесный, всеведущий и премудрый, установитель закона и порядка, источник всякой истины и добра, создавший мир своим премудрым Словом. Ему, в иерархическом порядке, подчинен сонм чистых духов, помощников при творении и покровителей всего доброго на земле. Во главе их стоят ''бессмертные святые", амешаспенты, олицетворяющие высшие нравственные начала. Первый из них Вогу-моно, благое помышление, представитель стад, от которых исходят все земные блага, дарованные человеку. Затем идет Аша-вагишта, исполнитель божественного закона, начало всякого благочестивого действия, покровитель огня, то есть всепроникающего душевного начала. За ними следует Кшатра, означающий царство Агурамазды, представитель власти и покровитель металлов как орудий силы, далее женское божество Арамаити, покровительница.

•Существование Бактрийского государства, о котором повествуют греки, многими оспаривается, так же как и происхождение религии Зороастра из этой страны. Но язык Зендавесты отличен от медоперсидского, и происхождение самой религии вне настоящей Медии не подлежит сомнению. Об этом вопросе ср. Thiele: Gesch. d. Rel., II, S. 50 и след. Cp. Chantepie de la Saussaye: Lehrbuch der Religionsgeschichte, II, S. 150 и след.

земли. К этим четырем высшим силам примыкают еще два женских начала, представляющих чисто отвлеченные качества, Гаурвадат и Ашеретат, здравие и бессмертие. По-видимому, они присоединены собственно для счета, ибо Амешаспенты, вместе с Агурамаздой, должны образовать священное число 7. Иногда Агурамазда вместе с Вогу-моно и Аша-вагишта образуют верховную троицу; иногда же он соединяется с Кшатриа и Арамаити.

За амешаспентами идут подчиненные духи, иезаты, из которых важнейшие — солнечный бог Митра, великий властитель и царь, посредник между небом и землей, и подчиненный Аша-вагиште Сраоша, тоже посредник между небом и землею, посланник богов, руководитель душ к их загробным жилищам. Наконец, еще ниже стоят единичные сущности, фраварши, или ферверы, населяющие небо. Это как бы чистые формы вещей, существующие прежде самих предметов, порождающие их и покровительствующие им. Все имеет своего фервера, не только люди, животные, растения, горы, но и самые боги, сам Агурамазда, наконец, даже отвлеченные предметы, например учение Агурамазды. Всякая душа имеет своего фервера, или чистый свой прототип. Мы имеем здесь нечто вроде идей Платона, представляющих особый мир отвлеченных сущностей.

Этому царству света, истины и добра противоположно другое, царство зла, во главе которого стоит Ангромайниус, или Ариман. Враждуя против Агурамазды, он создал такую же иерархию злых духов; к творению светлого бога он всюду примешал семена зла и разрушения. Отсюда постоянная борьба между этими двумя началами: Агурамазда и его сподвижники заступаются за свои творения и ратуют против злых духов. К этой борьбе призван и человек. Он должен быть служителем Агурамазды в помышлении, слове и действии. Прежде всего от него требуется чистота, нравственная и физическая; он должен приносить покаяние в своих грехах. Но к внутренним помыслам должна присоединяться внешняя деятельность, направленная преимущественно на земледелие, на умножение стад, на устройство домашнего быта. Все неустроенное и необработанное есть поприще зла, и человек должен вести против него постоянную борьбу. Кто выходит из нее победителем и противостоит всем искушениям, тот после смерти принимается в жилище чистых духов; грешники же низвергаются в бездну, где властвуют демоны.

Однако в первоначальной религии Зороастра этот дуализм не выступает еще в такой резкости. В древнейших песнях нет даже имени Ангромайниуса. Позднее он появляется как противоположность доброму духу, Спентамайниус, который отличается еще от Агурамазды. Последний стоит еще над ним, уготовляя окончательное торжество добра. Злое начало, с противоположением Ангромайниуса самому верховному богу, Агурамазде, выдвигается с особенною силою с переходом религии к медам.

Здесь происходит ожесточенная борьба с туземными туранскими племенами, борьба, которая изображается в древнеперсидских эпических поэмах. Здесь выделяется и особое сословие магов, заклинателей злых духов, учреждение, заимствованное у туранцев. Распространяется даже поклонение злому началу, которое стараются умилостивить жертвами. Оно является в виде змеи Афрадизиаб, или Азги Дагака. По-видимому, от медов идет и поклонение женскому божеству Анагите.

Однако этот абсолютный дуализм требовал разрешения, ибо откуда происходит самая двойственность начал? Попытку решения этого вопроса представляет учение, по которому выше обоих божеств ставится Вечное Время, Зрвана-Акарана: от него произошли и добро и зло. Философское значение этого начала всего яснее раскрывается в учении Гераклита, в значительной степени проникнутого восточными элементами: здесь единая, всепроникающая душа мира является бесконечным Временем (uidiv), то есть непрерывным течением, а вместе и живым огнем, переходящим из одной противоположности в другую. Но к нравственной религии Заратуштры этот пантеистический взгляд мало подходил. Поэтому он не нашел всеобщего распространения, а остался принадлежностью отдельных сект. Однако доселе Зрвана-Акарана является верховным божеством для поклонников огня в Бомбее.

Гораздо ближе к иранскому миросозерцанию было стремление связать противоположности добра и зла началом силы, подчиняющей их себе. Это начало дано было уже древнейшими верованиями в солнечном боге Митре, который является посредником между небом и землею. Но у древних иранцев это божество играло второстепенную роль. На первый план оно выдвинулось у воинственного племени персов, которые, разрушив мидийскую монархию, сделались обладателями всей Западной Азии.

Первоначально персы не были поклонниками религии Зороастра. Это явствует из надписей, оставшихся от Кира и Камбиза. Из них видно, что они поклонялись вавилонскому Мардуку, который также был солнечный бог в изменчивой форме. Утверждение религии Зороастра явилось уже при Дарии Гиспаспе как реакция против попытки магов захватить власть в свои руки. Но затем поклонение Агурамазде уступает непобедимому солнцу — Митре. Последний изображается закалывающим первобытного быка, из которого произошли все вещи, действие, которое в прежних верованиях приписывалось то Агурамазде, то Ангромайниусу. Ему присваивались и атрибуты обоих божеств: с одной стороны, собака, символ верности и добра, с другой стороны, змея и скорпион, атрибуты зла. Как непобедимый воитель Митра обходит небо, уничтожая царство тьмы, но затем он нисходит в подземные жилища и там является судьею умерших.

Так как солнце есть представитель силы естественной, то в связи с ним находится и женское божество. Таковым была заимствованная, по-видимому, у вавилонян Апатита, поклонение которой особенно распространилось в последние времена персидской монархии; но это было уже признаком упадка.

По существу своему начало силы, особенно в форме солнечного божества, еще менее могло служить связующим элементом нравственной противоположности, нежели идеалистическое понятие о Вечном Времени. Сила связывает противоположности только внешним образом; постоянная же связь требует внутреннего живого начала, которое не в состоянии были выработать иранские арии. Оно явилось у другой, близкой к ним отрасли арийского племени, у индусов.

Первобытная религия индусов в том виде, как она является в священной их книге, Риг-Веде, была та же самая, которая на первых порах господствовала у всех юго-восточных ариев. Это был род первобытного сабеизма, состоявшего в поклонении различным небесным силам. Два поколения богов сменяют друг друга в этот период: асуры и дэвы. Из первых выделяется Варуна, бот небесной тверди, прославляемый во многих гимнах как верховное божество, установитель порядка физического и нравственного в природе и человечестве. К этому же поколению принадлежит Адита, богиня земли. Но затем выступает поколение дэвов, во главе которых стоит Индра, бог небесной силы, проявляющейся в громе, в солнце и других небесных явлениях. Во времена завоевательного движения племени он, естественно, был верховным его покровителем. Впоследствии же, с оседлою жизнью, первенствующее место занял Ахни, огонь, животворное начало небесных и земных явлений. Как жизнь солнца, он является светом небесным; как огонь домашнего очага, он становится центром гражданской жизни, наконец, как жертвенное пламя, он служит связью между богами и человеком. В силу последнего признака с ним отождествляется и Сома, сок древа жизни, жертвенный напиток, изливаемый на алтарь и духовно питающий человека. Развитие этого поклонения огню привело наконец индусов к понятию о животворящем Духе, или о душе мира. То, что у иранцев было не более как смутное чаяние, здесь сложилось в полную систему. Но философская разработка этого понятия потребовала новых религиозных форм. Первобытные боги, не соответствовавшие более новой идее, отступили на задний план. Вместо них явилось единое верховное Божество, душа мира, которое получило название Брамы. Прежнее многобожие разрешилось в чистый пантеизм.

На этом, однако, не остановилось религиозное развитие Индии. И тут опять, в последовательном развитии, является совокупность всех моментов абсолютного бытия. В связи, по-видимому, с борьбою между кастою жрецов и кастою воинов, между браманами и кшатриями, богу-Духу противополагается бог Силы. Последний был заимствован у туземного племени, покоренного ариями. То был Шива, бог Силы, но с идеалистическим характером как сочетание противоположностей, вместе грозный и благодетельный, производитель и разрушитель. Борьба кончилась примирением: при пантеистическом характере религии легко было Шиву принять как особенную форму того же Брамы. Но для того чтобы он не мог получить высшего значения, браманы противопоставили ему другого бога, которого они отделили из прежнего Брамы, именно Вишну, бога Жизни, более близкого человеку, нежели Брама, деятельного и благодетельного, принимающего разнообразные формы для блага мира и человечества. Из этих трех лиц составилось индийское Тримурти, триединое Божество, представляющее три определения единой души вселенной. Брама остался верховным источником всего сущего; но вместе с тем он сделался специальным божеством браманов, богом верховной мудрости, закона и порядка. ''Всякая вещь, — сказано в одном из толкований к Риг-Веде, — основана на разуме; мир есть око разума и разум — его основа. Разум есть Брама, великое Единое"^[29]. Шива же и Вишну получили атрибуты силы и жизни. Последний в особенности превозносится выше всех. В Багават-Джиге он изображается как всеобъемлющее божество, все в себе заключающее, даже самого Браму; он — всепроникающая душа мира, дающая каждой вещи существенное ее качество; оп свет пламени, сияние светил, сила сильного, разум разумного, семя каждого существа.

Недоставало четвертого, личного, или частного, элемента. Он явился в буддизме как восполнение, но вместе и как отрицание трех первых. Буддизм есть выражение индийского пантеизма в индивидуалистической форме; в нем, по крайней мере в первоначальном его виде, нет ничего, кроме человека и личной его судьбы. Основатель этой религии, Шакиамуни, именуемый также Буддой, мучился желанием избавить людей от всех постигающих их бедствий, от болезней, старости и страданий. Самая смерть, казалось, не дает успокоения, ибо в силу индийского догмата переселения душ она становится началом новых треволнений. Единственное средство освободить человека от гнетущих его зол Шакиамуни видел в уничтожении личной жизни: человек должен погрузиться в чисто отрицательное состояние нирваны. Путем же к достижению этой высшей цели, конечного успокоения, он признавал воздержание от всяких личных помыслов, проистекающих из привязанности к обманчивым благам мира, уничтожение в себе всяких желаний и развитие общего начала, именно духовного созерцания, человеколюбия, братства. Это воззрение выражалось в системе четырех истин, которую Шакиамуни полагал в основание всего своего учения. Первая истина есть самый факт страдания, постигающего человека; вторая — причина страдания, состоящая в привязанности к благам мира; третья есть цель — уничтожение желания, а с ним и страдания; четвертая, наконец, есть указание пути к этой цели, а именно разумное сознание, обнаруживающее ничтожность всех преходящих благ, и сообразная с этим сознанием добродетельная жизнь. Но Шакиамуни не ограничивался избавлением себя от страданий путем воздержания от страстей; он требовал, чтобы каждый старался избавить и других. В этих видах он проповедовал чистейшую идеалистическую мораль, всеобщее братство людей, великую силу милостыни, прощение обид, любовь к врагам. Все это было только дальнейшим развитием индийского миросозерцания; но в отличие от браманизма результатом этой чисто нравственной жизни является не переход в лучшую жизнь, а полное уничтожение. Отрицая в себе все частное, человек превращается наконец в ничто. Ибо, отрицая частное во имя общего, видя в первом только обманчивый призрак, источник всех зол, Шакиамуни отрицал вместе с тем и общее во имя частного; он отвергал те верховные начала, которые, налагая на человека неизменный закон, со всех сторон связывали его индивидуальное существование. Он хотел для человека свободы, но не видел ее нигде, кроме уничтожения.

Через это он становился в самое резкое, как религиозное, так и политическое противоречие с браманами. Он отвергал их божества; он не признавал и их разделения людей на касты. По его учению, все люди, как братья, равны; все равно призваны к чистой жизни и посредством нее могут достигнуть конечного успокоения. Различие между ними состоит только в различной степени внутренней силы и нравственной чистоты. Браманизм, конечно, не мог терпеть учения, которое ниспровергало все его основы. Между последователями двух религий возгорелась борьба. Буддизм был изгнан из Индии; но он распространился по всей Восточной Азии, сделавшись таким же общенародным выражением арийского пантеизма, каким ислам является в отношении к семитическому монотеизму.

В этом расширении буддизм претерпел, однако, существенное изменение. В Индии он был только отдельным моментом общего религиозного развития; в пределах пантеистического воззрения он оставался на чисто индивидуальной точке зрения. Но, сделавшись общенародною религиею, он воспринял в себя отвергаемые им прежде высшие начала: он связал человека с Божеством. Расширенный буддизм, так же как и браманизм, признает единую душу мира, живущую во всем. Слияние с этою божественною душою, или Духом, составляет высшую цель человека. Нирвана перестает уже быть полным уничтожением; она представляется как успокоение в лоне Бога, или как вечное блаженство в единении с божественным Духом. Для руководства человека к этой цели Дух воплощается в избранных им людей. Первым таким воплощением был сам Шакиамуни, который вследствие этого сделался предметом высшего религиозного поклонения у его последователей. Но эти воплощения не прекращаются. Со смертью одного Дух переходит в другого, который занимает место первого и становится духовным центром религиозного союза. Таков тибетский Далай-Лама; это.

— душа мира, принимающая индивидуальную форму.

Таким образом, в буддизме и в исламе выразилась в общечеловеческой форме противоположность двух начал, разделявших азиатские народы, натуралистического и идеалистического, семитического и арийского. С переходом в Европу мы становимся уже на иную почву. Но для того чтобы могло выработаться новое воззрение, нужно было столкновение и взаимно действие этих двух элементов. Где же произошло это столкновение? Поприщем его был Египет, который вследствие того составляет посредствующее звено между Азиею и Европою.

Египет представляет самостоятельное явление в истории древнего мира. Населенный племенем, сродным с народами Передней Азии, он развивается первоначально чисто изнутри себя, начиная с древнейшей формы философских религий. Подобно Америке, он является как бы оторванною ветвью от общего ствола. Но именно это самобытное развитие делает его особенно любопытным для историка; на нем, так же как и на Америке, подтверждается общность законов человеческого духа.

В истории Египта различаются три периода: древнейший.

— мемфисский, средний — фивский и новый — сансский. Сначала главным центром исторического движения является Средний Египет, потом Верхний и, наконец, Нижний, ближайший к Европе.

