Е годы. 
Война и «ждановские» постановления

К концу 1930;х годов сложилась ситуация, которая будет полностью определять характер литературного процесса вплоть до рубежа 1950— 1960;х годов: тотальная подчиненность литературы партийно-государственному управлению. Были сформированы механизмы государственного контроля и управления, рычаги которого были сосредоточены в Союзе советских писателей; критика стала формой литературно-художественного сознания, которая формулировала социальный (партийногосударственный) заказ и контролировала его выполнение; сформировался соцреалистический канон, предопределявший не только строгую идеологическую норму, но и художественный путь ее воплощения (отсутствие форм условной образности, жизнеподобная поэтика, нейтральный стиль). Сложилась жанровая система соцреализма, определявшая основные жанрово-тематические узлы литературы.

Своего рода вехой, завершающей 1930;е годы, стало постановление ЦК ВКП (б) от 2 декабря 1940 года «О литературной критике и библиографии». Этим постановлением ликвидировался один из самых интересных журналов 30-х годов — «Литературный критик», редакционная политика которого была направлена на сохранение в литературе писателей, творчество которых не вписывалось в соцреалистический канон. Среди них был А. Платонов. Годом позже и другие литературно-критические издания были закрыты — началась война.

Военный период характеризуется некоторыми изменениями в литературной политике государства. Мобилизация всех сил на борьбу с фашизмом привела к изменению редакционно-издательской базы (многие литературно-критические журналы были закрыты); на страницах газеты «Литература и искусство», по сути дела, единственной сохраненной в ситуации войны, перед литературой и критикой ставятся задачи агитационно-пропагандистского характера. Именно поэтому в военный период окончательно закрепляется идеологический поворот, наметившийся еще в начале тридцатых годов, после разгрома школы так называемого «вульгарного социологизма» профессоров В. М. Фриче и В. Ф. Переверзева. Тогда под сомнением оказался классовый подход к литературно-художественным явлениям. Теперь же сама атмосфера войны с фашизмом, предполагающая не классовые расколы внутри советского общества, но национальное единение, уже окончательно актуализирует категории общечеловеческого и нравственного планов.

Естественно, что обращенность литературно-критического сознания в военные годы к проблематике военно-политической предопределила то обстоятельство, что теоретические проблемы были отложены и ушли из сферы активного внимания. Кроме того, не существовало и журнально-издательской базы для их решения. Но пафос победы вновь возродил к ним интерес. После мая 1945 года стало ясно, что военное время не прошло даром и для литературно-теоретического и критического сознания. Б. Эйхенбаум говорил о необходимости «обратиться к теоретическим основам нашей науки»^[1], Г. Гуковский видел цель в том, чтобы «создать систему науки, общую концепцию истории литературы»^[2]. Победа принесла надежду на возрождение литературы, на освобождение из-под партийного диктата, на то, что будут созданы условия для свободного развития науки о литературе и критики.

Этим надеждам не суждено было реализоваться, постановление ЦК ВКП (б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» от 14 августа 1946 года предопределило начало нового, послевоенного этапа общественнополитической и литературной жизни. Главным объектом уничтожающей критики оказались в нем А. Ахматова и М. Зощенко. Ленинградские журналы обвинялись в безыдейности, аполитичности, проповеди «искусства для искусства». За ним последовала целая серия постановлений: 26 августа — «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению»; 4 сентября — «О кинофильме „Большая жизнь“». В 1948 году были приняты постановления «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели», «О журнале „Крокодил“», «О журнале „Знамя“. Проверка выполнения редакцией журнала „Знамя“ Постановления ЦК ВКП (б) о журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Необходимо сказать, что постановления 1946—1948 годов не были лишь формой жесточайшей политической проработки и не только обосновывали идеологические репрессии в области культуры. Они формулировали четкую идейно-эстетическую платформу литературы послевоенного десятилетия.

Положения постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» были развиты в докладе члена Политбюро, секретаря ЦК ВКП (б) А. А. Жданова (готовившего это и будущие постановления) на собрании ленинградского партактива. Объясняя, что постановление направлено против беспринципности, «чистого искусства», «воспитания молодежи в духе наплевизма», Жданов ссылался на эстетическую концепцию революционеров-демократов, в первую очередь Добролюбова, опираясь на его идеи реализма и народности литературы. Столь же актуальны оказались и эстетические принципы революционно-демократической «реальной критики», основанные на том, что значимость произведения определяется не столько авторским замыслом и идеологией писателя, сколько действительностью, в нем отраженной. «Для нас, — цитирует Жданов Добролюбова, — не столько важно то, что хотел сказать автор, сколько то, что сказалось им, хотя бы и ненамеренно, просто вследствие правдивого воспроизведения фактов жизни»^[3].

Из этого следовало, что мировоззрение писателя и его классовая принадлежность не имели для художественного творчества решающего значения. Важнее оказывался реалистический метод, который как бы автоматически давал возможность художнику подняться над своими классовыми взглядами и встать на позиции общенародные. Подобные идеи были прямо выражены в учебнике Л. И. Тимофеева «Теория литературы» (М., 1948). Эта книга многократно переиздавалась и имела прямое воздействие на литературно-критическое сознание. «При большой глубине познания, — писал Тимофеев, — писатель может подняться над своими классовыми интересами, и его произведения могут приобрести общенародное значение»^[4].

