С. А. Венгеров. 
Русская литература в средней школе как источник идеализма

Что такое преподавание истории литературы: источник определенных знаний или же, как это представляется мне, значение его воспитательное по преимуществу, и оно является источником облагораживающего юношу идеализма?

Для уяснения этого основного вопроса надо провести резкую разграничительную черту между всем вообще преподаванием в средней школе и долженствующим носить совсем особый характер преподаванием истории русской литературы. А в самом изучении русской литературы тоже нужно установить две части, весьма мало похожие друг на друга и по материалу, и по приемам, и по воспитательному значению.

Лет 40 тому назад шли оживленные споры на тему: ум и чувство как факторы прогресса. В параллель этому можно поставить вопрос: ум и чувство как факторы среднего образования. Но только нет надобности из этого делать спор, что важнее — ум или чувство. Равно важно обогащать и ум, и чувство. А нужно только определенно разделить круг изучаемых в школе предметов на такие, которые питают ум учащегося, и такие, которые воспитывают его чувство, и, соответственно такому разделению, вести преподавание.

Что должно развивать преподавание истории русской литературы: ум или чувство?

Для этого, как я уже сейчас сказал, надо выделить две части, весьма мало похожие друг на друга: историю древней литературы, которая, собственно, есть только история русской письменности, и историю того периода, когда в русскую «словесность» входит элемент художественный, т. е. нечто, требующее не' только «изучения», но и постижения; нечто, требующее развитие вкуса, т. е. свойства вполне интуитивного.

Конечно, только по недоразумению и только по отжившей свой век и безусловно вредной рутине можно считать историю русской литературы единой научной дисциплиной. В университетском преподавании старая номенклатура еще держится прочно. Еще не устранено даже звучащее теперь столь архаически наименование «кафедра русского языка и словесности», отзывающееся временами младенческого и дилетантского состояния нашего языкознания. Точно есть еще хотя бы один профессор, который одновременно был бы сколько-нибудь авторитетен и как языковед, и как историк литературы.

Проект нового университетского устава, слава Богу, уже отделил огромную и сложную область истории русского языка от истории русской литературы и создает для нее особую кафедру. Но еще крепко держится на бумаге, по крайней мере, вся совокупность истории русской литературы, как единого предмета университетского преподавания, хотя и тут можно поставить тот же вопрос, как и по отношению к насильственно соединенной воедино кафедре языка и литературы: есть ли хотя бы один профессор-энциклопедист, который одинаково был бы авторитетен и как знаток древнего периода, и как человек, стоящий высоко как толкователь и исследователь художественного периода русского слова?

Жизнь, однако, идет дальше бумаги, и на практике университетские преподаватели своими курсами сами себя разделили на два стана: специалистов по допетровской литературе и людей, посвятивших себя литературе позднейшей. Один круг знаний и навыков нужен для исследователей древней литературы и совершенно иной для изучающих XVIII и XIX вв. Одна категория научных способностей и научной вдумчивости нужна для исследователя летописей и житий святых, и совсем иная для изучения Пушкина. Одна категория душевного слияния исследователя с исследуемой областью знания при изучении переписки Иоанна Грозного с Курбским, и совсем иная для уразумения душевной тревоги Достоевского и Толстого. История древней русской литературы — наука точная, приходящая к определенным выводам: это, собственно говоря, археология. История литературы XIX в. — заманчивая и чарующая сфера художественных и моральных переживаний, целиком входящая в многосложную область интересов философских, религиозных, эстетических, общественно-политических. Здесь научность, кроме, конечно, накопления точно установленных фактов, может выразиться только в строго критическом отношении к ведению исследования и в стремлении к обобщению и классификации. Теснейшим образом изучение истории литературы XIX в. примыкает к столь неопределенной области литературной критики и практической эстетики. Разница только в том, что критик вправе предъявлять свои субъективные требования, потому что имеет дело с литературными течениями и настроениями в момент их становления, когда они еще не отлились в определенные формы и еще способны изменяться. А историк литературы имеет дело с формами, уже окончательно кристаллизовавшимися, и потому никаких требований к прошедшему не предъявляет и лишь констатирует и анализирует.

Что важнее в общем комплексе изучения всей русской литературы — археологическая ее часть или художественно-литературная?