Как и все первобытные народы, покоряющие себе известную страну, египтяне, при первом своем поселении, ставили себя под покровительство небесной силы, явление которой они видели в солнце. Отсюда предания о первых владельцах этой земли, служителях солнца, Гор-Шесу. Но с оседлою жизнью и с водворением государственного порядка этот первобытный сабеизм переходит в философский, который и составляет характеристический тип первого периода. Новейшие открытия на наших глазах восстановляют существенные черты этого времени. Всматриваясь в них, мы не можем не заметить значительного сходства древнейшей египетской цивилизации с китайскою: так же любовь к неизменному порядку, тот же трезвый, практический взгляд на вещи, тот же нравственный строй, выражающийся в сентенциозной морали, то же высокое развитие технического искусства при малом полете воображения. Нас поражает это сходство даже в уродливых изображениях верховного божества мемфисского периода, Фта. Это был бог неба, искусный устроитель вселенной, вследствие чего греки сравнивали его со своим Гефестом^[30]. Он распределяет время, установляет меру и законы. Неразлучною с ним является богиня Ма, мудрость и справедливость. К нему примыкают сын его Имготеп, которого греки считали тожественным с Асклепием, бог здравия и науки, и Тот, бог месяца, распределитель времени, изобретатель письмен, секретарь богов. Для изображения верховного демиурга египтяне придумывали замысловатые, хотя далеко не поэтические символы. О нем говорили, что он катает по небу свое яйцо, то есть солнце; вследствие этого символом его считался жук (Ateuchus sacer), катающий навозные шарики, в которые это насекомое кладет свои яйца. Как выходящий из первобытных вод он изображался с лягушечьей головой или стоящим на крокодиле. Как осеняющий своим покровом все свои произведения Фта представлялся грифом, раскрывающим свои широкие крылья. Мы видели, что в религии Зороастра Вогу-мано, благое помышление, представитель разумного порядка, был покровителем стад, составляющих главное хозяйственное благо у первобытных народов. В Египте видимым воплощением мудрого демиурга был знаменитый бык Апис, который, по сказанию, рождался от коровы, оплодотворенной небесным лучом. Он должен был носить на себе различные атрибуты бога: жука, грифа, изображения солнца и месяца. Но бык был вместе с тем представителем производящей силы, которая составляла также принадлежность верховного бога, властителя живых и умерших. Вследствие этого Фта соединялся с двумя другими божествами того же периода: Сокари и Озирисом. Они образовали верховную троицу под именем Фта-Сокари-Озирис. Сокари был владыкою царства мертвых; Озирис же первоначально был солнечный бог, что доказывается тожеством его со старым Гором, который также борется со своим братом Сетом; молодой же Гор считался сыном и преемником Озириса, то есть опять же тожественным с ним божеством. Но в южных странах солнечная сила имеет двоякий характер: благодетельный и разрушительный. У египтян эти две стороны представлялись в виде двух братьев, Озириса и Сета, которые ведут между собою войну. Озирис есть добрый бог (Уннофер), а Сег злой: эго тот момент в религии верховного Разума, который мы видели у Зороастра. Но в отличие от иранского мифа в Египте побеждает злое начало: Озирис убивается Сетом и вместо Сокари становится владыкою царства мертвых. Место его на небе заступает другой вид солнечного бога, Ра, который в своей ладье днем обходит небо, а ночью нисходит в царство мертвых, с тем чтобы утром опять появиться над землею.

С развитием этого момента религиозное созерцание египтян обращается преимущественно к загробной жизни. Сохранение тел от тления становится главным предметом их забот. Изобретаются многочисленные заклинания, посредством которых умерший должен отгонять от себя всякие напасти в будущем странствии. Возникает целая эпопея, изображающая мытарства душ в загробных жилищах. Это составляет вместе с тем переход к новому миросозерцанию, в котором верховным божеством является уже не Разум как строитель вселенной, а, так же как в Индии, присущий миру Дух. Из Мемфиса исторический центр переносится в Фивы.

Здесь вместо поклонения началу разумного порядка развивается пантеизм. Верховным божеством Фив был Аммон, скрытый, душа мира, или дух, все проникающий. Это — бог, который сам себя создал, начало вечности, носящий множество имен, ибо все от него исходит. Люди суть души от его души. Как источник всего сущего, он является прежде всего в силе солнца, живителя вселенной, которое поэтому с ним отожествляется под именем Аммон-Ра. Как таковой, он был предводителем египтян в их завоевательных походах. Нередко он прославляется и в тройственной форме, как Аммон-Ра-Гармакис. Последнее имя значит Гор между двумя горизонтами, а так как Г op тожествен с Озирисом и под именем Г армакис изображался в борьбе с Сетом, то мы имеем здесь троичность духа, нравственного порядка и силы. При этом Аммон отнюдь не отожествляется с видимым солнцем. Это явствует из того, что фиванский царь Гу-ен-Атен, поклонник солнца, выступил врагом поклонения Аммону и всюду истреблял его имя. Однако эта попытка была кратковременна; после смерти царя поклонение Аммону восстановилось в полной силе.

В Фивах была и другая триада, составлявшая характеристическую черту господствовавшего там поклонения. С Аммоном соединялась жена его Мут, т. е. мать или материя, и сын Хонзу, благое спокойствие. Последний изображался наподобие Фта, со всеми его атрибутами; как Тот, он был месячный бог и как Имготен — бог здравия. Это было начало мудрости и нравственного порядка, воспринятое фиванским пантеизмом. А так как Аммон, отожествляясь с Ра, воспринял в себе и элемент силы, то здесь сочетается вся совокупность мировых начал. Но сила, согласно с идеалистическим миросозерцанием, является здесь принадлежностью духа.

Под этими верховными божествами было множество других, второстепенных, которые строились по тому же типу. Местные боги воспринимались пантеистическим воззрением, которое во всем видело проявление единой мировой сущности. Принимая бесконечно разнообразные формы и являясь всюду началом жизни, душа мира проявлялась и в различных животных, которые вследствие этого становились предметом поклонения. Вся природа представлялась как единое целое, одушевленное божественным духом.

В противоположность этому пантеистическому миросозерцанию в Египте водворилось принесенное извне поклонение богу Силы. Как известно, в это время произошло покорение Египта семитическими племенами, которые принесли с собою своего бога Ваала, под именем Сутека. Борьба с семитами продолжалась целые столетия. Фиванские цари выгнали наконец иноземцев и разнесли свои победоносные знамена по всей Западной Азии. Но затем опять произошла семитическая реакция, и Египет не раз подвергался нашествию ассирян. Окончательно Фивы пали, и центр исторической и политической жизни перенесся в Нижний Египет.

Эта борьба отразилась и на религиозной системе египтян. Аммон, с сонмом окружающих его божеств, в свою очередь отходит на задний план. Вместо них средоточием религиозных верований опять является миф об убиении Озириса Сетом, который отожествляется с семитическим Сутеком. Тело доброго бога рассекается на части и разбрасывается по всей земле.

Пантеистическое единобожие в борьбе с началом силы как бы разрывается на клочки и дает бытие частным силам природы. Но этим не кончается религиозное событие. После Озириса остается жена его Изида, великая Мать-Природа, которая всюду отыскивает рассеянные члены мужа и родит сына, мстителя за отца. После падения старых богов женское начало выдвигается на первый план и становится источником нового божественного поклонения, т. е. нового религиозного миросозерцания.

Озирис, Изида и другие входящие в этот цикл божества считались младшими из богов Египта. По сказанию, они родились в придаточные дни, когда к 360 дням старого календаря прибавлено было еще пять для составления полного солнечного года. Как принадлежавшие к одному циклу, все эти боги считались братьями и сестрами, хотя через это одно и то же божество, Гор или Аруерис, являлся и братом и сыном Озириса и Изиды, вследствие чего стали различать старшего и младшего Гора. Совокупность этих божеств представляет опять, в новой форме, те же моменты религиозного поклонения, которые мы видели и прежде. Убитый Озирис остается судьею в царстве умерших. В противоположность ему Сет является представителем силы стихийной и злой; это — бог моря, палящего ветра и войны. Победитель его, Гор, опять изображает собою небесного бога: он отожествляется с солнцем — победителем, шествующим по небу; но он ставится и выше солнца, ибо солнце и месяц называются его очами. Наконец, материальное начало, рождающее из себя частное бытие, Мать-Природа, представляется Изидою. Что касается до пятого божества, Нефтис, то оно является как придаток, с одной стороны, вследствие того, что Сету, как богу естественной силы, нужна супруга, с другой стороны, потому что нужно было наполнить пятый дополнительный день. Нефтис называется концом или придатком и не играет никакой роли в мифе об убиении Озириса.

Таким образом, новый небесный бог, рожденный от Матери-Природы, побеждает Силу, уничтожившую идеалистическое начало. Но в Египте это новое божество не становится центром, около которого группируется новый цикл индивидуальных богов. Взоры египтян были более обращены к прошедшему, нежели к будущему. Хотя богиня родила новую жизнь, но она еще более сокрушается о жизни, от нее ушедшей. Плач Изиды о погибшем муже составляет главный узел в этом последнем фазисе египетской религии. Изида является главною законодательницею Египта: она получила от Тота слова мудрости; она водворила земледелие и установила порядок. Гор же нередко представляется как младенец, выходящий из водяного цветка. Выбравшись на новую почву вследствие борьбы противоположных начал, египтяне остановились на первой ступени нового религиозного развития — на ступени, представляющей собою нравственный момент нового миросозерцания: победу над злом и нравственный суд в царстве умерших. Дальнейшая же разработка новых начал в виде полного цикла индивидуальных божеств была предоставлена классическим народам. Это дальнейшее движение шло в двояком направлении: в идеалистическом у греков, в натуралистическом у римлян. Основы религиозного поклонения у обоих классических народов одни и те же, и самые божества большею частью совпадают; но у римлян преобладает начало силы, а у греков идея.

Развитие греческого религиозного миросозерцания изображается в систематической форме в ''Теогонии" Гезиода. Мы уже коснулись ее выше. Гезиод начинает с космогонических сил, которых он насчитывает четыре. Первое место занимает первобытное мировое вместилище, Хаос, то есть Зияющая бездна; оно рождает из себя Эреба, или тьму, и ночь, от которых, в свою очередь, рождаются Эфир и День, из чего видно, что Хаос в сущности представляет первобытное Небо, или мировое пространство, с переменою дня и ночи, света и тьмы. Затем идут Тартар, жилище умерших душ, далее Эрос, Любовь, или производящая Сила, и, наконец, Земля, женское или материальное начало, воспринимающее семена жизни и все из себя рождающее. Мы видим здесь опять повторение тех же четырех моментов, которые встречаются всюду. От потомства Земли начинается собственная теогония. Так как здесь женское начало является источником нового миросозерцания, то Земля представляется рождающею видимое Небо, или Урана. Затем последний, в свою очередь, оплодотворяет Землю, отчего происходят существа двоякого рода: с одной стороны, представители душевных начал, титаны, между которыми мы находим Фемиду, справедливость, Мнемосину, мать Муз, Япета, отца Прометея, наконец, хитроумного Кроноса; с другой стороны, представители дикой силы, киклопы, приготовляющие громы, и сторукие великаны, пятидесятиглавые чудовища. Но эти могущественнейшие явления Силы не выпускались Небом на свет Божий, а заключались в недрах земли. На это Земля жалуется детям, и Кронос берется отомстить за свою мать. Он хитрым образом низвергает отца, лишивши его производящей силы. Однако он не освобождает киклопов и сторуких, но воцаряется сам, властвуя над титанами.

Имя Кроноса означает завершителя, все приводящего к совершенству. Он — бог времени, то есть опять вечно живой и все проникающий дух. Вследствие этого женою его является Рея, которой имя означает течение. В качестве бога, скрывающегося внутри вещей, он изображается с покрытою головою. Ему приписывается изворотливость ума. Царство его греки представляли золотым веком, временем всеобщего согласия. В честь него праздновались Кронии, на которых рабы уравнивались с господами. И когда он наконец низвергается сыном, он продолжает царствовать в Елисейских полях над душами блаженных умерших. Но как пантеистическое божество, Кронос глотает своих детей. Это опять возбуждает скорбь матери, Реи, которая, по совету Земли, скрывает последнерожденного сына, Зевса, в пещере на острове Крит. Младенец быстро возрастает и заставляет отца выкинуть назад проглоченных им детей, после чего возгорается борьба между старыми титанами и новыми олимпийскими богами. Зевс призывает на помощь освобожденных им сторуких и киклопов, которые вручают ему громы; с их пособием он одолевает наконец титанов и низвергает их в Тартар. Таким образом, опираясь на представителей Силы, новый бог сокрушает пантеистическое царство. Однако он усваивает себе лучшие начала душевного мира. Фемида и Мнемосина переходят на Олимп и становятся супругами небесного бога. Впоследствии Зевс мирится и с Прометеем, высшим представителем титанического элемента. Затем приходится вести борьбу с самими союзниками: за титаномахиею следует гигантомахия, которая точно так же кончается поражением последних. Наконец Зевс одолевает еще злое исчадие Земли, змеиное чудовище Тифона, после чего он уже беспрепятственно воцаряется на Олимпе.

Спрашивается: представляет ли действительная история греческой религии те моменты, которые изображаются здесь в идеальной форме? У пеласгов, праотцев эллинских племен, мы не находим поклонения Урану и Кроносу под этими именами. У них, как первоначально у всех ариев, верховным национальным богом был Зевс. Но те формы, которые принимает у них это божество, обнаруживают именно описанную Гезиодом последовательность поклонений. Изменяясь, верховный бог сохраняет свое имя; старая же побежденная форма получает новое название, иногда просто взятое с физического предмета почитания. Это — тот самый процесс, который мы видели в новозеландском мифе о возмущении детей Неба и Земли, мифе, представляющем поразительное сходство с греческими сказаниями. Но там верховный небесный бог Тангалоа становится богом моря, т. е. стихийной силы, а старое божество обозначается названием Небо.

Первоначальное значение Зевса указывает в нем самое имя, означающее бога небесного света. Таковым является Зевс Ликейский, в Аркадии, родине мифологического Пеласга. Это был бог небесный, бог света и плодотворного дождя. Ему поклонялись на высоких горах, где не было тени; символом его был орел. Но здесь уже выступают и другие моменты. Сын Пеласга, Ликаон, приносит Зевсу человеческие жертвы, за что разгневанный бог превращает его в волка. Таким образом, небесный царь предохраняет себя от вторжения чуждых ему начал. Тип бога Силы, которого символом считался волк, переходит на другое божество, на сына Зевса, Аполлона, бога солнца, который также назывался Ликейским и имел символом волка. С другой стороны, в Аркадии совместно с Зевсом почиталось другое ликейское божество, которое, так же как Аполлон, признавалось сыном небесного бога, именно Пан, представитель жизни, разлитой в природе. Это был бог, скрывающийся в пещерах, где он спит, особенно в полдневный жар, но затем он бродит по горам и лесам, резвясь с нимфами и покровительствуя стадам. Ему приписывались таинственные звуки природы, и страшные и нежные; он посылает сны и предвещания. Ему поклонялись не только в деревьях и источниках, но и в форме неугасающего огня, ибо огонь у ариев, как показывает индийский Агни, считался животворящим элементом природы. Поэтому Пан называется божеством Кронийским. Впоследствии его признали сыном Гермеса, который представлял то же начало. Наконец, в Аркадии издревле распространено было поклонение Артемиде, представительнице женского элемента в этом цикле.

Поучительно сближение этих ликейских божеств с верховными богами тольтеков, у которых мы видим те же три божества, представителей неба, солнечной силы и жизни, разлитой в природе, с присоединением к ним женского начала, и у которых точно так же между небесным богом и солнечным божеством возгорелась борьба из-за человеческих жертвоприношений. Но у аркадских пеласгов светлый бог неба сохранил свое преобладание. Дальнейшее развитие других элементов, которое повело к падению первоначальной небесной религии, совершилось под влиянием иноземных начал, египетских и финикийских. Первые вели к пантеистическому миросозерцанию, вторые — к поклонению богу Силы в различных его формах.

Первый шаг к изменению древних верований был сделан в соседнем с Аркадией пеласгическом же Аргосе, который вследствие прибрежного положения был более подвержен иноземным влияниям. Здесь на первый план выдвигается женское божество, пеласгическая Гера, супруга Зевса, восприявшая его в виде кукушки, смоченной весенним дождем. Этот символ священного брака между Зевсом и Герою указывает на последнюю как на богиню Земли, оплодотворенной небесною влагой. По словопроизводству некоторых ученых, самое имя Гера означает землю. Но здесь же, в Аргосе, произошла и первая неверность Зевса, который вообще является изменчивым и прогрессивным, тогда как Гера, напротив, представляет собою охранительное начало, враждующее против всякого нововведения, отчего происходят постоянные распри в этой чете. Зевс полюбил жрицу Геры, дочь реки Инаха, Ио. Гера превратила ее в корову и поручила стеречь ес стоокому Аргусу, всевидящему, то есть звездному небу, представителю старой религии. Но представитель нового начала, душевный бог Гермес, по поручению Зевса убивает Аргоса. Тогда Гера насылает на Ио жалящую осу, и та в бешеном блуждании обегает всю землю; сначала она кидается в Эпир, где Додонский оракул предвещает ей, что она сделается супругою Зевса, затем на севере она встречается с прикованным Прометеем, наконец, после долгих странствований, в Египте она обретает прежнюю форму и родит Зевсу черного Эпафа.

В этом мифе убиение звездного бога душевным изображает в иной форме изувечение Урана Кроносом. Самое орудие, которым Гермес отрезает голову Аргусу, есть специально принадлежащий Кроносу серп. Блуждающая же Ио — не что иное, как текущая Рея и Додонская Дионе, откуда и связь ее с Додонским оракулом и с Прометеем. Наконец, успокоение в Египте указывает на египетские влияния. Последние выражаются и в сказании о потомке Ио, Данае, брате Египта, который, избегая преследований, прибыл в Аргос с пятьюдесятью дочерьми и утвердился там, после того как волк одолел крупнейшего быка из туземного стада, в память чего Данай установил служение Аполлону Ликейскому. Но пятьдесят сыновей Египта и тут преследовали дочерей Даная; чтобы избавиться от них, последние, по наущению отца, перерезали своих женихов, за исключением одной Гипермнестры, которая спасла своего мужа Линкея. Таким образом, с помощью Ликейского бога душевные или пантеистические элементы были в значительной степени отражены, но частью усвоились, ибо Линкей сделался преемником Даная. Эта двойственность выразилась и во взаимной вражде рожденных от этого брака внуков, Пройта и Акризия. В Аргосе из этого произошли только нескончаемые, идущие из поколения в поколение распри.