Таким образом, и постановления 1946—1948 годов, и литературнотеоретическая мысль во второй половине 40-х годов склонялись к идеям приоритета народного, национального над классовым, обоснованным в конце 1930;х годов на страницах журнала «Литературный критик» в ходе дискуссии о соотношении метода и мировоззрения художника. Объективно сложилось так, что в 1940;е годы была принята идея, отброшенная официальной идеологией в конце 1930;х годов и раскритикованная в постановлении 1940 года «О литературной критике и библиографии». Она была сформулирована авторами «Литературного критика» М. Розенталем, И. Сергиевским, Г. Лукачем, М. Лифшицем и предполагала, что художник может отразить действительность верно и объективно даже вопреки своему мировоззрению — в том случае, если он придерживается реалистического метода. Реализм в концепции «вопрекистов» (напомним, что такое название получили они в кулуарах дискуссии) как бы автоматически гарантировал вопреки мировоззрению объективное изображения действительности с точки зрения народности литературы. С другой стороны, писатель-нереалист оказывался под подозрением. Таким образом, концепция «вопрекизма» предлагала теорию двухпоточности, которая претерпевала целый ряд изменений в ходе дискуссии, оставляя неизменной свою сущность. Один поток, «прогрессивный», составляли реалисты, другой, значительно менее перспективный, писатели, далекие от реалистических принципов.

Ссылка Жданова на эстетические принципы реальной критики в ситуации второй половины 1940;х годов объективно означала опору на принципы отвергнутого в конце 1930;х «вопрекизма», (разумеется, без каких-либо ссылок на «Литературный критик»).

С этих позиций решался в 1940;е годы и вопрос о классическом наследии. Вопрекистская теория двухпоточности предполагала разделение всей предшествующей литературы на «реакционное» течение, куда входили символизм, акмеизм, имажинизм, писатели-народники. Изучать или тем более преподавать этот поток не следовало, характеризовался он лишь в духе политической проработки. Так, из концепции литературного развития исключались Брюсов, Блок, Мандельштам, Есенин, Булгаков, Платонов, Замятин, Бабель… Другое течение, реалистическое, несло в себе три основные черты — реализм, демократизм, народность — и мыслилось как предтеча современной советской литературы. Сложилась ситуация, когда демократизм, реализм и народность как бы обеспечивали художнику прошлого (да и настоящего) право литературного бытия. Естественно, что с конца 1940;х годов в литературно-критический обиход эти понятия вошли предельно расширенными и неконкретизированными, употреблялись они, скорее, в политико-идеологическом ключе, а не в собственно эстетическом.

Но самое страшное состояло в том, что теория двухпоточности, выработанная «вопрекистами» в 30-е годы, оказалась применена во второй половине 1940;х не только к истории литературы, но и к ее современному состоянию. В ней выделялись прогрессивный и реакционный потоки. Постановления положили начало травле писателей, не попадавших в «прогрессивный» поток: Зощенко, Ахматовой, Заболоцкого, Платонова, Пастернака и др. Эти кампании проводились на страницах газет и журналов, на собраниях писательской общественности, партийных активах и т. п. Характерны заголовки редакционных статей «Правды» на рубеже 1940—1950;х годов: «Выше уровень литературной критики!», «Против опошления литературной критики», «Против рецидивов антипатриотических взглядов в литературной критике», «О требовательности в художественном творчестве», «Преодолеть отставание драматургии», «За идейность и мастерство советской литературы». Секретарь Союза писателей А. Фадеев в одном из своих выступлений так соотнес с современной литературной ситуацией возвращающуюся в литературно-критический обиход концепцию двухпоточности: он разоблачал «литературную традицию, издавна противостоящую традициям русской революционно-демократической литературы и тем более традиции большевистской, ленинско-сталинской. Сейчас как никогда возрастает роль нашей литературной теории и критики, которая должна определить и конкретных носителей этой опасности, стоящей на нашем пути, и истоки этой опасности»^[5].

Если к конкретным носителям этой опасности были причислены художники, составившие, как видно теперь, славу русской литературы XX века, то о писателях, представлявших «большевистскую, ленинскосталинскую традицию» (М. Бубеннов, В. Ажаев, С. Бабаевский и др.), слагались хвалебные статьи. Высшей оценкой художественного произведения стала Сталинская премия. Критические обзоры превратились в списки «достижений социалистического реализма». Показательны названия сборников литературно-критических статей той эпохи: «Новые успехи советской литературы»; «Выдающиеся произведения советской литературы»; «Советская литература на подъеме».

Критика второй половины 1940;х — первой половины 1950;х годов находилась в стагнации, формируя бесконечные списки «новых достижений литературы социалистического реализма». Единственным ее результатом было окончательное оформление дискурса соцреалистической критики, своего специфического метаязыка, который тоже нуждается в изучении и описании. Наиболее ярким явлением этой поры предстает литературная критика А. Тарасенкова. Будучи человеком одаренным и образованным, он, оставаясь в рамках дискурса официальной критики, откликаясь на все политические кампании, отразил в своих книгах основные тенденции позднего сталинизма, часто взаимоисключающие: борьба с космополитизмом, утверждение соцреализма, лакировка действительности и борьба с лакировочными тенденциями, борьба со сравнительно-исторической школой Веселовского и др.