По отношению к преподаванию университетскому тут не может быть двух мнений. Археологический период русской словесности, как источник понимания всей вообще истории русской культуры, конечно, имеет огромное научное значение. И поэтому изучение его одна из основных задач историко-филологического факультета, хотя, увы, с горечью приходится констатировать, что все менее и менее привлекает теперь этот период университетскую молодежь, увлеченную почти поголовно очарованием пушкинского и послепушкинского периода.

Но средняя школа имеет свои особые задачи. Она готовит не специалиста, а, так сказать, «общечеловека» и притом дает багаж на всю остальную жизнь, потому что снабжает такими духовными ценностями, которых высшая школа, всегда специальная, своим питомцам уже не дает.

И раз это так, раз средняя школа подготовляет не специалистов-словесников, а просто образованных людей, то вся археологическая часть истории русской литературы должна непременно отойти на второй план. И, напротив того, вся педагогическая энергия должна сосредоточиться на том, чтобы великие сокровища русской художественной литературы были бы усвоены в наибольшей полноте.

А делается у нас наоборот. Именно древний период и мирный, не возбуждающий никаких тревог, век Ломоносова и Державина составляет главный предмет педагогических стараний. И только нехотя изучается та трепетная и ослепительно блестящая полоса, по отношению к которой все предыдущее является, как в истории живописи эпохи Возрождения, каким-то собранием наивных примитивов. Что может быть несообразнее такого, до недавнего времени безусловно намеренного пренебрежения к величайшему национальному достоянию нашему?

Я уже так давно и так настойчиво говорю в своих писаниях о высоком своеобразии и очаровании именно русской литературы XIX в., о ее исключительно решающем значении в ходе русского просвещения, о том, что именно новая русская литература есть то центральное проявление русского духа, которое поставило нас на одну доску с великими культурными народами Запада, что мне сейчас совсем не хочется останавливаться на этом. Сошлюсь просто на свою книгу о «Героическом характере русской литературы» и на свою брошюру «В чем очарование русской литературы XIX в.». А сейчас ограничусь выражением самого горестного чувства по поводу того, что и университетское, и гимназическое преподавание — так мало проникнуты сознанием, что ни в чем так ярко и полно не сказался русский национальный гений, как в русской литературе XIX в. И я ставлю, как основной свой тезис, что, во всяком случае, в средней школе решительно должно быть произведено перемещение центра тяжести. Чтобы говорить конкретно, скажу, что большая часть всего курса преподавания истории русской литературы в средней школе должны быть отданы отчетливому усвоению именно литературы XIX в.

В связи с этим главным тезисом органически связаны дальнейшие мои тезисы, обусловленные природою того, что составляет самую сущность содержания литературы XIX в. и особенно второй ее половины. Тут ведь все от чувства и порыва, все от тоски всяческой: и по небесной родине, по насаждению справедливости на земле; все от искания красоты всяческой: и художественной, и нравственной.

И всю эту тоску и красоту можно только перечувствовать. И потому следующий мой тезис такой: никакого «изучения» в обычном смысле в преподавании русской литературы XIX в. не должно быть. Важно только хронологически систематизированное и обильнейшее чтение учениками под руководством учителя избранных произведений русских писателей, новейших не исключая, и притом без всякого обязательного катехизирования. Ученикам — читать, читать и читать дома, а потом учителю беседовать в классе по поводу прочитанного и вызывать самодеятельность литературного сознания. Не должно быть ничего обязательного в истолковании художественных произведений, ибо всякое истинно художественное произведение многогранно, как многогранна жизнь, и с разных точек зрения можно к ней подходить. И всякая точка зрения верна, лишь бы она была цельная и последовательная.

Будить мысль и обильным чтением хороших произведений развивать хороший вкус — вот основная задача преподавания русской литературы XIX в.

Следить за тем, чтобы великие и просто достойные русские писатели были прочтены с должным вниманием — вот вся контролирующая роль учителя русской словесности в формирующих юношу на всю жизнь 7 и 8 классах. И тогда часы, отведенные на русскую словесность, станут праздником, а не тягостным уроком, а учитель — другом, воспитателем и руководителем лучших порывов молодости.