Новая религиозная форма успела утвердиться в другой пеласгической стране, в Эпире, где совокупно с Аркадиею и с Арголидою находятся важнейшие остатки киклопических стен. Но здесь же зарождается и Еллада: так называлась местность около Додоны. По преданию, Додонский оракул был основан Девкалионом, отцом Еллана. С новым миросозерцанием тут является и новое поколение людей; старое было истреблено потопом, и Девкалион с женою, кидая за себя камни, по наставлению богов, произвели новое племя.

В Додоне предание явно указывает на египетские влияния. Додонские жрицы рассказывали Геродоту, что две черные голубицы прилетели из храма Аммона в Фивах, одна в Ливию, другая в Додону. Это известие подтверждается и сходством прорицаний, посредством знаков и снов. Додонский Зевс, так же как и Аммон, был олицетворением мировой души, или жизни, разлитой в природе. Голосу его внимали в дыхании ветра, в говоре листьев того многовекового дуба, который считался обиталищем бога, также в полете птиц и в журчанье ручья, который бил ключом у подножия священного дерева. Здесь же, на западе еллинского материка, находился и вход в подземное царство: здесь вытекали реки ада, Ахерон и Кокит с озером Ахерузиею, а также Титарезий, рукав Стикса; а с другой стороны, здесь же тек и источник жизни, Ахелой, которому Додонский оракул предписывал приносить жертвы. Мы неоднократно уже видели, что в идеалистических поклонениях жизнь и смерть возводятся к одному началу.

Этот пантеистический характер додонских верований и связь их с представлениями подземного царства заставляют нас видеть в Додонском Зевсе того бога, который впоследствии при новом повороте еллинской жизни получил название Кроноса. Это подтверждается и другими данными. Основатель Додонского оракула, Девкалион, считался сыном Прометея, следовательно, прямо примыкает к титаническому началу. Супруга Додонского Зевса, Дионе, также причисляется к титанам; у Санхониатона она прямо называется супругою Кроноса и сестрою Реи — ясное указание, что сами греки делали это сближение. Море, омывающее Эпир, называлось Кронийским, и можно думать, что самый Феспротийский Эпир получил название от того материка (Hneipoq), на котором у Гезиода Кронос напал на Урана. Наконец, в Фессалии, куда феспротийские племена, окружавшие Додону, перенесли свои верования и имя Еллады, а также и самое имя Додоны, в честь исполинского Зевса (ПеХюркх;) совершались празднества, на которых отпускались заключенные и господа служили рабам, — а мы знаем, что именно эти празднества во всей Греции носили название Кроний.

К этому новому понятию о Зевсе, не небесном, а подземном (xGovioq), примыкает целый новый пантеон, который мы находим у Гезиода в перечислении титанов. И тут в большинстве случаев, так же как в отношении к Зевсу, при изменившемся впоследствии значении богов, старым формам даются новые имена, почему их не легко разобрать; но мы видим тут общее греческому миросозерцанию распределение богов морских, небесных, подземных и земных, числом двенадцать, шесть мужских и шесть женских. Морские суть: Океан, по Гомеру, — родоначальник богов, и жена его Тефида. Затем идут три пары богов небесных: Койос и Фойбе, Гиперион и Феия, Креиос и Еврибия. Центром же и завершителем всего этого цикла являются Кронос и Япет, главные или настоящие титаны, единственные, о которых упоминает Гомер. Япет — отец Атласа, который на западном краю земли, у ворот подземного царства, поддерживает небесный свод, Менойтия, пасущего стада Аида, и Прометея, принесшего людям огонь. Наконец, титанический цикл дополняется двумя женскими божествами, Фемидой, или справедливостью, носительницею уставов, которая у Эсхила отождествляется с Землею, и Мнемосиной, матерью муз, или вдохновением. Надобно думать, однако, что все эти боги не были приведены в систематическое отношение друг к другу, ибо, по свидетельству Геродота, Додонский оракул дал первый название богам, но еще было неизвестно, каковы они были и откуда они произошли, до тех пор пока Гомер и Гезиод не установили их родословной. В пантеистическом воззрении единое божество принимает бесконечно разнообразные формы, но как явления единой сущности эти формы не получают еще самостоятельности, а потому и не становятся друг к другу в определенные отношения. Это и выражается в сказании, что Кронос глотал своих детей, образ, которого объяснение мы находим в известном орфическом гимне, где мировое пантеистическое начало, Зевс, представляется глотающим вселенную и содержащим ее в своей утробе. Чтобы дать самостоятельность частным элементам, нужно было противодействие со стороны натуралистического начала Силы. Мы видели уже это в Египте; то же самое повторяется и в Греции, и опять под влиянием семитов. Здесь посредниками были финикияне.

Это влияние распространялось на Малую Азию, на острова Архипелага и на весь восточный берег Греции. Но главным центром его был Крит, где основалось первое могущественное морское государство. Первоначально и здесь господствовало поклонение верховному богу пеласгов, Зевсу звездному (Астериос). Этот Зевс, под видом быка, похитил финикиянку Европу. Геродот связывает это событие с судьбою Но: он говорит, что финикияне продали Ио в Египет, взамен чего была похищена Европа. Этим обозначается противоположность двух направлений, к которым влеклось пеласгическое миросозерцание; но тут восторжествовало финикийское влияние. Ог Зевса и Европы родились три сына, которые опять являются олицетворением тех же мировых начал: Минос остался царем Крита, поклонником Зевса, от которого он получает мудрые законы; Сарпедон удалился в Ликию, где господствовало поклонение Аполлону, богу солнечной силы; наконец, праведный Радамант удалился на острова и сделался судьею в царстве умерших. Однако Минос, как сын финикиянки, не остался при первоначальном поклонении. Будучи выбран царем после смерти Астерия, который в сказании принимает форму древнего владыки Крита, он приносит жертву отцу своему Зевсу и просит Посейдона прислать ему жертвенное животное. Посейдон посылает белоснежного, чудного вида быка; но Минос, вместо того чтобы его заклать, сохраняет его в своем стаде и заменяет его другим. В наказание за это жена его Пасифая воспылала страстью к этому быку и родила от него сына Минотавра, с бычачьей головою, для которого Дедал построил лабиринт и которому приносили человеческие жертвы. Это новое божество сохранило название старого: Минотавр именовался также Астерионом, но он не имел ничего общего со звездным небом. Это был финикийский Молох, страшный бог силы, которому приносились в жертву дети. В связи с этим находится и сказание о принадлежавшем Миносу медном великане Талосе, который обходил Крит и пристающих иностранцев сжигал на своей пылающей груди.

Однако в Греции это поклонение не могло удержаться. Минотавр был убит Тезеем. И это опять совершилось с помощью женщины. Как прежде жена Миноса проложила путь семитическому началу, так теперь дочь его, Ариадна, дает Тезею путеводную нить, которая выводит его из лабиринта. Однако для сллинского миросозерцания это был только переходный момент. Покинутая Тезеем, Ариадна становится супругою другого семитического божества, бога умирающего и воскресающего — Диониса.

Поклонение Дионису водворилось, однако, уже позднее. В Крите этот бог умерший и воскресший является опять в виде Зевса, который получает здесь новую форму. В Крите показывали его гробницу и праздновали его таинства. К Зевсу прилагалось имя Сабазия, впоследствии перенесенное на Диониса. Эта новая форма находилась в связи с поклонением малоазиатской Великой Матери, корень которого, как мы видели, лежит также в семитических верованиях. В Крите она отождествлялась с супругою Кроноса, матерью олимпийского Зевса, Реею. В связи с греческим мифом о поглощении Кроносом своих детей из этого выработалось сказание, что Зевс был скрыт матерью в пещере, на горе Иде, и там воспитывался, охраняемый воинственными плясками спутников Великой Матери, куретов, и выкормленный ее прислужницами, нимфами Мелиссами. Когда же он возрос, он вступил в борьбу с отцом и, победив его, воцарился на его место.

Мы видим здесь повторение того самого религиозного процесса, который мы встретили уже в Египте: великая богиня-мать, завершая собою предыдущий цикл, рождает нового бога, начало нового порядка вещей. Но в Египте значение этого нового бога ограничивается тем, что он является мстителем за отца. Только в Греции новое божество становится центром целого пантеона. Для этого, однако, нужно было новое столкновение, а вместе и взаимное проникновение или сочетание двух противоположных направлений, на которые разбивалось греческое миросозерцание в этот переходный период: натуралистического и идеалистического, семитического и египетского.

Это новое столкновение произошло в Фессалии, где предание полагает битву с титанами и где на Олимпе водворились новые боги. С одной стороны, как мы видели, сюда двинулись с запада феспротийские племена с поклонением Додонскому Зевсу и окружающему его сонму богов; с другой стороны, по восточному берегу и в соседней Беотии утвердились отважные мореплаватели, малоазиатские и финикийские. В Фивах основался финикиянин Кадм, брат Европы, пришедший искать свою сестру. Он нашел здесь поклонение кронийскому солнечному богу Аресу^[31], а сам принес с собою поклонение семитической Афродите. Дочь этих двух божеств, Гармония, сделалась супругою Кадма. Однако вместо согласия тут на первых порах возгорелась внутренняя рознь, которая повела к вытеснению еллинского элемента. Это выразилось в мифе о герое туземного племени минисв, Афамасс. Он имел две жены: первая — Нефеле, т. е. облако, представительница кронийско-еллинского начала, мать Фрикса и Еллы, другая — Ино, дочь Кадма. Последняя требует, чтобы дети первого брака были принесены в жертву. Но посланный Зевсом, или Гермесом, или Нефеле баран с золотым руном, символ богатства, даруемого кронийскими богами, уносит их на запад в далекую солнечную страну, где поклоняются Аресу. Однако и семитическое начало, носящее в себе оргиазм, само себя разрушает. Афамас в исступлении убивает одного из своих сыновей, а Ино, с телом другого, Меликерга, бросается в море и приплывает в Коринф, где им воздаются божеские почести. Вся последующая история Фив представляет картину того же внутреннего раздвоения, с которым не могли справиться эти племена.

То же раздвоение выражается и в фессалийском мифе о борьбе кентавров с лапитами, мифе, который в героической форме изображает победу натуралистических верований над кронийскими началами. Иксион, король могучих лапитов, является и первым убийцею: он своего тестя кидает в пылающую яму, однако получает прощение от Зевса; но затем, возгордившись, он хочет посягнуть на самое Геру, вместо которой, однако, он обнимает только призрачное облако, т. е. опять ту же Нефеле. От этого соединения происходят кентавры, полукони, полулюди, представители кронийского элемента, или той переходной эпохи, когда божество, погруженное в природу, не принимало еще чисто человеческого образа. Отсюда в них смесь дикости и мудрости: с одной стороны, они представляются косматыми и свирепыми чудовищами, обитателями пещер и лесов; с другой стороны, кентавр Хейрон, сын Кроноса, добродетельный, мудрый и бессмертный, знает целебные травы, является певцом, прорицателем и воспитателем многих героев. Между этими двумя племенами возгорелась война из-за Гипподамейи, невесты царя лапитов, Пейрифоя, которую хотели похитить кентавры, приглашенные на свадьбу. На помощь лапитам приходят герои, сыновья Посейдона, Тезей Афинский, Нелей из Пилоса; кентавры побеждены, перебиты или разогнаны.

В Пелопоннесе это поражение кронийского начала выражается в другом мифе, о победе Пелопса над царем Элиды Ойномаем; ценою ее опять является Гипподамся, которая здесь считается дочерью Ойномая. Последний признается сыном Ареса, а возница его Миртиль — сыном Гермеса; оба эти бога — кронийские божества. Ойномай предлагает руку дочери тому, кто победит его в ристалище на колесницах; побежденных же он убивает собственною рукою. Уже тринадцать соискателей пали от его копья, когда из Малой Азии прибыл Пелопс, герой, принесенный в жертву своим отцом, но потом снова воскрешенный богами. С помощью коней, подаренных ему Посейдоном, он побеждает Ойномая и женится на Гипподамее. Эти два события, знаменующие торжество новых начал над старыми, битва кентавров и лапитов и победа Пелопса над Ойномаем, были изображены на фронтонах храма Зевса в Олимпии.

Однако с кронийским миросозерцанием отпадали и присущие ему элементы еллинского духа, который, как сказано, зародился именно в Додоне; а с другой стороны, сами победители, возгордившиеся своею силою, требовали сдержки. Не только Иксион хотел посягнуть на Геру, но и Тезей с другом своим Лапитом Пейрифоем вздумали похитить из ада Персефону, за что их постигло наказание. Для окончательного утверждения нового порядка предстояла поэтому двоякая задача: вновь обрести утраченное еллинское начало и дать отпор натуралистическим влияниям, наступающим из Азии. Первое изображается походом аргонавтов, второе — разрушением Трои.

Впоследствии плавание аргонавтов было приурочено к морским похождениям греков, и цель его отнесена в Колхиду, где реки будто бы носили золото; но первоначально это был чисто мифический поход на дальний Запад, в страну заходящего солнца и волшебства, где поклоняются солнечному богу Аресу и царствует сын его Айет. Герой этого похода — фессалиец Язон, из того же племени Эола, к которому принадлежал и Афамас и в котором постоянно господствует раздвоение. Язон лишен наследства дядею, сыном Посейдона, Пелиасом; он воспитывается в горах кентавром Хейроном. Возмужавши, он требует от дяди своего достояния; но тот предварительно посылает его в страну Солнца привезти назад золотое руно, ибо Фрике, явившись ему во сне, приказывал возвратить его душу на родину. Знаменитейшие герои Греции собираются для этого похода: к фессалийцам, сыновьям Посейдона, присоединяются представители идеалистических начал: певец и прорицатель Орфей, жрец Диониса, Мелеагр и Тидей, сыновья Ойнея, насадителя винограда, сын Гермеса Айтолид, Теламон, сын Эака, судьи в царстве мертвых, наконец, Диоскуры и Афориды. В корабль влагается щепа от Додонского дуба. На пути Хейрон дает им свое благословение. С помощью дочери Айета, чародейки Медеи, властвующей над таинственными силами природы, умеющей превращать людей, обновлять стариков, воскрешать умерших, Язон похищает золотое руно и привозит его на родину, где Медея наказывает смертью злокозненного дядю.

В Пелопоннесе сказание о золотом руне получило иную форму. Гермес, отец убитого Пслопсом Миртила, вручил золотого агнца, символ богатства, сыну Пелопса Атрею; но здесь этот дар сделался источником вражды между братьями. Кронийское начало, возвращенное героям, представителям нового порядка, производит в них нескончаемые раздоры.

Тем не менее владелец этого золотого агнца, сын Атрея, Агамемнон, становится во главе последнего великого предприятия, соединившего все силы Г реции против азиатских влияний, — Троянского похода. Поводом послужило похищение Елены, как увидим ниже, представительницы идеалистического начала, на которую посягают герои Силы. Так как предстояло дать последним окончательный отпор, то главными героями этой борьбы являются представители кронийского мира, и прежде всего Додонской Еллады; таковы были внуки праведного Эака, судьи в царстве мертвых, Ахилл, воспитанный Хейроном и поклоняющийся Додонскому Зевсу, и Аякс, сын Теламона; затем сын Тидея, Диомед; наконец, хитроумный Одиссей, внук Гермесова сына, вора Автолика, раненный вепрем в бедро; Одиссей, которому на возвратном пути суждено было странствовать на дальний Запад, в область заходящего солнца и чародейства и низойти в царство мертвых, и который, по возвращении, обращается к Додонскому оракулу и становится предводителем Феспротов. Падение Трои было знаком окончательного утверждения нового еллинского миросозерцания.

Этот новый пантеон состоит из прежних богов, но они принимают новый характер, вытекающий из сочетания двух противоположных направлений, на которые разделялся греческий мир в предыдущий период, направлений, которые можно обозначить названиями воинственного и гражданского: одного, основанного на поклонении богу Силы в различных его формах, другого — на поклонении богу Духу в различных его проявлениях. Это сочетание противоположностей, взаимно друг друга умеряющих и проникающих, при идеальном и художественном настроении греков произвело тот мир индивидуальных богов, в котором каждый момент в изящной и стройной форме представляет сочетание противоположных элементов, воплощая в себе известную идею, но не простую, а весьма сложную, составляющую плод всего предыдущего развития. Многие из этих божеств носят даже двойственное имя, знак различного их происхождения. Отсюда в большинстве случаев невозможность свести их на простые начала; всего менее можно видеть в них чисто стихийные божества.