Я все время оперирую термином «литература XIX столетия» без точных хронологических границ. А теперь спешу прибавить, что понимаю слова «XIX век» весьма длительно: не только до самого конца века, но и захватывая начало XX в. Определенно предвижу возражения даже со стороны тех, которые вообще согласны относительно того, что литература XIX в. должна занять первенствующее положение в гимназическом преподавании. И все же я утверждаю, что в моем требовании довести изучение литературы до самого последнего ее момента, скажем даже до сегодняшнего дня, нет никакой чрезмерной погони за литературной злободневностью. Ибо я позволю себе апеллировать к временам, которых вы ни в каких ересях, ни в каких «неблагонадежностях» не заподозрите: к временам Дмитрия Толстого и, еще того разительнее, к временам николаевского режима. Чего уже минимально — еретичнее и благонадежнее!

И оказывается, что тогда нимало не чурались сегодняшнего дня, и было определенное стремление выпускать учеников из средней школы во всеоружии последнего слова литературного движения.

Про гимназию времен Дмитрия Толстого я могу рассказать по собственным воспоминаниям. Я учился с 1869 до 1872 г. у консервативнейшего словесника Н. Ф. Соколова, который мне, получавшему у него всегда «5» за сочинения, поставил «2» за вольнодумство, когда я, сравнивая изложение одного эпизода русской истории по Карамзину и Соловьеву, отдал предпочтение изложению Соловьева, тогда еще не канонизированного классика русской историографии. И вот этот-то консервативнейший человек какие свежие темы нам давал! Не буду уже говорить об «Обломове», которому тогда литературного жития было только 10 лет, меньше, значит, чем в наши дни чеховскому «Вишневому саду», и которого мы изучали основательнейшим образом. Но мы в 1870 г. писали сочинения о «Войне и мире», вышедших всего два года тому назад — в 1868 г. И этот же консервативнейший Н. Ф. Соколов заставлял нас учить наизусть некрасовских «Крестьянских детей», напечатанных в средине 60-х гг. в опальнейшем и закрытом по Высочайшему повелению «Современнике».

Так велика была литературная злободневность в первом периоде толстовских гимназий. И еще, может быть, больше она была раньше. В 1846 г. вышел учебник известного в свое время педагога казеннейшего типа Плаксина, и в нем имеется похвала «Мертвым душам», вышедшим 4 года тому назад. Но, пожалуй, всего изумительнее официальный учебник по русской литературе, издававшийся в то время Министерством народного просвещения. В моей библиотеке 4-е изд., относящееся к 1856 г., и в нем говорится о вышедших в 1862 г. «Записках охотника» Тургенева, за пропуск которых 4 года тому назад цензор кн. Львов лишился места!

Отчуждение от современной литературы началось только в 70-х гг., в приснопамятный второй период печального министерства Дмитрия Толстого, когда все было направлено к тому, чтобы затемнить и притупить душевную жизнь гимназического юношества, и когда другой мой учитель — чех Шрамек — составил себе карьеру тем, что демонстративно выбросил из библиотеки новгородской гимназии Белинского.

Пора порвать с этим печальным наследием толстовского мракобесия. Пора перестать игнорировать литературу последних тридцати лет — в ней настоящие литературные ценности. День ото дня все больше растет в общем сознании Чехов. Этот некогда «дофин» великих писателей наших уже безусловно перешел всецело в разряд великих писателей. А его нет в школе, ни в форме изучения систематического, ни в форме тем для сочинений. Давно вышел из тесных рамок партийной известности и давно стал любимцем всероссийским самый уважаемый из ныне живущих писателей наших — Короленко. А Горький? Чтобы не касаться старых превосходных вещей его, разве не имело вот только что всероссийский успех в критике всех направлений, «Нового Времени» не исключая, его превосходное «Детство», вполне достойное того, чтобы его изучали с неменьшим вниманием, чем классические «Детские годы» Сергея Аксакова. А мало ли еще есть замечательных писателей, выдвинувшихся в последние 30—40 лет — и школе чуждых. Почему ее не знакомят с благородным Гаршиным, со схимником русского народничества даровитейшим Глебом Успенским? А из писателей наших дней разве не дали бы высоких тем для классных бесед поэтичный, нежный Зайцев, тонкий Бунин, хотя бы по поводу его последнего, всех восхитившего рассказа «Господин из Сан-Франциско», замечательная, при всех своих чисто художественных недочетах, трилогия Мережковского, лучшие из рассказов Леонида Андреева и Куприна? А в области поэзии сколько превосходных стихотворений у главарей модернизма: Бальмонта, Брюсова, Минского, Блока, из поэтов некрасовской школы — у Якубовича и Надсона. И все это остается вне школы и компетентного руководства. Почему ученики 7 и 8 классов, обыкновенно набрасывающиеся на всякое почему-либо прогремевшее имя, не должны получить надлежащих указаний и разъяснений от естественного руководителя своего ознакомления с родною литературою?

Я предвижу два возражения. Мне скажут, что мой список того, что ученик должен прочесть, очень велик, что я назвал целую многотомную библиотеку, пожалуй, около 100 томов; ученику с ними не справиться. А затем мне скажут, что я очень усложняю обязанности учителя русской словесности.

На первое возражение, думается, совсем легко ответить. Разве это так трудно в три года пребывания в 6, 7 и 8 классах прочитать даже 100 томов, по 1 тому в 10 дней? Ведь то, что я предлагаю ученикам прочитать, захватывающе интересно. Вы только наладьте и организуйте систематическое чтение и вы, не совершая никакого педагогического насилия, создадите органическую привычку к хорошему чтению. Не забудем те еще одной огромной выгоды такого, утверждаю, сладостно-принудительного чтения. У гимназиста времени немного, и если вы все его время займете Тургеневым, Достоевским, Толстым, Островским, Чеховым и остальными представителями избранного списка русских писателей, вы — если не всю молодежь, то, несомненно, значительную часть ее, — отвлечете от Вербицкой^[1], порнографов и всякой другой дребедени, отравляющей душу молодежи только потому, что нет заботы о правильной организации чтения юношества нашего. И потому да истребится в корне пагубнейшая привычка средней школы изучать писателей по хрестоматиям, и пусть приложится она непосредственно к самым родникам русского художественного слова, чтобы жадно пить из них полною чашею.

Что касается того, что повышенное требование от учеников взваливает много заботы и работы на… учителя русской словесности, то отрицать этого я не намерен. Но, господа, position oblige. Очень уже высоко стоит по существу своему звание учителя русской словесности. Мне представляется, что учитель русской словесности — это не ктонибудь, это аккредитованный при российском юношестве полномочный министр и посланник ее величества великой и героической русской литературы. Он поэтому не только преподаватель. Преподаватель математики, физики, географии, грамматики, даже истории, как это ни печально само по себе, может быть даже пошляком, нравственным ничтожеством и все-таки быть хорошим передатчиком точных знаний. А настоящий учитель словесности должен иметь в душе своей искру Божью, должен быть знаменоносцем, должен затрагивать лучшие струны чуткой юношеской восприимчивости. Нельзя объяснять Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского, не имея чего-то созвучного в собственной душе своей. Нельзя выяснять высокое значение героического характера русской литературы, не преклоняясь самому перед героическими порывами. Нельзя объяснить значение пламенных исканий Белинского и его литературного потомства, не зажигаясь самому от этого пламени. Нельзя изобразить психологию поколения 70-х гг., не преклоняясь самому пред тою задачею, которую себе это поколение ставило и которую Михайловский определял так: «Как мне жить, чтобы святу быть». И нельзя вообще передать общий дух тревоги и искания, в котором главный источник очарования русской литературы, не нося в самом себе хоть частичку этой тревоги.

По другому поводу пришлось мне недавно коснуться того, что в наши страшные дни, когда кошмарная действительность создала такую потребность в рыцарях меча, должны быть приложены особенно настоятельные старания, чтобы не ослабело рыцарство духа. Ход событий снова выдвигает на передовую позицию исторической арены великую русскую интеллигенцию, снова ей предстоит решающая роль в устроении родины. И как ни сложатся события, предстоит огромная культурная работа для возрождения России. Дух захватывает при мысли о том, свидетелями какого культурного подъема мы будем, когда, сознавши свою внутреннюю мощь, Россия, освободив себя от гангрены милитаризма, получит возможность тратить свои миллиарды не на пушки, а на народные школы и другие культурные начинания. И для этой-то святой работы и нужны нам теперь рыцари духа, и готовиться к ней нужно и под неумолкающий грохот военной грозы. И я ставлю вопрос так: какой лучший путь для выработки в себе рыцарства духа можно указать, как не теснейшее духовное общение с великими представителями русской литературы, как не проникновение ее великими идеалами? Светочи нашей литературы — благородная гармония Пушкина, мятежный титанизм Лермонтова, горький смех Гоголя, святое беспокойство Белинского и всего огромного литературного потомства его, проникновенный отказ Достоевского принять мир, если он не основан на справедливости, рыдание Некрасова, немеркнущее сияние тревожных исканий Толстого, вся состоящая из самопожертвования психология русского народничества, творческая тоска Чехова, наконец, даже знаменательное преодоление в модернизме первоначального аморализма его и превращения в богоискательство — какие это родники кристальной чистоты и духовной мощи. Приложившись к ним, мы и становимся теми рыцарями духа, в которых Россия теперь нуждается более, чем когда-либо.