Существенные моменты остаются, однако, прежними, ибо какую бы форму ни приняло религиозное миросозерцание, основные его элементы всегда одни и те же. Во главе нового пантеона стоят дети Кроноса, три властителя мира с сопровождающими их тремя женскими божествами, их сестрами. Верховное место занимает возродившийся бог небесный, Зевс, который у Гомера, как глава, считается старшим, а у Гезиода, напротив, с точки зрения исторического процесса, младшим из братьев. Старшим же является у него бог царства умерших, Аид, прежний Кронос, или Зевс подземный, бог Додоиской Еллады; затем идет национальное божество восточных греков, бог стихийной силы или моря, Посейдон, и после всех уже родится бог небесный, Зевс. Женские же божества, сестры верховных богов, представляют три типа — девы, жены и матери. Старшая дочь, Гестия, есть земля, как твердое седалище, а вместе и огонь домашнего очага, символ оседлости и чистоты. Как таковая, она остается целомудренною, отражая посягательства богов силы, Посейдона и Феба; напротив, как носящая в себе идеалистический элемент, представляемый огнем, она состоит в дружбе с Гермесом. Типом жены является супруга верховного бога, царица небесная Гера, покровительница браков. Наконец, тип матери представляет сама Мать-Земля, Дсметер, источник всякого плодородия. С нею нераздельна и дочь, Псрсефона, похищенная Аидом; она изображает идеалистическое начало в этом цикле. Отсюда возникают мистерии, составляющие высший продукт еллинской религии. О них будет речь ниже.

Но этим не исчерпывается олимпийский пантеон. Стремление к индивидуализации различных свойств божественного естества ведет к тому, что различные моменты верховного начала представляются в форме отдельных богов, происходящих от Зевса. А так как в каждом моменте, в свою очередь, могут быть различные стороны, то отсюда рождаются особые типы для каждого представления. Мы находим здесь опять все старые божества, пеласгические и кронийские, но они принимают новую форму: элемент природы отходит на задний план и заменяется свойствами чисто человеческими, вследствие чего эти боги чувствуют и действуют, как люди.

В самом Зевсе соединяются противоположные свойства. С одной стороны, он самый могущественный из богов: спутниками его являются Сила и Мощь; ему киклопы вручили всесокрушающие громы. С другой стороны, от Додонского бога он сохранил значение подателя благ: он отец богов и людей, милостивый, защитник и помощник, покровитель семьи и парода. Но главное его свойство — мудрость; он охраняет порядок в мироздании. Поэтому Гомер постоянно дает ему эпитет мудрого или мыслителя (ртщета); Гезиод говорит, что Мудрость (Мт|тц) была первою его супругою; второю же супругою является Фемида, начало закона и порядка, которая на Олимпе получает чистое значение справедливости. От Мнемосины Зевс рождает муз. Все это кронийские начала, которые на Олимпе становятся свойствами возрожденного небесного бога.

Затем сыновья Зевса представляют собою в различных формах противоположные начала, из которых развилось олимпийское миросозерцание, натуралистическое и идеалистическое. Первую противоположность представляют сыновья Зевса и Геры, Арес и Гефест. Первоначально они означали солнце и огонь; мы видели уже эту схему в религии Зороастра. Но с исчезновением естественных определений они остались представителями силы и искусства. Арес носит двойственное имя: Арес и Эниалий; первый есть бог кронийский, второй — бог фракийский. Образовавшееся из этих элементов олимпийское божество сохранило только бранные свойства: это — бог силы и войны, однако покоряющийся внушениям разума, как видно из отношения Ареса к Афине в ''Илиаде". Гефест, напротив, есть совершенно мирный бог, представитель всякого художества, подобно Прометею, учитель людей. Его двойственный характер, полунебесный-полуземной, выражается в мифе, что Зевс сбросил его на землю, вследствие чего он остался хром; только Дионис взял его снова на Олимп. Из противоположения Ареса Гефесту родилось сказание об отношениях их к представительнице женского начала, Афродите. Она — супруга Гефеста, но вступает в любовную связь с Аресом, а Гефест ловит их в несокрушимую сеть.

Г ораздо важнее этих двух сыновей Зевса и Г еры два других сына Зевса, рожденных им от богинь, принадлежащих к титаническому миру — Аполлон и Гермес. Мы видели их уже в первоначальном пеласгическом цикле. Аполлон принадлежит собственно Малой Азии и островам Архипелага. В ''Илиаде" он называется рожденным в Ликии, а по обыкновенному сказанию, он рождается на острове Делосе, поднявшемся из моря. В первоначальном значении это опять бог солнечный, сильный и грозный, уничтожающий весеннюю красоту природы, как видно из мифа об убиении Гиакинфа, но главным образом он победитель тьмы и подземных сил. Поэтому главный его подвиг — поражение Пифона. И туг, однако, следует примирение с враждебным ему элементом. За убийство Пифона Аполлон должен вступить в услужение к Адмету и подвергнуться очищению, после чего он сам становится владельцем дельфийского оракула, которого стражем был Пифон. Он получает и новое имя Феба, чистого и светлого. В таком виде, получивши китару от Гермеса, он является предводителем муз, музыкантом и прорицателем. Как представитель силы светлой, изящной, вдохновленной, он становится национальным божеством одной из двух главных отраслей чисто еллинского народа — воинственных дорийцев, а вместе и центральным пунктом всей государственной жизни Греции.

В противоположность ему Гермес представляет собою душевное, или идеалистическое начало. Первоначально он был тожествен с Паном, который впоследствии признается его сыном. Сам он родился тоже в Аркадии, в пещере на горе Киллене, от Зевса и старшей дочери титана Атласа, Майи. С самого рождения он является враждебным Аполлону: ночью он похищает принадлежащие последнему стада и уводит их в пещеру. Под именем стад солнца разумеются лучи или дни, которые поглощаются тьмою или ночью. Но на Олимпе эта вражда сыновей Зевса кончается примирением; они идут судиться к отцу и обмениваются атрибутами: Гермес дает Аполлону изобретенную им китару, символ вдохновения; Аполлон же вручает ему многоветвистый посох, символ власти. Сам Гермес переходит на Олимп; из внутреннего, земного и даже подземного бога он становится посредником между небом, землею и подземным царством. Первоначальное его значение выражается в том, что он остается психопомпом, предводителем душ умерших; в мистериях, особенно древнейших, на Самофракии, где он называется Кадмилос, он ставится в прямое отношение к подземным богам. Против гигантов он сражается в принадлежащей Аиду шапке-невидимке. Но с другой стороны, вследствие идеалистического сочетания жизни и смерти, как душа, переходящая через противоположные состояния, он является производителем и подателем благ. Наконец, на Олимпе главное его значение состоит в исполнении воли Зевса; он посланник и глашатай богов, изворотливый, деятельный, красноречивый, всюду проникающий, бог дорог и перекрестков, ловкий и изящный, покровитель юношества в ристалищах, а также бог ораторов и собраний, вообще заведующий делами мира, а не войны.

Однако не Гермес является главным представителем идеалистического начала в греческом мире. Он представляет противоположные начала жизни и смерти в гармоническом сочетании, а требовалось, кроме того, изобразить их в самом противоположении, в переходе из одной крайности в другую: требовался бог, умирающий и воскресающий, каким первоначально был Зевс Критский. С водворением Зевса на Олимпе эта роль перешла на Диониса. По происхождению Дионис — божество семитическое и малоазиатское; он тождествен с финикийским Адонисом, с малоазиатским Аттисом и с Сабазием. В Греции родиною его считаются Фивы, где родит его от Зевса дочь Кадма Семеле, уничтоженная огнем при рождении бога; но Зевс зашивает недоношенного в свое бедро, и, когда младенец появляется наконец на свет, его принимает Гермес и передает на воспитание Додонским нимфам. В греческом Дионисе исчезают те исступленные самоизувечения, которые характеризуют поклонения ему на Востоке; однако сообразно с основным характером и в нем сочетаются противоположные свойства изнеженности и силы: он представляется то полуженственным, то героем-победигелем. Греческий Дионис является носителем культуры, символом которой служит принесенный им виноград, дающий вдохновенный напиток и ощущение полной радости жизни. Поэтому его появление празднуется безумным ликованием. В этом виде он называется Вакхом. Но с другой стороны, тот же Дионис олицетворяет в себе и жизнь погибающую: как Загрей, он растерзан титанами, которые пожирают его члены. В этом виде он является властителем умерших и отожсствлястся с Аидом. Наконец, умерший бог снова воскресает и, как Якх или Корос, представляется младенцем, сыном Зевса и Деметры или Персефоны. Все эти отношения к подземному царству изображались в мистериях, которые давали грекам таинственные представления о загробной жизни. К ним примыкали и орфические учения, в которых развивалось пантеистическое миросозерцание. В противоположность дорийскому Аполлону, Дионис, как бог мистерий, был главным центром религиозных верований другой значительной отрасли еллинского племени — ионийцев.

Наконец, и женское начало представляется на Олимпе в полноте своих определений. Мы опять находим здесь те же четыре момента, которые распределяются между четырьмя дочерями Зевса. Небесною богинею, представительницею мудрости является Паллада-Афина. Она выработалась из двух различных типов, из воинственной Паллады, изображение которой хранилось как святыня в Трое, и из мирной Афины, принесшей оливковое дерево и ткущей земной покров, первоначально, по-видимому, жены Гефеста, родившей или воспитавшей Эрехфея. Это сочетание воинственных и гражданских свойств сохранилось и на Олимпе, но они подчиняются высшему, разумному началу. Мать Афины, Мудрость, Метис, есть титаническое существо, дочь Океана; но Зевс глотает свою супругу, и затем Афина выходит вооруженною из его головы. Палладою же она становится после победы над гигантами, где она играла главную роль. Эта богиня была национальным божеством изящной Афинской демократии, последнего и высшего выражения еллинского духа.

Так же как Афина, девственною богинею является и Артемида, но в ней преобладает тип женской силы. И она выработалась из разнообразных элементов: из аркадской земной и охотничьей богини Каллисто, из месячной, ночной, близкой к Гекате Артемиды Таврической, наконец, из малоазиатской воинственной и производящей богини природы, покровительницы амазонок. На Олимпе она сделалась сестрою Аполлона, типом охотницы, поражающей своими стрелами и людей и зверей. Трехвидная Геката, напротив, превратилась в Персефону, дочь Зевса и Деметры, похищенную Аидом и пребывающую половину года на земле и полгода в подземном царстве. Наконец, чисто женское начало представляет собою Афродита, в которую точно так же вошли различные элементы, но которая на Олимпе сделалась богинею любви и красоты.

За богами следуют полубоги, или герои. Противоположность двух солнечных героев, одного, обращенного на восток, другого — на запад, является в потомстве Даная, водворившего в Аргосе поклонение Ликейскому Аполлону. Мы видели, что только одна из его дочерей не убила своего жениха, египтянина Линкея. Внуки этой четы, соединявшей в себе противоположные направления, Пройт и Акризий, враждуют уже в утробе матери. Изгнанный Пройт бежит в Ликию, откуда берет себе жену. По возвращении он становится могучим королем и завоевывает Коринф; жена его влюбляется в коринфского солнечного героя, Посейдонова сына, Беллерофона. Пройт отправляет Беллерофона опять в Ликию, где он убивает исчадие подземных сил, огнедышащее трехглавое чудовище, Химеру, и совершает другие подвиги, но затем, подобно другим героям, восприявшим семитические начала, подвергается душевному расстройству, или, по другому сказанию, в гордыне хочет на своем крылатом коне подняться на небо, за что низвергается Зевсом. Тот же крылатый конь, Пегас, служит и другому солнечному герою, внуку Акрисия, Персею, рожденному от Зевса в подземелье, куда была заперта его магь, Даная. Оба они, мать и сын, в ящике выбрасываются в море; их принимает король Полидект (прозвище Аида). По его приказанию Персей должен отрубить голову обретающемуся на западных краях земли ночному или подземному чудовищу, Горгоне Медузе. Гермес дает Персею шапку-невидимку Аида и серп, орудие Кроноса. Он счастливо совершает свой подвиг, а по возвращении нечаянно убивает диском собственного деда.

Другая форма противоположности в солнечном герое является в мифе о Геракле. Здесь выражается отношение силы к слабости. Прототипом Геракла был финикийский Мелькарт; на Олимпе он возводится в тип силы, но силы мягкой и служебной. Геракл рождается в центре финикийских влияний, в Фивах, и здесь, подобно другим героям, восприявшим семитические начала, он приходит в исступление и умерщвляет собственных детей. За это он подвергается каре; он должен в Аргосе служить своему родственнику, потомку Персея, Еврисфею, который опять же представляет солнечное начало, ибо он распоряжается подвигами Геракла, но в противоположность последнему это — солнце в его слабости; подобно тому как Арес был заключен в бочку могучими алоидами, Еврисфей прячется в подземную железную бочку, испугавшись чудовища, побежденного Гераклом. Но в Греции сила должна служить слабости, а не наоборот; по приказанию Еврисфея Геракл совершает двенадцать подвигов, соответствующих двенадцати месяцам в году, — подвигов, обращенных и на восток, и на запад, и против явлений силы, и против исчадий подземного царства. Наконец, убивши Кентавра, он погибает от яда, содержащегося в его крови, и сам себя сжигает на костре, после чего он, просветленный, возводится на Олимп.

Таким образом, у потомков Персея заходящее солнце в борьбе с тьмою потеряло свой героический характер; представитель его сделался простою противоположностью герою Силы, хотя и сохранил господствующее положение. Но утраченный здесь идеалистический момент нашел среди олимпийских полубогов других представителей, которые в большей полноте изображают собою отношения жизни и смерти и переход от одной к другой, именно, Диоскуров, которые, так же как Геракл, получили божеские почести. Первоначальное космогоническое значение этих полубогов видно из того, что они выходят из яйца: один смертный, другой бессмертный, подобно тому как в восточных космогониях из первобытного мирового яйца образуются противоположные элементы неба и земли. Мать их, по обыкновенному сказанию, Леда, дочь Океана, бежала от Зевса на западный край земли, превращаясь во всевозможные виды, но наконец настигнута им в виде лебедя или гуся. Один из Диоскуров убит в борьбе с двоюродными братьями, Афоридами, в сущности местным повторением тех же Диоскуров, но другой испрашивает у Зевса, в виде милости, чтобы они, не разлучаясь, подобно Персефоне, пребывали полгода на небе, а полгода в подземном царстве. Это обнаруживает в них тип бога умирающего и воскресающего, вследствие чего они отожествляются с Кабирами, из которых один точно так же был убит своими братьями. На Олимпе Диоскуры представляются как идеальные юноши, изящные и благородные, дарователи побед, защитники людей на суще и на море, предводители ристалищ, покровители гостеприимства. Сестры их, Елена и Клитемнестра, опять представляют двойственный характер: первая, дочь Зевса, прекраснейшая из женщин, похищенная Тезеем и Парисом и снова возвращенная; вторая — дочь смертного, суровая и злая, убийца своего мужа. Обеим приписывается дочь Ифигения, принесенная в жертву грозной Таврической Артемиде, или, по Гезиоду, превращенная Артемидою в Гекату, ибо две сестры Диоскуров представляют собою именно противоположные стороны этой титанической богини, так же как сами Диоскуры представляют противоположные стороны Гермеса.

Такой же сонм божественных лиц окружает и Посейдона. Но эти божества для греков не имели высшего значения; это не боги, а стихийные силы. В них олицетворяются различные явления жизни природы, играющей на волнах. Гораздо более глубокий смысл имеют мифы, относящиеся к царству умерших. В этом отношении воззрения греков, сообразно с самым развитием их религии, проходили через различные фазы^[32]. Первоначально всюду распространенное поклонение предкам имело местный характер. В кронийский период оно заслоняется представлением Тартара и Елисейских полей. С водворением олимпийского миросозерцания, исполненного радостью жизни, души умерших представлялись в виде теней, влачащих печальное существование; но возрождение и дальнейшее развитие еллинского начала повели к более возвышенным взглядам на загробную жизнь. Они выразились в таинствах, которые заключают в себе одну из существеннейших сторон греческого миросозерцания, глубочайшую основу еллинского идеализма. Коренным мотивом является здесь похищение дочери Зевса и Деметры, Персефоны, царем подземного царства Аидом. Неутешная Деметра, после долгих странствований и поисков, обращается с мольбою к Зевсу, который и тут производит примирение: Персефона должна половину года жить с мужем в царстве мертвых, а другую половину — с матерью на земле. С этим мифом греки соединяли поклонение Дионису, который, как выражение идеалистического начала, точно так же изображал собою переход от одной противоположности в другую. В мистериях Дионис представлялся то растерзанным титанами, то опять воскресающим. Глубочайший смысл всех этих верований составляло понятие о едином духе, переходящем от одной противоположности в другую. Оно естественно вело к пантеистическим воззрениям, которые сохранились для нас в так называемых орфических гимнах. Для массы же греческого народа с этим связывалась вера в будущую жизнь, в бессмертие души. Но эта вера была только чаянием, которое возбуждалось таинственным явлением скрытого бога; а так как все относящееся к подземному царству было предметом особенного страха и благоговения, то весь этот мифический цикл изображался в таинствах, о которых никто не смел явно говорить. Вследствие этого, нам неизвестно, что именно происходило в этих мистических представлениях, к которым допускались только посвященные; но мы знаем, что для образованнейших греков они были источником отрады, утешения и надежды.