И если преподавание русской литературы поведет русское юношество к этой великой цели, то и величайшая ему будет слава.

Венгеров С. А. Русская литература в средней школе как источник идеализма. (Речь, произнесенная 27 декабря 1916 г. в Москве на открытии первого всероссийского съезда преподавателей русского языка и словесности) — Петроград: Прометей, 1917.

Сведения о методисте

Семен Афанасьевич Венгеров (1855—1920) был одним из первых ученых, создавших русское литературоведение как интересную и динамично развивающуюся науку — с ее научным аппаратом, с самостоятельной методологией. Именно после трудов Венгерова — а это не только исследовательские, печатные, но и библиофильские, собирательские, преподавательские труды — литературоведение становится основой методики преподавания литературы как самостоятельной науки.

По образованию Венгеров был юристом, но в 1880 г. сдал экстерном экзамены по историко-филологическому факультету в Юрьевском (ныне — знаменитом Тартуском) университете и по рекомендации профессора О. Ф. Миллера был оставлен при кафедре русской литературы Петербургского университета «для приготовления к профессорскому званию». Впрочем, из-за недостатка средств Венгеров вынужден был оставить университет и устроиться на службу, а профессором он стал много позднее — только в 1910 г.

Основные работы Венгерова — «Критико-биографический словарь русских писателей и ученых (От начала русской образованности до наших дней)» (вышло 6 т., 1899—1904) и «Источники словаря русских писателей» (2 т., СПб., 1900—1917), серия «Русские книги. С биографическими данными об авторах и переводчиках» (вышло 3 т., 1895—1899), «Предварительный список русских писателей и ученых и первые о них справки» (вышло 2 т., включающие 33 тысячи имен).

С Венгерова пошла традиция научного издания строго и подробно прокомментированных текстов русских классиков. Первым таким изданием было первое полное собрание сочинений В. Г. Белинского, которого Венгеров едва не боготворил. Многие тексты Белинского впервые были атрибутированы Венгеровым, обширные комментарии к каждому из томов превращались в самостоятельные подробные исследования — страстные и захватывающие. Венгеров выпустил 11 т.: еще два вышли после его смерти под редакцией профессора Спиридонова.

Написанное В. Г. Белинским «Письмо к Гоголю» впервые было опубликовано без купюр именно С. А. Венгеровым в серии книг издательства «Светоч».

Пожалуй, самое знаменитое педагогическое начинание С. А. Венгерова — Пушкинский семинарий. Лучшие литературоведы XX в. вышли из его Пушкинского семинария, который был организован при Петербургском университете: С. М. Бонди, В. М. Жирмунский, Н. В. Измайлов, Ю. Г. Оксман, Ю. Н. Тынянов, Н. В. Яковлев, Д. П. Якубович и другие. Один из участников семинара поэт Всеволод Рождественский вспоминал:

«Каждый должен был… прочесть доклад о том или ином спорном вопросе „Пушкинианы“, зная заранее, что ему придется вооружить себя не только точным и остроумным подбором фактов, но и немалым мужеством для отражения перекрестного критического огня — лучшего воспитателя научной воли и творческой самостоятельности. По мере движения обычного доклада, который читался одним из присутствующих, невообразимо накалялась общая атмосфера. Критические стрелы, коловшие докладчика, скрещивались в воздухе. Одно ироническое замечание рождало десятки непримиримых партий, по-разному относившихся к вопросам эстетики, морали и текстологии»^[2].

Часто Венгерова представляют лишь как выдающегося библиографа и педагога, при этом его замечательные исследования как бы остаются в тени замечательных масштабных замыслов.