Таков был идеальный мир греческих богов. Он не представляет той глубины религиозного миросозерцания, какую мы находим у народов Востока; но развитие индивидуалистического начала ведет к такому неподражаемому изяществу образов, которое делает его вечным источником художественного вдохновения. Здесь небесное нисходит к земному, и оба элемента сливаются в одно гармоническое целое. Вместе с тем здесь впервые открывается простор для человеческой личности. Человек не подавляется владычествующими над ним мировыми силами, как на Востоке; вместе с личностью богов развивается и его собственная. Боги к нему ближе; они носят на себе человеческий тип. Здесь поэтому лежит начало свободного исторического движения. Но в период господства религиозных верований освобождающаяся личность не выступает еще из подчинения общим началам, а находится с ними в полном согласии. Отсюда красота греческой жизни, красота, которая скоро, однако, исчезает. Почувствовав свою свободу, личность хочет быть вполне самостоятельною. Человеческая мысль начинает все испытывать и становится в отрицательное отношение к религиозным верованиям, которые в этой форме не могли ее удовлетворить, ибо олимпийские боги суть производные: они не представляют собою абсолютных начал бытия. Отсюда начинается разложение, для которого индивидуалистическая форма религии составляет необходимую ступень. В Греции в первый раз происходит смена синтетического воззрения аналитическим.

Совершенно сходное развитие представляет нам и римская религия. Но здесь отпадает идеалистический момент мистерий; преобладающее значение получает, напротив, поклонение богу Силы. Не будучи одарены философским и поэтическим смыслом, римляне не выработали идеальной теогонии. В их преданиях господствует прозаический характер; своих старинных богов они превращают в древних царей. Тем не менее из этих преданий мы можем восстановить главные ступени, через которые прошло религиозное миросозерцание латинского племени.

Древнейшая религия италийских племен в существенных своих чертах была та же самая, какую мы видели в Аркадии. Отсюда предание, производящее из Аркадии первого поселенца Рима, Эвандра. Верховным божеством и тут является общеарийский Зевс, который носит название Юпитера или, в древнейшей форме, Диовис, или Диеспитер. Это светлый бог неба, оплодотворяющий землю и ниспосылающий людям все блага. Ему, так же как и в Аркадии, поклонялись на высоких горах. Подобно Зевсу Ликейскому, он в некоторых местах носит название Луцеция (Lucetius), от lux, свет. Рядом с ним особенно распространенным является другое национальное италийское божество, Марс, бог силы и войны. Первоначально это был бог солнечный, зачинающий весну, вследствие чего ему посвящался первый весенний месяц март, которым начинался год. Ему же во времена бедствий обрекали так называемую священную весну, ver sacrum, то есть все произведения будущей весны, не исключая и людей. Последние, однако, по крайней мере в те времена, о которых мы имеем известия, не приносились в жертву, а по достижении совершеннолетия высылались из страны искать себе новых жилищ под предводительством бога. Символом Марса и в Италии является волк. Но вследствие связи солнечного бога с сельскими и лесными божествами ему посвящен был также дятел-вещун, picus, которого предание превращало и в древнего царя, выдавая его за сына Сатурна. С другой стороны, аркадскому Пану у италийских племен соответствует Фавн, бог сельской и лесной жизни, бог стад, а вместе и прорицатель. И он преданием выдавался за древнего царя, сына Пика. С ним соединялась и жена его Фавна, благодатная богиня плодородия, которая называлась также Доброю Богинею, Bona Dea, а в других местах носила название Феронии. Мы видели, что в Греции, у пеласгов, со служением Пану соединялось и поклонение огню. Здесь этот момент является в виде особого божества, Волкана, который представлял собою огонь как внутреннюю силу природы, с одной стороны, благодетельную, с другой стороны, разрушительную. Наконец, у италийских племен идеалистическое начало олицетворялось и в третьем, чисто туземном божестве, Янусе, точно так же позднее превращенном в царя. По всей вероятности, первоначально, при господстве чисто небесной религии, он означал солнце, восходящее и заходящее, идущее от одной противоположности к другой. Ниже мы увидим дальнейшее развитие этой идеи.

Все эти рассеянные идеалистические моменты, олицетворявшиеся в Фавне, Янусе и Волкане, были связаны в одно целое под иноземным влиянием, которое выражается в преданиях о царствовании Сатурна. Сказание гласит, что низверженный Зевсом Кронос нашел убежище в Италии, куда он прибыл морем под именем Сатурна. Здесь он был принят царем, Янусом или Фавном, которого он научил земледелию и возделыванию виноградной лозы. Царствование Сатурна и тут представляется золотым веком. В честь его даже до позднейшего времени праздновались Сатурналии, на которых господствовало всеобщее равенство, господа прислуживали рабам, и все предавались ликованию, вспоминая золотое время. С другой стороны, Сатурн как дух, присущий миру, считался богом скрытым; отсюда производили и самое название Лациума (от latere, скрываться). В связи с ним находилось и поклонение умершим. В храме Сатурна в Риме находилась капелла, посвященная подземному богу, Дис. Предание гласило, что тут некогда приносились умилостивительные человеческие жертвы, которые впоследствии были заменены куклами.

Центром этих более или менее пантеистических поклонений, по всей вероятности, была неразгаданная доселе Этрурия. На это указывает то, что верховными божествами этрусков были боги скрытые. На ту же мысль наводит и имевшее столь важное значение в Этрурии поклонение умершим. Подземному богу посвящались города, с обрядами, связанными с поклонением душам предков, причем в яму (mundus) полагался камень, представлявший вход в подземное царство. Наконец, на это указывает и связь Этрурии с мистериями Кабиров, имевшими тот же характер. Есть рассказ, по которому тело убитого братьями Кабира, то есть по толкованию греков, Диониса, растерзанного и умершего, с тем чтобы снова воскреснуть, было отвезено в Этрурию.

Совершенно противоположное этим верованиям иноземное влияние отражается в сказаниях о странствиях греческого героя Геркулеса, представителя силы как цивилизующего начала. Повествуют, что Геркулес был принят в Риме аркадским Эвандром, что он уничтожил человеческие жертвы, приносимые Сатурну, наконец рассказывают о борьбе его с вредоносным исчадием Волкана, Каком, который украл у него быков. Мы видели, что в греческом мифе скрытый Гермес крадет быков Аполлона; но затем оба сына Зевса мирятся перед отцом. Здесь, напротив, Геркулес убивает вора и избавляет от него страну; примирение же Силы с противоположным ей идеалистическим началом выражается в другом сказании. Акка Ларенция, мать Ларов, которая в очеловеченном виде является женою пастуха Фавстула, то есть того же Фавна, и кормилицею Ромула, отдается Геркулесу, вследствие чего предание называет ее публичною женщиною. Другое сходное с этим сказание приводит Геркулеса в связь с Фавною, женою Фавна, от которой родится царь Латин, эпоним латинского племени.

Наконец, последнее иноземное влияние обнаруживается в повествовании о странствованиях Энея и о принесении им в Италию поклонения малоазиатской Великой Богине, которую латинцы, приравнивая ее к местному божеству, назвали Венерою. Эней принимается царем Латином, вступает в брак с его дочерью и оказывает ему пособие в борьбе с этрусками. С помощью пришлых элементов этрусское влияние побеждено. Но во время битвы царь Латин возносится на небо и там превращается в Юпитера Лациарис. Таким образом, и здесь повторяется тот же цикл четырех моментов, который встречается везде. Новая религия является результатом всего предшествующего развития.

Все эти элементы в совокупности мы находим и в сказании об основании Рима. Ромул, по матери, происходит от племени латинских царей. Отцом же его является Марс; он вскармливается волчицею. А с другой стороны, восприемником его предание называет Фавстула, очеловеченного Фавна, а нянькою Акку Ларенцию. В самом зародыше нового государства мы видим уже сочетание различных начал. Но латинское племя, которому принадлежат эти предания, было только одною из составных частей римской народности. К латинскому, воинственному элементу, легшему в основание Рима и представляемому мифом о Ромуле, присоединяется затем элемент сабинский, олицетворенный в законодателе Нуме, а наконец, при Тарквиниях, этрусский, производящий сочетание противоположностей в учреждениях Сервия Туллия. Через это Рим поднялся на высшую ступень и сделался историческим центром всей жизни италийских народов.

Собственные боги римлян суть не что иное, как возведенные в высший тип первоначальные италийские божества. Верховное место занимает Юпитер, Всеблагой и Высший, Optimus Maximus, с которым в Капитолийском храме соединялись жена его Юнона, богиня неба и вместе представительница материнского начала, и дочь Минерва, богиня мудрости. Затем, второе место после верховного бога, источника всякой гражданственности, принадлежит национальному божеству римлян, Марсу, богу силы и войны. Первая доля военной добычи посвящалась Юпитеру, вторая — Марсу. Последний является здесь в двух видах: как латинский Марс и как сабинский Квирин; но обе эти формы нередко сливаются под названием Марса-Квирина. Квирином назывался и обоготворенный Ромул, и сами римляне носили название квиритов. Наконец, третье место в римском пантеоне принадлежало представителю идеалистического начала — старому Янусу. Если первая доля добычи отдавалась Юпитеру, а вторая Марсу, то третья посвящалась Янусу. Но когда воин обрекал себя смерти, он взывал прежде всего к Янусу и затем уже к Юпитеру и Марсу. И во многих других случаях Янус призывался первым, ибо он считался началом всех вещей. Мы видели, что первоначально он означал солнце восходящее и заходящее, идущее от одной противоположности к другой. Это первобытное значение сохранилось в двойственности ликов, обращенных один на восток, другой на запад, а также в названии Pater Matutinus, утренний отец. Но впоследствии это представление, вероятно, вследствие этрусских влияний, ибо сами римляне были мало к этому склонны, расширилось в более философскую мысль: Янус считался Вечным Временем (Aeon), то есть духом, всем управляющим и связывающим противоположные элементы, верхние и нижние, в одно согласное целое, как толковали римляне. Он — всему начало и конец, все отпирающий и запирающий, Patulcius и Clusius, вследствие чего символом его является ключ, а как деятель и странствователь он носил в руке посох. Он призывался первый при начале каждого дела. Ему посвящены были все первые числа каждого месяца, но также и предпоследний месяц в году, начинавшемся с марта; последний же месяц, февраль, посвящался очищениям.

Впоследствии январь сделался началом нового года, так как Янус признавался началом всякого действия. Он же считался и началом жизни, водных источников и всякого семени, почему он носил название Consivius. Так же как греческий Гермес, он был богом дверей и перекрестков, ибо, как сочетание противоположностей, он представлял и переход от одной к другой. Поэтому в самых оживленных местах в честь его ставились проходные ворота или арки. Но самую характеристическую его черту составляло то, что храм его на форме открывался во время войны и запирался во время мира. Этому обряду давались многие, более или менее невероятные объяснения. Если мы обратим внимание на философское значение этого бога, то мы можем угадать тут символический смысл: открытие дверей означало внешнюю деятельность, закрытие — внутреннюю. Как руководитель войны, Янус в этой форме носил название Квирина. Но высшее его значение состояло в подвигах мира. Как представитель высшего согласия, он в преданиях связывался со временами Сатурна.

К этим трем верховным божествам римляне присоединяли четвертое, женское, именно Весту, представительницу прочной оседлости и домашнего очага. Ей поэтому посвящался неугасимый огонь, который поддерживался целомудренными девами. Это было городское святилище, где хранились местные боги, Пенаты. Ею же завершался весь цикл, почему Весте всегда приносилась последняя жертва.

Если мы сравним эти римские божества с разнообразием греческого пантеона, мы, конечно, заметим, что, при тожестве основных начал, форма тут совершенно другая. Тут нет идеальной красоты греческих богов; в особенности идеалистический момент мало развит. Самое значение Януса терялось в общем сознании, оставаясь доступным только для немногих. Римская религия была трезвою верою народа гражданского и воинственного вместе, но не одаренного высшим философским смыслом. Поэтому и разложение народных верований развитием философского мышления началось не в Риме, а в Греции; но вместе с греческим влиянием оно перешло и на Рим. В жизни обоих классических народов наступает аналитический период, который характеризуется чисто светским движением мысли и жизни.

Этим, однако, не кончается развитие древних религий. Остается еще последний и низший момент, представляющий превращение индивидуалистических богов в героев и окончательную их погибель. Этот момент мы назвали низшим, потому что он составляет крайнюю ступень в процессе разложения. Религиозная мысль, которая в первобытных религиях шла от явления к закону, здесь снова возвращается от закона к явлению. Индивидуалистическое начало, господствующее уже у классических народов, оказывается здесь тем, что оно есть на самом деле, не божественным, вечным, а частным, и потому преходящим. Развитие этого момента принадлежит тому племени, которое в средние века заступило место классических народов как носитель всемирной цивилизации, именно германцам. Они поэтому выступили на историческое поприще как представители чистого индивидуализма.

И тут, однако, мы опять находим четыре момента, обнимающие собою все верования северных ариев. В этом цикле спиритуалистическую основу представляют древние германцы, натуралистический элемент — славяне, идеалистический — кельты, наконец, представителями крайнего индивидуализма являются скандинавы, которые, завершая собою развитие германского миросозерцания, составляют вместе с тем конец всего мифологического процесса. Нельзя не заметить, что эта характеристика европейских племен остается верною и доселе, с тою разницею, что место скандинавов заняла англосаксонская раса.

Насчет древнейшей религии германцев исторические сведения весьма скудны. Драгоценнейшее указание дает нам Тацит, который повествует, что германцы в старинных песнях прославляли бога Туиско, рожденного от Земли; они считали его прародителем своего племени. В другом месте Тацит говорит о распространенном у германцев поклонении Матери-Земле, под именем Нертус. Он рассказывает и о служении Изиде, которой символом был корабль. Можно думать, что все это были разные формы одной и той же богини. Имя Нертус, по-германски Ниёртр (Niorthr), встречается в позднейшей мифологии в мужской форме. У скандинавов Ниёртр, муж своей сестры и отец бога плодородия, Фрейра, причисляется к ванам, то есть к старинным богам, отошедшим за пределы мира. Какое значение имел символ корабля, который присваивался его жене и сестре, женской богине Ниёртр, мы не знаем; но нельзя не заметить, что позднейшее сказание изображает богиню Фрею, другую форму той же Ниёртр, плачущею о покинувшем ее муже, Одре, и странствующею для его отыскания. Немудрено, что в этих чертах римляне могли узнать Изиду. Мрак, окружающий начало германской мифологии, не позволяет нам сказать, под какими влияниями развилось у германцев это поклонение Великой Матери, которое, независимо от египетской Изиды, мы находим и во Фракии, и в Малой Азии. Во всяком случае, этот момент составляет исходную точку германской мифологии.

Что касается до рожденного от Земли бога Туиско, то в нем можно угадать германского бога Тиуз, или Цио. Это имя не что иное, как германская форма греческого Зевса и римского Юпитера. Оно означает светлого бога неба. Можно думать, что первоначально это божество было представителем не силы, а порядка, ибо атрибут небесной силы, гром, был предоставлен другому небесному богу, Донару, самое имя которого означает гром. Взаимное отношение этих двух богов могло быть то же самое, какое мы находим в Индии между Индрою и Варуною, из которых первый олицетворял собою небесную силу, а второй — небесную твердь как вечный порядок. Но у героических германцев это первоначальное значение небесного бога рано исчезает, а так как громы были у него отняты, то за ним, как за прародителем воинственного племени, просто остался характер воинственного бога, которого римляне, вследствие этого, приравнивали к своему Марсу. Действительно, мы имеем свидетельство, что многие германские племена верховным своим божеством считали Марса. В позднейшее же время этот старинный бог арийского племени, как увидим ниже, более и более отходит на второй план.

Затем представителем небесного начала остался Донар, скандинавский Тор, владелец грома, приравненный поэтому римлянами к Юпитеру. Наконец, третьим верховным божеством у германцев, впоследствии ставшим во главе всех, был Вуотан, или Водан, скандинавский Один. Имя его Гримм производил от wadan, проникать, вследствие чего он видел в нем дух всепроникающий. Другие производят его от wtithen, свирепствовать, ибо он считался предводителем дикой охоты, т. е. сонма духов или душ, носящихся ночью над землею в виде бури^[33]. Во всяком случае, в противоположность Тору, представителю силы, он является представителем душевного начала, вследствие чего римляне приравнивали его к Меркурию, или Гермесу.

К этим трем верховным божествам присоединялось еще четвертое, женское, именно Фрейя, или Фрия, богиня земного плодородия, новая форма богини Ниёртр. Имена этих четырех божеств вошли в обозначение дней недели, когда римский календарь был усвоен германцами. Воскресенье и понедельник, так же как у римлян, посвящались солнцу и луне; затем вторник, день Марса, был посвящен Тиу, среда, день Меркурия, Вуогану, четверг, день Юпитера, Донару, наконец, пятница, день Венеры, Фрейе. Суббота же осталась посвященною Сатурну, для которого не было подходящего бога в германской мифологии^[34].

За этими верховными божествами следовали другие. Мы видели, что у латинцев идеалистический момент представлялся не только Янусом, но также Фавном и Волканом. Аналогические божества мы находим и у германцев. Фавну соответствует Фрейр, благодатный, источник даров мира, которому поклонялись в Швеции. И тут с ним соединяется сестра его Фрея, так же как у римлян Фавн сочетался с Фавною, или Ферониею. Волкану же соответствовал Локи или Логи, бог огня, с одной стороны, благодетельного, с другой стороны, разрушительного. В скандинавской мифологии за Локи оставлена была только последняя сторона; но повествуется, что в старое время он был товарищем и побратимом Одина, за что он и введен был последним в жилище азов.

Точно так же различные формы принимает и женское божество, в соединении с мужскими. Женою Вуотана являлся Фригг, другая форма той же Фрейи, хотя она и отличалась от последней. Жена Донара называется Сиф; в качестве небесной богини атрибутом ее является великолепный головной убор, подобно тому как принадлежностью Фрейи считалось пышное ожерелье. По недостатку сведений, невозможно сказать, была ли упоминаемая в памятниках богиня Циза подругою Цио, как догадывается Гримм; во всяком случае, эта богиня потеряла существенное значение. На втором плане стоят и другие женские лица, властвующие над подчиненными существами, как-то: светлая Гольда, предводительница эльфов, и Берта, шествующая во главе карликов. Соответственно четырем моментам религиозного миросозерцания германцы признавали четыре главных формы подчиненных богам существ: эльфов, или чистых духов, представителей спиритуалистического начала; великанов, олицетворяющих в себе дикую силу; подземных карликов, мудрых и искусных, отождествляемых и с душами умерших; наконец, людей, стоящих посередине между великанами и карликами.

Тацит упоминает и о германском герое, которого воины воспевали, идя на битву, и которому они приносили жертвы. Он называет этого героя Геркулесом; но, по недостатку известий, невозможно сказать, что под этим разумелось и каков был характер этого лица. Существенно только то, что уже у германцев мы находим героическое начало, которое впоследствии у скандинавов сделалось преобладающим.

Потеря первоначального значения небесного бога Тиу неизбежно вела к изменению всего примыкающего к нему миросозерцания. Это изменение шло в двояком направлении: верховным богом мог сделаться или Тор, или Бодан, Сила и Дух. Первое мы находим у шведов, у которых Тиу, или Тир, совершенно исключается из числа верховных божеств; вместо того образуется новая троица: Тор, как верховное божество, и рядом с ним Водан и Фрсйр. С другой стороны, уже во времена Тацита многие германские племена верховным богом признавали Меркурия, или Бодана. К этим двум противоположным моментам примыкают верования соседних с германцами племен, славян и кельтов. У славян развивается поклонение силам природы, у кельтов поклонение царству умерших.

У славяп сохранились самые скудные следы первоначальной небесной религии, общей европейским ариям. Всего более они отзываются в сказаниях сербов о детях высшего Бога: солнце, месяце и звездах. Но уже в VI веке Прокопий говорит, что славяне поклоняются единому верховному Богу, создателю молнии, которого они считают владыкою всех. Это свидетельство подтверждается известиями о восточных славянах, чем объясняется и близкое отношение последних к вышедшим из Швеции норманнам. При первых князьях Рюрикова рода верховным богом наших предков был Перун, бог молнии, именем которого воины клялись, полагая оружие. Но рядом с ним является и цикл других божеств. И тут мы видим следы первоначального поклонения небу; они оказываются в имени бога Сварога, означающего небо. Но это божество нс составляет уже предмета почитания; оно осталось только в предании, которое детьми его называет двух Сварожичей, Солнце и Огонь. Солнцу русские поклонялись под именем Дажбога и Хорса; сами себя они называли внуками Дажбога. Под каким именем и в какой форме они поклонялись Огню, неизвестно; в памятниках стоят несколько неразгаданных имен. Выше обоих стояло, однако, третье божество, Волос, бог скотов, занимавший второе место после Перуна. Он был подателем земного плодородия, ибо жатва называется брадою Волоса. При клятве символом его считалось золото, так же как оружие было символом Перуна, из чего видно, что от него производилось всякое богатство. Наконец, он был источником вдохновения; в ''Слове о полку Игореве" певец Баян называет себя внуком Волоса. Все эти черты указывают на то, что Волос был то самое божество, которое у пеласгов называлось Паном, у латинцев Фавном, а у германцев Фрсйром. Имя Пан, от яасо, значит пасущий, он называется vopioq, то есть богом стад; наконец, он также считался источником вдохновения. Таким образом, мы встречаем здесь те самые божества, которые у римлян обозначаются именами Януса, Волкана и Фавна, а у германцев именами Бодана, Локи и Фрейра. Но у восточных славян Волос, преимущественно перед другими, восполняет Перуна как бог мира, противоположный богу войны; Солнце же и Огонь занимают второстепенное место.

Совершенно другое мы находим у славян прибалтийских, у которых перевес получает идеалистический момент. У них верховное место занимает солнечный бог, Святовит, называемый также Сварожичем. Остальные божества считались происходящими от него и сравнительно с ним представлялись не более как полубогами. Истукан его в Арконе, на острове Рюгене, имел четыре головы, две обращенные назад и две наперед, причем в каждой из двух пар одна голова смотрела направо, а другая — налево. Это изображение сходно с двуликим Янусом, который также иногда представлялся с четырьмя лицами. Но так как солнце, совершая свое круговращение по небу и под землею, является владыкою неба, земли и подземного царства, то прибалтийские славяне изображали его и с тремя головами, соединенными под одною шапкою. Таков был Триглав, которому поклонялись в Штеттине. Святовит считался также источником плодородия, ибо в руке он держал рог, наполненный вином, по которому судили об обилии будущей жатвы. Но при натуралистическом характере славянских верований он был вместе с тем и богом Силы. В числе его принадлежностей выдавался меч; ему посвящен был вещий белый конь, на котором, по поверью, он разъезжал по ночам для борьбы с врагами. Точно так же и Триглаву посвящен был вещий конь, но вороной.

Эта противоположность белого и вороного коня, так же как и обращение лиц в противоположные стороны, указывает на двойственность в природе самого божества. Отсюда недалеко было до представления двух противоположных божеств, милостивого и злого. Действительно, мы находим известие, что некоторые славяне поклонялись двум божествам, Белбогу и Чернобогу. Мы видели, что это противоположение составляет один из моментов идеалистического начала; мы встретили его в римском Волкане и в германском Локи. Находилось ли у славян это верование в связи с поклонением другому Сварожичу, Огню, или оно сливалось с поклонением Солнцу, по недостатку данных мы не можем судить.

Но если Солнце-Сварожич, понятое как идеалистический тип, было вместе представителем бранной силы и мирного плодородия, то от него отличалось другое божество как чистый представитель начала силы. Таков был Руевит, или Яровит, которого истукан стоял на том же острове Рюгене, в Коренице. Он изображался с семью лицами при одном затылке и с семью висящими на поясе мечами; восьмой же, обнаженный меч он держал в руках. Это был бог войны; посвященный ему щит, который носился перед войском, считался залогом победы. Имел ли он какое-нибудь отношение к Перуну, неизвестно. Что он отличался от солнца, видно из того, что в том же городе был другой храм, посвященный Поренуту, который изображен был с четырьмя лицами и пятым на груди; по этой черте можно узнать того же Святовита.

В Коренице было и третье божество, Поревит, о котором мы знаем только то, что он изображен был с пятью головами и без оружия. По этому можно предполагать, что это был бог мирный; но представлялся ли он чистым типом земного плодородия, в отличие от бранной силы, мы не знаем. Таким же типом земного плодородия можно, по-видимому, считать и бога Кродо (от корня крт, живить, производить), которому поклонялись в восточной Саксонии. Он изображался стоящим на рыбе, символе живительной влаги, и держащим в одной руке круг, символ солнца, и в другой — сосуд наполненный водою и цветами. Но и тут мы ничего не знаем, кроме описания истукана.

Наконец, у славян весьма распространены были женские божества с различными названиями: Живия, Нива, или Ния, Лада, или, как противоположность жизни и смерти, Живония и Мариана. Особенно развито было это поклонение у западных славян.

Вот почти все, что мы знаем достоверного о славянской мифологии. Несмотря на скудость известий, общий характер религии и даже главные типы богов раскрываются с достаточною ясностью. Родство с германскою мифологиею, с преобладанием, однако, поклонения силам природы над героическим началом, вполне очевидно. Перун и Тор, Солнце-Сварожич и Вуотан, Волос и Фрейр — таковы основные в существе своем тождественные типы в обеих религиях.

В близкой связи с верованиями славян находятся и религиозные представления литовцев. По свидетельству Тацита, племя эстиев, которых признают за литовцев, поклонялись Матери богов, которой символом был вепрь. Гораздо позднее мы находим у них троичность богов: Перкунас, Потримпос и Пикуллос. Первый был громовержец, однако не как представитель силы, подобно германскому Донару, а как Зевс, бог небесного порядка; его называют старым отцом. Представителем производящей силы природы, а вместе и богом войны был второй член триады, Потримпос, которому приносили в жертву не только плоды жатвы, но и людей. Наконец, третий член, Пикуллос, был бог смерти. Это сочетание указывает на ступень, предшествующую расхождению религиозных элементов.

Совершенно иное явление представляют кельты, которых самая подвижность характера, быстро переходящего от одной крайности в другую, делала способными быть представителями идеалистического начала. Соседство Этрурии заставляет предполагать и этрусские влияния. Этим только объясняется та философская обработка, которую получила религия кельтов, в отличие от других северных племен. Так же как у этрусков, истинное учение о Божестве сохранялось в тайне могущественным жреческим сословием друидов, которые передавали народу только внешние черты богопочитания. И здесь, как и там, центральным пунктом религии было поклонение царству мертвых. Наконец, мы у кельтов находим мистерии, которые греческие писатели сравнивают с таинствами кабиров в Самофракии. Мы видели уже связь этих таинств с религиею этрусков. Этой догадке не противоречит известие Цезаря, который выводит религию галлов из Британии. Последнее объясняется тем, что у всех народов царство умерших полагается на Западе, в странах, где заходит солнце, а так как это был главный предмет поклонения галлов, то естественно, что религиозный центр их был перенесен на острова, лежащие у западных берегов Великобритании.

Сами галлы производили себя от подземного бога, владыки царства умерших (Dis Pater). Основным догматом друидов было бессмертие души. Они признавали, что душа после смерти переходит в другие тела и чрез несколько времени опять возвращается на землю. Эта уверенность давала галлам непоколебимое мужество в боях. В песнях британских бардов земное странствование души представлялось в виде корабля, несомого волнами, в котором души заключены, как в темнице. Малодушные погибают, но крепкие сердцем и надеющиеся на Бога приносятся наконец к несокрушимым скалам, где они обретают спасение.

В связи с этими верованиями находится свидетельство Цезаря, что галлы верховным своим богом признавали Меркурия. Мы видели, что Гермес, или Меркурий, был идеалистическим божеством; он сам наполовину принадлежал подземному царству и сопровождал туда души умерших. С ним римляне отождествляли и германского Бодана, предводителя дикой охоты. Цезарь передает только некоторые черты, указывающие на сходство Меркурия с галльским богом: последний был изобретатель искусств, руководитель в дороге, покровитель торговли; но изображения его показывают, что он имел гораздо более обширное значение, нежели греческий Гермес и римский Меркурий. В нем сочетались противоположные качества: со свойственным Гермесу красноречием соединялась и мошь. Галльский Меркурий изображался в виде старика с атрибутами Геркулеса, львиною кожею и палицею; он влек за собою толпы народа, привязанные цепями к его языку.

Кроме Меркурия и Плутона, от которого производили себя галлы, Цезарь в числе галльских божеств приводит еще Аполлона, которому поклонялись преимущественно как целителю, Марса, бога войны, Юпитера и Минерву, покровительницу искусств, что связывает ее с Меркурием. Цезарь прибавляет, что об этих богах галлы имеют почти те же представления, что и другие народы. С другой стороны, Лукан приводит имена трех верховных галльских божеств, которым приносились человеческие жертвы: Таранис, Тевтатес и Эзус; но каким они соответствуют греко-римским божествам, неизвестно. Тевтатес встречается в числе эпитетов Марса; Таранис отожествляется с Юпитером громовержцем. Что касается Эзуса, то имя его встречается на барельефе, изображающем дровосека, отсекающего ветви у дерева с тремя ветвями; при нем символ быка с тремя журавлями, символ, который встречается и отдельно с надписью: трехжуравлиный бык (tarvos trigaranus). Троичность вообще была основною схемой в миросозерцании друидов, и они прилагали ее везде. Так как галльский Меркурий изображался иногда стоящим на быке, то можно в Эзусе предполагать указанного Цезарем верховного бога; но все это не более как догадка.

Некоторый свет на эти отношения проливает другой барельеф, хранящийся в Нотр-Даме, с изображением трех божеств. Посредине сидит в спокойной позе, поджавши ноги, божество с оленьими рогами, наподобие деревьев, вырастающих из головы. В руке оно держит мешок, откуда сыплется жито, около которого, как бы в ожидании пищи, стоят олень и бык, а наверху в виде символа изображена подземная крыса. Все это заставляет видеть в этом странном божестве того подземного бога, дающего плодородие и богатство, от которого производили себя галлы. По бокам его стоят грецизированные изображения Аполлона и Гермеса, из чего видно, что эти божества представлялись в виде троицы, имеющей внутреннюю связь, что согласно и с самим их существом. Мы видели, что Гермес есть полуподземное божество, предводитель душ, и таковым же у многих народов является солнце, погружающееся ночью в подземное царство. На основании этих указаний можно думать, что именно эти три божества представлялись иногда в виде трехглавого или трехликого бога, изображение которого встречается на многих памятниках. На одном из них трехглавое божество сидит посредине; по обоим же его бокам сидят божества, одно с бычьими рогами, другое без всяких символов, а наверху изображена женская богиня с рогами, означающими либо луну, либо корову, символ земного плодородия. Так как галлы на войне носили рогатые шлемы, то в первом божестве можно подозревать Марса; если второй означает Юпитера, а женское божество Минерву, то мы имели бы здесь весь указанный Цезарем галльский пантеон; но и тут мы должны ограничиваться догадками. На другом барельефе посредине стоит женская богиня; по один бок ее находится трехглавое божество, а по другой бок — неизвестное. Столь же загадочным является и изображенный на одном барельефе бог с бараньими рогами и с надписью: Cerunnos. Неизвестно, тожествен ли он с богом, носящим оленьи рога; скорее можно думать, что нет. Все это требует еще более глубоких исследований. Существенно и достоверно сочетание богов в триадах, с господством душевного начала^[35].

Те же мотивы мы находим и в британских сказаниях. К древнейшим из них принадлежит повествование о борьбе владыки бездны Аравна с солнечным богом, который нападает на его царство, но окончательно побеждается. Повествуется и о преследовании солнечным богом богини земного плодородия под видом свиньи, которая, убегая от преследования, всюду разбрасывает семена хлебных злаков и поросят и, наконец, рождает волка и орла, представителей силы. Солнечный бог имеет и свой особенный цикл, который в позднейшее время выражается в сказании о короле Артуре с двенадцатью рыцарями Круглого Стола. Артур попадает в плен и после трехдневного заключения опять освобождается. Ему неверна жена, которая отдается рыцарю, представителю вещей водной стихии, воспитанному подземною феей, в чем выражается падение солнечного культа. Со своей стороны, земная богиня Серидвен являет-, ся родительницею ордена бардов, певцов и прорицателей. Это выражается в сказании о ее котле, который составлял центр мистерий. Сыну своему Авагдду, обделенному красотою, Серидвен хотела взамен того даровать предвидение; для этого он должен был проглотить три капли из волшебного котла. Но эти капли достались приставленному к котлу карлику Гвиону, который, чтобы избегнуть преследования разгневанной богини, прибегает ко всевозможным превращениям. Но Серидвен точно так же превращается в животных, земных, водяных и воздушных, и, наконец, глотает Гвиона, превратившегося в пшеничное зерно. От этого зерна у нее родится сын, великий певец и прорицатель, Талиезин, представитель ордена бардов, который в позднейшие времена занял в Британии место уничтоженных друидов. Женская форма идеалистического божества, оплодотворенная представителем душевного начала, карликом, принимающим всевозможные образы и обладающим даром прорицания, дает ему бытие.