В основе Венгеровских исследований был тезис о своеобразии развития русской литературы. Если на Западе развитие общественности и литературы шло параллельно, то в России литература развивалась «при полной дремоте общественных сил и общественной инициативы», и поэтому она сделалась главным проявлением «русского духа». Поэтому она всегда была шире художественных интересов, и Венгеров видел в русской литературе и «проповеднический характер», и «тоску по подвигу», и «жажду самопожертвования».

Писал очень много, в сфере его исследовательских интересов — русские и зарубежные писатели XIX в.

Первая книга Венгерова была посвящена И. С. Тургеневу и заслужила весьма поощрительный отклик писателя: «В ней есть много справедливого и хорошего — и самая мысль, положенная ей в основание, — верна и полезна»^[3].

Следующая книга была о А. Ф. Писемском (1884), а напечатанную в 1886 г. «Историю новейшей русской литературы» уничтожила цензура. М. Горький высоко оценил книгу «Героический характер русской литературы» (СПб., 1911) — яркое воплощение методологии культурно-исторической школы в литературоведении: «Представить себе не можете, — писал Горький Венгерову, — сколь горячо желал бы я книге вашей широкой читаемости в это мутное время, многие недоразумения коего ваша работа вполне способна осветить и рассеять!»^[4]

Венгеров редактировал литературный отдел в 82-томном словаре Брокгауза и Ефрона, в «Новом энциклопедическом словаре», «Библиотеку великих писателей». Он подготовил к печати 6-томное собрание Пушкина, 5-томник Шекспира, 2-томник Мольера, 3-томник Байрона, 4-томник Шиллера.

Венгеров был знаменитым библиофилом. В личной библиотеке Венгерова, которая сейчас хранится в Институте русской литературы Академии наук (Пушкинский Дом), около 4 тысяч книг и около 9 тысяч статей о русских писателях и ученых. Огромный архив Венгерова насчитывает 3,5 тысяч автобиографий русских писателей и почти 2 млн библиографических карточек, на которых записаны сведения о 70 тысячах писателей и ученых. Фактически Венгеров создал замечательный фундамент для составления будущих энциклопедий и словарей, и этот фундамент он пронес через тяжелейшую эпоху, эпоху всеобщего разрушения и уничтожения.

По его инициативе начала издаваться серия «Библиотека великих писателей».

В 1917 г. С. А. Венгеров возглавил Российскую книжную палату. После революционной разрухи он все-таки сумел воссоздать действенную и очень полезную для российской культуры организацию. Впрочем, ему уже было очень тесно жить в уплотненных согласно революционным законам условиях: ведь до революции он специально арендовал отдельную квартиру для хранения своего архива. Теперь он задыхался — в буквальном и в переносном смысле. Нелегкие условия жизни оказались слишком тягостными для пожилого ученого. Осенью 1920 г. он скончался в Петрограде. Похоронили Венгерова на Литераторских мостках.

Прежде чем вы ознакомитесь с его работами, мы хотели бы обратить ваше внимание на то, что Венгеров-методист ведет речь о преподавании истории русской литературы. Причем Венгеров утверждал, что «история новейшей русской литературы не может ограничиться одною этическою сферою. Она должна быть историей идей и взаимодействия русской литературы и русской общественности. Можно разно к этому относиться, можно возмущаться этим взаимодействием с точки зрения „чистого“ искусства или можно, напротив того, восторгаться такою близостью искусства к потребностям времени. Но понять ход новейшей русской литературы можно только путем параллельного ознакомления с русскою общественностью».

Кроме того, под «словесностью» он понимает только преподавание литературы, а не тот причудливый гибрид из элементов грамматики и фрагментов литературных произведений, которым пытаются заменить традиционное изучение литературы сегодня. Читая его слова о том, что личность ученика формируется в 7—8 классах, следует помнить, что для русской гимназии это были два завершающих обучение класса.

• [1] Вербицкая Анастасия Алексеевна (1861—1928) — русская писательница. Ее романыпредназначались для массового читателя. Их центральная проблема — женская эмансипация («Вавочка», 1898; «Ключи счастья», 1909—1913).
• [2] Рождественский Вс. Страницы жизни // Звезда. 1958. № 12. С. 118.
• [3] Тургенев И. С. Полное собрание писем. 1840—1883. СПб., 1885. С. 260.
• [4] Цит. по кн.: Горький М. Материалы и исследования. М.—Л., 1941. Т. 3. С. 115.