Все эти отдельные элементы британской мифологии сводятся к общему пантеистическому миросозерцанию, во главе которого стоит единый верховный бог Ги. Это — душа мира, или дух, всепроникающий и принимающий бесконечно разнообразные формы. Он владыка бездны, моря и земли, он же и царь небесный, с распростертыми крыльями парящий над творением, верховный демиург, устроитель вселенной, но он же есть и самая жизнь вещей, он жнец и самая жатва. Как таковой, он бог умирающий и воскресающий. На Моне показывали его гробницу и оплакивали его смерть. Но он же победитель смерти, судья мертвых и живых. Ги является и прародителем людей; он их отец и дарователь всех благ; он руководитель в битвах, а вместе источник вдохновения и прорицания, бард и друид, хранитель таинств и начало возрождения. Одним словом, тут соединяются все черты пантеистического божества.

Те же мотивы повторяются и в ирландском мифологическом цикле, который дошел до нас уже в героической форме^[36]. Здесь повествуется о последовательном нашествии на Ирландию различных племен, которые вступают в борьбу с владычествующими там богами смерти, Фоморе. Но, утвердившись в Ирландии, эти новые племена вымирают или погибают. Наконец, победить богов смерти и взять их хрустальную башню удается светлым богам мудрости, знания и поэзии, Туата Де Данная, пришедшим с неба, под предводительством верховного бота добра, Дагде. Однако и эти новые пришельцы властвовали недолго. Они, в свою очередь, побеждаются племенем Миле, родоначальниками кельтов. Миле — сын Биле, опять же бога смерти. Сын Миле, Амэрген, певец и прорицатель, сопутствующий пришельцам, поет пантеистический гимн, подобно валлийским бардам. Это новое племя побеждает богов мудрости, которые будут одарены бессмертием, скрываются под землею в волшебных замках, но также невидимо ходят по земле, принося добро и зло и вступая в многоразличные отношения с героями. Новые пришельцы принуждены заключить союз с богом добра, Дагде, чем обеспечивается плодородие земель и стад. В фантастических рассказах повествуется о героях, которые испытывают разные превращения и после многих столетий являются опять на земле в человеческом виде. Мыслью о бессмертии проникнуты все предания; здесь мифологические сказания превращаются уже в чисто героический эпос. Но пантеистическая основа кельтического миросозерцания сказывается в других явлениях. Ею объясняются пантеистические воззрения христианского богослова IX века, родом ирландца, Иоанна Скота Еригены.

Совершенно героический характер получают представления о божествах в скандинавской мифологии, последней отрасли германского язычества. У воинственных норманнов душевное начало сочетается с началом силы, вследствие чего оно восходит на новую ступень. Предводитель душ Бодан, или Один, является как неутомимый странствователь, ежедневно объезжающий весь мир. Это — опять тип Мелькарта и Геракла. Но первоначальное значение Одина уже почти совершенно исчезло; мы видим божественного героя, который, однако, носит еще на себе следы своего прежнего подземного характера.

Один стоит во главе нового племени богов-героев, которое носит название азов. Старые же спиритуалистические боги, которые также представляются здесь под смутною формою какого-то племени, удалившегося за пределы мира, называются валами; им придаются эпитеты мудрых и широкоправящих (Ginregin). Между азами и валами когда-то была война; но затем они заключили союз и дали друг другу залоги. От ванов остался у азов в виде заложника Ниёрдр со своим потомством; от азов же отошел к ванам Гёнир со спутником своим Мимиром, представителем мудрости. А так как сочетание противоположностей, спиритуализма с индивидуализмом, или общего начала с личным, ведет к идеализму, то примирение ванов с азами представляется как источник поэзии и вдохновения. Символом их союза было смешение слюны, из которой образовался мудрейший человек Квасир. Он был убит представителями идеалистического начала, карликами, которые из крови его сделали напиток, дающий вдохновение. Этот напиток, при распре карликов с великанами, был уступлен последним, в знак примирения, а у великанов был похищен Одином; часть же его упала и на людей.

Кроме азов и ванов, скандинавская мифология признает и прежние четыре формы подчиненных существ, которые мы видели у германцев: альфов, великанов, карликов и людей. Эти шесть разрядов вычисляются в песне Эдды Альвисьмаль, причем азы называются также богами, ваны широкими правителями, а карлики сущими в Геле, то есть в царстве умерших. Но иногда эти названия перепутываются, ибо скандинавская мифология, при скудной философской разработке, нетвердо держалась различия понятий. В свою очередь, эти четыре формы существ раздробляются на разные типы, но также без определенного разграничения. От обыкновенных великанов, Иотун, отличаются ледяные или иневые великаны, Гримтурсы, представители космогонических сил; о них будет речь ниже. Карлики же распадаются на несколько разрядов без определенного значения. Нетвердо различаются и свойства отдельных типов. В одном месте старой Эдды сказано, что отец всех, Один, правит, ваны знают, альфы (то есть, вероятно, черные альфы, или карлики) умеют, великаны ждут, люди терпят. Но обыкновенно мудрость приписывается всем высшим существам, не только карликам, но и великанам; мудрость же ванов остается в виде какого-то предания: в рассказах Эдды они не играют никакой роли.

В позднейшей Эдде мы находим целую космогонию; но и тут оказывается полный недостаток философских понятий. Происхождение мира сводится к противоположным началам холода и жара, играющим столь существенную роль в северной природе. На темном севере, до начала мира, говорит Эдда, была страна туманов, Нифльгейм; там находится источник Гвельгермир, откуда текут мировые воды, из которых образовалось все сущее. К югу же была страна огня и света, Муспельгейм, сторожимая Суртуром с огненным мечом. Отсюда исходят тепло и жизнь; но отсюда же придет и окончательное разрушение мира. Посредине между этими двумя странами лежала Зияющая бездна, Гиннунга-ган. Когда истекающие из Нифльгейма воды, удалившись от своего источника, окрепли и превратились в лед, тогда Гиннунга-гап наполнилась массою, оледенелою к северу и талою к югу. Искры, прилетавшие из Муспельгейма, внесли жизнь в эту массу; из этого образовался великан Имир, в котором скандинавский миф воплощает первобытную материю. От него произошли ледяные великаны, гримтурсы. Затем питающая его корова полизала соляные камни, и тогда, в три дня, из них вылез человек по имени Бури. Сын его Бёр сочетался с дочерью великана, и от них родились азы, Один, Вили и Be, правящие небом и землею.

Если мы спросим, какое существо представляется здесь под именем Бури, родоначальника азов, то по всем признакам мы должны отнести его к племени карликов. Правда, происхождение карликов рассказывается позднее: они, как черви, закишели в массе Имира и затем получили от богов человеческий образ и разум. Но имя Бури встречается в числе карликов в Вёлуспе. Он так же, как последние, носит человеческий образ и вылезает из земли и камней. Таким образом, Бури, а вместе и сын его Бёр являются представителями духовного, подземного начала, которое, в соединении с силою великанов, порождает божественных азов. Мы видели, что таково действительно идеальное происхождение последних. Этим объясняется и троичность новых богов. Вили и Be не что иное, как свойства самого Одина: первый означает его волю, второй — его святость, то есть новый бог-герой является, с одной стороны, богом Силы, с другой стороны, богом Духом.

В противоположность небесным азам, Имир, или первобытная материя, вместе со своим потомством представляется как злое начало. Поэтому боги его убили и из частей его сделали все видимое: из черепа небо, из мяса землю, из пота море, из костей скалы, из волос деревья, наконец, из бровей Митгард средний замок, обиталище людей. Для себя же, посреди мира, они построили Азгард. Первую пару людей те же три аза создали из деревьев. Первый дал им душу, второй — разум и движение, третий — облик и внешние чувства. В старой Вёлуспе мы находим подобный же рассказ, но здесь сотворение людей приписывается Одину, Гёниру и Лодру, или Локи, из которых первый дал человеку душу, второй — разум, третий — кровь и краску. Мы возвратимся ниже к этой триаде.

Кроме этого представления мира, как созданного из частей великана, Эдда имеет для него и другой характеристический символ. Она изображает его в виде ясеня, по имени Иггдразиль, с тремя корнями и вытекающими под ними источниками. Этот образ проходит, впрочем, через различные видоизменения, указывающие на развитие самого скандинавского миросозерцания. В Вёлуспе говорится только, что Иггдразиль стоит вечно зеленеющий над источником Урды, от которого происходят три вещие норны, определяющие судьбы людей. Здесь господствует еще идеалистический момент, составляющий точку исхода скандинавской мифологии: норны, предвестницы будущего, очевидно, принадлежат к циклу идеалистических представлений. В другой же песне старой Эдды, в Гримнисмале, говорится уже о трех корнях, идущих в три разные стороны: под одним живет Гель, богиня умерших, под другим — гримтурсы, а под третьим — люди. Тут представляется уже противоположность идеалистического момента и натуралистического, царства умерших и космогонических великанов, с людьми посредине. Самый ясень называется срединным деревом, Миётвидр, что соответствует Митгарду, жилищу людей. Наконец, в позднейшей Эдде распределение корней представляется опять иначе. Три корня простираются над тремя ключами: корень, идущий к Нифльгейму, находится над Гвельгермиром, откуда текут первобытные воды, начало всего сущего; корень, простирающийся к Зияющей бездне, Гиннунга-гап, стоит над источником Мимира, где скрывается мудрость, наконец, под третьим корнем находится источник Урдры, где живут норны, и азы собираются для суда. Здесь является уже полнота мифологических представлений: три ключа изображают три мировые силы, именно: источник бытия, разум, все устрояющий, наконец, предвещание будущего. Но вместе с тем прежние представления перепутались. Так как в скандинавской мифологии Один из полуподземного бога превратился в небесного, то и суд азов из Гели был перенесен на небо, вследствие чего третий корень представляется простирающимся на небо. С другой стороны. Гель, по повелению богов, была брошена в Нифльгейм, а гримтурсы, как потомки Имира, наполнявшего Зияющую бездну, очутились при источнике мудрости. Недостаток систематического взгляда обнаруживается и здесь.

Такое же сочетание старых представлений с новыми мы находим и в сказаниях о богах. Ярче всего это смешение выступает в Одине. Он из полуподземного бога превратился в небесного героя; но прежние черты на нем остались. С одной стороны, он является богом силы и войны, с другой стороны, судьею и властителем царства умерших и вместе певцом и прорицателем. Один дарует людям победы, и он же принимает во Валгалле павших воинов, которые пируют в его палате. Символом силы служат два сопровождающие его волка, Гери, жадный, и Фреки, дерзкий; символом же духовных его свойств являются два вещие ворона — Гугин, мыслящий, и Мунин, духовный. С ним неразлучна и Сага. Наконец, принадлежностью Одина как неутомимого странствователя является восьминогий конь Слейпнир, который, однако, тоже носит следы подземного происхождения: он пепельной масти и сын подземного бога Локи. Кругосветное странствование солнца-героя выражается в том, что Одину приписывается двенадцать имен. Сообразно с этим и число азов равняется двенадцати и столько же считается и азин. Но рядом с этим обнаруживается стремление выделить из этого числа верховную троичность. Мы видели уже, что в космогонии позднейшей Эдды сыновьями Бёра являются Один, Вили и Be, из которых первый дает человеку душу, второй разум, а третий жизненную силу. В древнейшей Эдде, как уже сказано выше, то же действие приписывается троичности Одина, Гёнира и Локи. Так как Локи и Один — подземные боги, а Гёнир, вместе со спутником своим Мимиром, оставлен был в залоге у ванов, источник же Мимира находится в подземном царстве, то в этом сказании мы можем видеть троичность, образовавшуюся в период развития поклонения подземным силам. Оно дает нам драгоценное указание на самые темные, переходные времена германской мифологии. Локи, как ярый огонь, представляет здесь начало силы, Гёнир — разум, наконец, Один, дающий человеку душу, является олицетворением духа. В позднейшее время, когда центр деятельности богов из подземного царства снова был перенесен на небо, эта троичность естественно заменилась другою; но при недостатке философской мысли у скандинавов из этой попытки не вышло ничего, кроме пустого повторения свойств, которое выражается в именах Вили и Вс. Такой же характер носит и другая троичность позднейшей Эдды, где Один также является в трех лицах. В песне Гильфагиннинг повествуется, что король Гильфи, под именем Ганглери, пришел в Азгард и увидел там три престола, на которых сидели три царя: Гар, высокий, Яфнгар, равный высокому, и Триди, третий. Один и в других местах называется вторым и третьим. Но и из этих представлений не выработалось лиц, играющих какую-нибудь роль в скандинавской мифологии.

Важнее то, что из двенадцати азов, вместе с Одином, особенно выдвигаются два его сына — один сильнейший, другой красивейший и добрейший из богов. Первый из них — могучий Тор, обладатель молнии, злейший враг великанов. Второй — юный Бальдур, обреченный смерти. В мифе о Бальдуре опять является идеалистическое представление о боге умирающем и воскресающем. Ему предвещана смерть; но мать его Фригг, чтобы избавить его от этой участи, заставила все существа принести клятву, что они не посягнут на его жизнь. Забыта была одна омела, как слишком ничтожное творение. Узнавши это, Локи сорвал ветвь омелы, и, в то время как боги в игре метали всякими предметами в Бальдура, оставляя его невредимым, он уговорил брата Бальдура, слепого Гёдра, то есть распрю, бросить роковую ветку в юного бога. Удар поразил его внезапною смертью. Горюющие о нем азы послали к Геле просить ее, чтобы она его отпустила. Гель отвечала, что она его отпустит, если все существа на небе и на земле будут оплакивать его кончину. Все действительно плакали; отказалась одна старая великанша,.и Бальдур остался в Геле. Он воскреснет, но уже после преставления света, ибо все настоящее поколение богов обречено на погибель. В мифе о Бальдуре некоторые видят христианское влияние; но тип доброго бога, убитого злым, встречается и в других языческих религиях. В Египте этот миф получил первенствующее значение. Скорее можно видеть здесь следы кельтических влияний: омела в скандинавской мифологии не играет никакой роли, тогда как у кельтов она считалась священнейшим из растений.

За Одином и его двумя сыновьями следуют другие боги, большею частью сохранившиеся от прежних верований. Тут является Тир, прежний Тиу; он остался богом силы и войны, но в этом отношении он далеко уступает могучему Тору. Уменьшение его прежней силы выражается в том, что он изображается одноруким; другую руку откусил у него подземный волк Фенрир. Среди азов восседает и богатый Ниёрдр, заложник валов, а также и сын его Фрейр, мирный бог, отдавший свой меч и потому оставшийся беззащитным при окончательной катастрофе. Однако Фрейр, принятый в число азов, является героем. Он оленьим рогом убивает великана Бели. Ему, так же как и жене его Фрейе, присваивается вепрь Гиллинбурсти, символ суровой северной природы; этот вепрь покрыт золотою щетиною, что, вероятно, означает золотистую жатву, источник земного богатства. Наконец, прежнее представление огня в двух противоположных его значениях, как живительной силы и как разрушительной стихии, разбивается у скандинавов на два лица с противоположными свойствами и враждебных друг другу — Геймдальра и Локи. Геймдальр тоже причисляется к ванам; он подземного происхождения, сын девяти матерей, соответствующих девяти мирам Гели. Подобно Гермесу, он посланник богов в подземное царство и сторож моста, туда ведущего. Вместе с тем выказывается и огненная его природа: он белый аз; меч, огонь Одина, называется головою Геймдальра; у него золотые зубы, а у коня его золотая грива. Этот благодетельный, вечно живой огонь представляется источником жизни, разлитой в природе. Геймдальр почти не спит. Он днем и ночью видит за сто миль и слышит, как растет трава и овечья шерсть. Он же является постоянным врагом Локи и добывает украденное последним ожерелье земной богини Фрейи. Наконец, ему приписывается и общественная роль. Под названием Ригра он становится родоначальником трех сословий: от него родится сперва раб, Троель, затем свободный муж, Карл, и после всех благородный Ярл. Таким образом, он является представителем единого народного духа, органически расчленяющегося на сословия, подобно тому как в индийской мифологии из различных членов Брамы выделяются касты. Что же касается до Локи, то за ним сохраняется значение злого начала. Как бывший побратим Одина, он допускается в число азов, но издевается над ними и постоянно строит им козни, пока наконец они не заковывают его в цепи. От него родятся три страшных чудовища: волк Фенрир, змея Мидгарда, Иёрмунгандр и, наконец, подземная царица Гель. Волка-бога опутали сетью, устроенною искусными карликами, змею потопили в окружающем землю море, а Гель бросили в Нифльгейм. Там она властвует над девятью мирами, где живут умершие от старости и болезней, среди голода и бед, тогда как души героев пируют с Одином.

Эдда содержит в себе много сказаний о похождениях богов, о подвигах Тора, о хитростях Локи, о женитьбе Фрейра. В последней мы находим отголоски стародавних мифов, прошедших через бесчисленные превращения. Фрейр — убийца великана Бели, в котором можно узнать кельтского Белена, солнечного бога. Он убивает его оленьим рогом, подобно тому как Адонис был убит зубом вепря. Вспомним, что вепрь был также символом Фрейра. Затем сельский бог влюбляется в сестру Бели, Гёрдр, со светящимися руками, в которой нетрудно разгадать богиню месяца. В этом рассказе отзывается греческое сказание о Пане, который в виде белого козла соблазняет Селену, или прелестный миф о любви Селены к Эндимиону, то есть к красоте спящей природы, к которой таинственно нисходят лучи ночного светила. В сагах далекого Севера слышатся последние отголоски поэтических песен Юга, исполненных живого чувства природы.

Но главный интерес Эдды сосредоточивается на сказании о погибели азов, или о сумерках богов, Ragna rokr, как называют скандинавские песни последнюю мировую катастрофу. Вёлуспа воспевает это событие во вдохновенном прорицании; позднейшая Эдда повествует о нем в подробном рассказе. Зловещие признаки ему предшествуют: наступают зимы без лета; мир наполняется войною; брат восстает на брата, родные нарушают свой союз; неслыханное совершается, великие неправды. Наступает век палиц и мечей, где щи гы звучат, где воют ветры и волки. Затем спускаются на свободу все чудовища: волк Фенрир срывается с цепи, змея Мидгарда поднимается из моря и потопляет землю; сама Гель выходит из своего подземного царства. Приходит и Локи со своим исчадием; с востока двигаются гримтурсы, а с юга идет Суртур с пламенным мечом, сопровождаемый сыновьями Муспеля. Все это стекается на равнину Вигрид, где должен произойти последний отчаянный бой. Громко зазвучал рог Геймдальра, созывая богов; Один идет совещаться с головою Мимира. Дрожит Иггдразиль, высокий ясень. Что сталось с азами? что сталось с альфами? — восклицает Вёлуспа. Гудит Ибтупгейм; азы собираются; карлики стонут перед каменными дверьми. Наконец завязывается роковая битва. Волк Фенрир, которого зияющая пасть верхнею челюстью достигает неба, а нижнею касается земли, глотает Одина; но за отца мстит сын его, тихий аз, Видгар, который раздирает пасть волка и вонзает ему нож в сердце. Со своей стороны, Тор убивает змею Мидгарда, но сам погибает от низвергаемого ею яда; беззащитный Фрейр падает от руки Сургура; Геймдальр и Локи поражают друг друга. Все должно погибнуть: солнце меркнет, земля проваливается, с неба падают звезды; огненные вихри обвивают мировое дерево; горячее пламя лижет небеса.

Таков конец мира и падение азов. Но вещая песня обещает и обновление. Как же ты сказал, спрашивает Ганглсри у Тара, что каждый человек должен в каком-нибудь мире жить во все времена? Есть разные жилища, отвечает Гар: три палаты для добрых и жилища для злых; хуже всего в Гвельгермирс, где змея Ниддгегр сосет бездыханные трупы. Но и земля получит новую жизнь, когда потухнет пламя Суртура: зеленая и прекрасная, она выйдет из вод и без посева будет носить жатву. На ней будут править сыновья Одина, Видгар и Вали, оставшиеся целыми от всеобщей погибели. Громом владеть будут сыновья Тора, Моди и Магни, мужество и мощь; наконец, воскреснет Бальдур, а вместе с ним и примиренный с ним убийца его Гёдр. Тогда исчезнет всякое зло; в светлой, покрытой золотом палате будут жить достойные князья и без конца наслаждаться почестями. Тогда Сильный Свыше, всем управляющий, придет к совету богов, рассудит все распри и утвердит вечные уставы.

Таким образом, и в обновленном мире должны владычествовать три начала, подчиняясь единому, верховному Богу, всем управляющему. Но эта идея представляется здесь только как смутное чаяние. Настоящее же поколение богов, потерявшее характер вечности и нисшедшее на степень явлений, должно погибнуть вместе с миром явлений.

Таков исход натуралистических религий. Окидывая взором весь пройденный путь, мы можем сказать, что мы имеем здесь фактическое доказательство господства диалектического закона в истории человечества. Несмотря на бесконечное разнообразие форм, все тут проникнуто единою мыслью, объясняющею не только общее движение, но и подробности. В изложении этого исторического хода мы старались не приводить ни одного факта, который бы не был основан на достоверных свидетельствах, а вместе с тем, несмотря на неизбежную краткость, мы не опустили ни одного существенного явления. Думаем, что в основных своих чертах это построение едва ли может быть поколеблено. Опыт, следовательно, удостоверяет нас, что религия, так же как и философия, представляет в своем историческом движении развитие мировых или абсолютных начал в человеческом сознании. Далее мы увидим, что это развитие совершается по одним и тем же законам в обеих сферах, из чего ясно, что содержание их тожествено. В религии это содержание дается в форме живого взаимнодействия человека с Богом; но в этом взаимнодействии сущность Божества раскрывается человеку настолько, насколько это допускает восприимчивость человеческого разума, то есть развитие в нем философского сознания мировых начал. С другой стороны, в отличие от философии, познание Божества соединяется здесь с живым созерцанием явлений природы; но для религиозной мысли эти явления служат только видимым выражением невидимой божественной сущности. Поэтому одно и то же явление на разных ступенях понимается совершенно различно, не потому, что оно более или менее хорошо обследовано, а потому, что человек всякий раз приводит его в отношение с тем абсолютным началом, которое господствует в его душе. Так, солнце представляется то производящею силою, то идеальною сущностью, переходящею из одной противоположности в другую, то типом бога-героя, неутомимо ратующего на пользу человечества. При изучении мифологии можно останавливаться на том или другом ее моменте: на языке, на чувстве природы, на веющей в ней поэзии. Но все это не более как второстепенные черты. Существенно в ней развитие идеи абсолютного посредством живого взаимнодействия человека с Божеством.

В дополнение к этой картине, для большего уяснения исторического процесса, укажем в кратких словах на отношение натуралистических верований к развитию учреждений. И тут мы находим тот же самый диалектический закон, который господствует всюду. Им определяется политическое движение человеческих обществ, так же как и ход религиозного сознания. Мы видели, что человеческие союзы развиваются в четырех формах, а именно: семейство, гражданское общество, церковь и государство. Первоначальный союз есть семейство. В силу диалектического закона оно разлагается на противоположные формы церкви и гражданского общества, которые затем опять сводятся к высшему единству союзом политическим. Можно думать, что создание первобытных государств совпадает с установлением философских религий. Последние представляют явление абсолютного в человеческом сознании; первые заключают в себе приложение того же начала к общественной жизни. Но в первоначальном синтезе, к которому принадлежат натуралистические религии, противоположение церкви и гражданского общества может существовать только в зародыше. Полное развитие этой противоположности относится уже к гораздо позднейшему времени; необходимо, чтобы человечество было приготовлено к нему предшествующим аналитическим процессом. На первой ступени все сливается в непосредственном единстве, а потому государство является здесь не как высший союз, воздвигающийся над церковью и гражданским обществом, а как непосредственное слияние обоих. Вследствие этого оно носит в себе характер отчасти гражданский, отчасти теократический. При господстве религиозного синтеза последний естественно преобладает; им определяется и развитие гражданских начал, которое следует за движением религиозного сознания.

Гражданское общество, как мы видели, характеризуется господством личности; основное его начало есть частное право.

Но когда оно становится самостоятельным союзом, частные отношения получают общественный характер и основанные на них частные союзы становятся типом общественного устройства. Средневековый порядок представляет этот тип во всей его чистоте; здесь гражданское общество отрешилось от церкви и заменило собою государство. Но и древние теократические государства носят на себе тот же характер, с тою разницею, что здесь гражданские формы непосредственно сливаются с церковными. Отсюда, с одной стороны, их сходство со средневековыми учреждениями, с другой стороны, совершенно своеобразные черты, которые объясняются только историею религий. Главные формы гражданских союзов, в которых частные отношения возводятся на степень общественного начала, суть: дружины, вотчина, община и сословия. Здесь опять выражается развитие четырех основных элементов всякого общежития: в первой осуществляется начало силы или власти, во второй — законный порядок, который в гражданской области зиждется на собственности, в третьей — начало свободы, наконец, совокупность сословий представляет органическое расчленение общества, или идеальное сочетание всех гражданских элементов в общем устройстве. Если мы сравним эти формы с соответствующими моментами религиозного сознания, то увидим, что отношением их объясняется все развитие гражданских учреждений древнего мира: явление феодализма в истории Китая, в Японии, в Мексике, в государствах Средней Америки; дружинный характер завоевательных монархий Средней Азии; господство каст в Индии, в Египте, отчасти в Перу и в Вавилонии, наконец, значение вольных общин, составляющих центр политической жизни в классических государствах. А так как отдельные гражданские формы, равно как и религиозные, не исключают остальных, а, напротив, содержат их в себе, как необходимые восполняющие элементы, и притом каждая ступень проходит через всю полноту определений, то отсюда возникают бесчисленные сочетания, которые вносят в гражданскую область такое же разнообразие жизни, какое мы видели в области религиозной. Исследование этих форм выходит из пределов нашей задачи; но читатель видит, что и тут диалектический закон развития бросает новый и неожиданный свет на столь темное доселе поле древнейшей истории человечества.

Отсюда можно сделать поучительные выводы и для историографии. Если развитие древнейших учреждений состоит в зависимости от истории религий, то первое не может быть понято без последней. Только в аналитические периоды можно излагать их врозь, а никак не в начале исторического движения. Чем далее мы восходим к первым временам человечества, тем теснее связь обоих элементов. История же религий, в свою очередь, предполагает основательное знание и понимание философии. Следовательно, последняя и тут является краеугольным камнем исторической науки. Кто пытается написать всемирную историю учреждений без глубокого знакомства с философиею, тот затевает совершенно бесполезное предприятие. Он может только запутать, а не разъяснить вопрос. Это все равно что предпринимать астрономические исследования без знания математики.

Наконец, развитие древних религий фактически подтверждает мысль, что последующий синтез не уничтожает предыдущего. Историческим процессом разложились только те верования, которые носили на себе индивидуалистический характер, то есть которые по существу своему были обречены на разложение и составляли ступень, предшествующую анализу. Религии же, основанные на сознании вечных мировых начал, сохранились непоколебимо в течение тысячелетий, притом не только в общенародной, но и в местной форме. Религии Китая и Японии, браманизм и буддизм, еврейство и ислам доселе стоят как памятники того времени, когда человечество было погружено еще в первоначальный синтез. Мы удивляемся этому явлению; нам кажется непонятным, почему народы, одаренные и высоким философским сознанием, и замечательным практическим смыслом, народы, дошедшие уже до значительной степени культуры, оказываются как будто неспособными к дальнейшему развитию. Объяснение лежит в предыдущем. Формы, основанные на сознании вечных начал, не подлежат разложению. Подвигаясь вперед на своем историческом поприще, человечество оставляет их позади себя, не только как памятники прошлого, но и как неиссякаемый источник религиозной жизни. И когда оно, прошедши через период анализа, снова чувствует потребность в религиозном синтезе, оно из этой первобытной основы может черпать начала для новых, высших верований. Но остановиться на этой ступени человечество не может. В силу исторического закона натуралистические религии уступают место новому развитию. За синтезом следует анализ.

• [1] Ср. Lubbock: Die Entstehung der Zivilisation (нем. пер.), S. 276и след.
• [2] Ср. Tylor: Die Anfange der Kultur (нем. пер.), II, S. 205 и след., 248 и след.
• [3] С. Miiller: Gcschichte des amcrikanischcn Urrcligioncn, S. 55.
• [4] Ibid., S. 100, 105, 107, 207; Waitz; Anthropologic dcr Naturvolker, III, 183.
• [5] Waitz: Anthropologie, III, S. 190.
• [6] Muller, S. 91—92.
• [7] См. Vorlesungen liber die Religionswissenschaft: Dritte Vorl.
• [8] Max Muller: Einleit. in d. vergleich. Religionswissenschaft (Strassburg, 1874), S. 182—183.
• [9] Max Muller: Einleit. in d. vergleich. Religionswissenschaft (Strassburg, 1874), S. 182—183.
• [10] См. Waitz — Gcrland: Anthropologie dcr Naturvolker, VI, S. 229и след. Cp. Taylor: Die Anf. d. Kultur.
• [11] См. для американских религий: Waitz. Anthropologie derNaturvolkcr, часть 4-я; Brasseur de Bourbourg. Histoire des nationscivilisees du Mexique; им же изданный Popol Vuh; Girard 1de Rialle. Mythologie comparee (1878) и Spencer. Descriptive Sociology. Последниедва сочинения суть, впрочем, нс более как довольно плохие компиляции.
• [12] Brasseur dc Bourburg, I, 259 и след.; Wsitz, IV, 137.
• [13] Tlal — земля, ос — сок: см. Brasseur de В., I, р. 300, прим. 2.
• [14] Жители Перу называли виракочами испанцев как пришельцевиз-за моря.
• [15] Pacha — мир, саша — душа, сатас — живить. См. Garcillasso dcla Vega, кн. II, гл. 2.
• [16] Пополь-Ву, которого редакция принадлежит относительнопозднему времени, очевидно, составлен из разных элементов. Сюдавошли: 1) сказания туземцев; 2) предания пришлого племени квиче;3) составленная из тех и других общая космогония, стоящая во главерассказа. Туземные сказания заключаются в конце первой и во второйчасти книги.
• [17] См. Brasseur, II, кн. 8, гл. 1 и 2.
• [18] Brasseur, III, кн. 9, гл. 1.
• [19] Ibid., II, кн. 5, гл.З.
• [20] Ibid., I, кн. 1, гл. 3.
• [21] Brasseur, II, р. 20, прим. 2.
• [22] Ibid., И, р. 46; Waitz, IV, S. 311, 329; Muller, § 33.
• [23] Brasseur, II, кн. 8, гл. 4.
• [24] См. Macpherson: An account of the religions opinions andobservances of the Khonds. Им пользуются Fr. Lenormant: Manuel del’histoire anciennc de l’Orient, III, kh. 8, гл. I, и Spencer: DescriptiveSociology.
• [25] См. Francis Lenormant: La Magie chez les Chaldeens et lesorigines accadiennes. Cp. Maspero: Histore ancienne etc.; кн. II, гл. 4, и Thiele: Geschichte der Religion, кн. И, гл. 2.
• [26] См. Castren: Vorlesungen uber die finnische Mithologie.
• [27] См. F. Lenormant: Origines de l’histoire (2-е изд. Приложение), р. 499.
• [28] F. Lenormant: La Magie chez les Chaldeens, p. 109.
• [29] Livres Sacres de I’Orient, p. 320.
• [30] Маспсро, а за ним и другие признают Фта первоначально богомземным на том основании, что ему дается имя Тотунен, означающеебудто бы землю. Но это имя дастся и солнцу (Etudes dc Mythologic, II, р. 457). Небесное же значение Фта доказывается тем, что сын его Аписрождается от коровы, оплодотворенной небесным лучом.
• [31] Солнечное значение Ареса доказывается тем, что ему посвященбыл 13-й месяц, которым солнечный год выравнивался с лунным. Этобыл бог главным образом заходящего солнца, как видно из принадлежавшей ему солнечной страны Эа, которая первоначально полагаласьна западе. Отсюда связь Ареса с подземной Эриннией Тильфоссой, откоторой родился убитый Кадмом дракон.
• [32] Ср. Rohde: Psyche и Dieterich: Nekyia.
• [33] См. Golther: Handbuch der germanischen Mythologie, S. 284.
• [34] Эти древние имена всего яснее сохранились в английских названиях дней недели: вторник — Tuesday, среда — Wednesday, четверг — Thursday, пятница — Friday.
• [35] Новейшие изыскания, впрочем, весьма шаткие и неопределенные, см. у Bertrand: La religion des Gaulois, 1898.
• [36] См. D’Arbois de Jubainville: Cours de Litterature celtique, t. II. Lecycle mythologique irlandais.