Период второй половины 1940;х — первой половины 1950;х годов характеризуется окончательным оледенением литературной и культурной ситуации. Теория социалистического реализма, превратившаяся в окаменевший шаблон, сводимая к простейшим определениям, накладывалась на литературу; все, что не соответствовало ей, просто не могло увидеть свет. Скольких талантливых художников, пришедших с войны и не сумевших реализовать себя в послевоенной литературной ситуации, потеряла русская литература, можно лишь гадать — их имена неизвестны. Некоторые из них все же смогли заявить о себе позже, в период Оттепели: С. Гудзенко, А. Межиров, С. Орлов. Имя замечательного поэта военного поколения К. Левина стало известно лишь в конце 80-х годов. За стихотворение «Враги сожгли родную хату» был подвергнут жесточайшей критике М. Исаковский.

Часто литературная критика выступала как ОТК, принимая произведение или бракуя и возвращая на переработку. Так случилось с романом А. Фадеева «Молодая гвардия». Первая редакция увидела свет в 1945 году, в 1946 году роман был удостоен Сталинской премии первой степени. Однако в декабре 1947 года в «Правде» книга подвергается резкой критике за то, что Фадеев не отразил роль партийного подполья в руководстве организацией. Тяжелейшим образом переживая нападки, пытаясь оправдаться, Фадеев, следуя партийным указаниям, в 1951 году все же создает вторую редакцию романа, которая уже содержит требуемые материалы о роли партии, чем демонстрирует, по мысли современных исследователей, классический пример творческого безволия^[6]. Воспринимая требование переработки как унизительные, он все же не может противостоять им и, как настоящий коммунист, следует руководящим указаниям в порядке партийной дисциплины. Трагизм положения писателя в советской литературе 1930—1950;х годов разрешился его самоубийством 13 мая 1956 года. В предсмертном письме, опубликованном в 1990 году, он объяснял причины своего шага: «Не вижу возможности дальше жить, так как искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии.

Литература

 — эта святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа нет никакого уже стимула в душе, чтобы творить"^[7]. Противоречивость положения Фадеева усугублялась тем, что он в течение всей своей творческой жизни сам входил в круг бюрократов — руководителей литературы сначала в РАПП, потом в Союзе советских писателей, и не только испытывал на себе «самоуверенно невежественное руководство партии», но и принимал самое непосредственное участие в его проведении среди писательских масс.

Литературную жизнь этого периода определяли политические кампании (борьба с космополитизмом, «дело врачей»), сотрясавшие все общественные сферы и требующие немедленной реакции. Все это парадоксальным образом сочеталось с лакировочными тенденциями и теорией бесконфликтности, господствовавшими в конце 40-х годов XX века и вдруг резко отвергнутыми в начале 1950;х. Однако это противоречие (одновременное присутствие в общественной жизни проработочных политических кампаний и лакировочных устремлений) лишь видимое. Современные исследования соцреалистической культуры показали, что в ее основе лежит целая серия бинарных оппозиций, представляющих прямо противоположные тенденции: конфликтность — бесконфликтность; лакировка — жизненная правда и т. д. При этом тоталитарная культура не видит противоречия между ними, актуализируя в нужный момент тот или иной полюс^[8].

Когда уничтожающей критике был подвергнут М. Исаковский за стихотворение, показавшее горечь победителя, покорившего «три державы» и вернувшегося на пепелище родного дома, актуализировалась парадигма лакировки и бесконфликтности: изображение всего негативного, в том числе и человеческого горя, было невозможно.

Литература

ориентировалась лишь на изображение позитивного, такова была идеологическая программа. «Литературная газета» в 1946 (!) году писала:

Прошло немало времени со дня окончания войны. Новые огромные задачи встали перед нами. Народ с упорным трудом, с энтузиазмом взялся за возрождение разоренных районов, за выполнение предначертаний новой сталинской пятилетки. Что же делают в это время некоторые наши литераторы? Журнал «Знамя» печатает из номера в номер стихи молодых поэтов. Сколько грусти в них, сколько безысходной печали, порою переходящей в нытье. Как плакальщицы разметались поэты на журнальных страницах и на все лады выводят свои мотивы. Глядеть в наше прошлое надо из сегодняшнего дня, глазами живого человека, а не вмерзшего в лед, пригвожденного к видению военных лет^[9].

Политическая установка требовала изображения лишь позитивного, тех самых «лакировочных тенденций», с которыми буквально через несколько лет начнется борьба; возникали табуированные темы^[10], обращение к которым было невозможно: тема смерти, горя, лишения, цены, которой далась победа. Е. Добренко называет период с 1946 по 1952 год периодом постутопического сознания: это время свершившейся утопии, утопии, ставшей реальностью.

Идеологом постутопического сознания выступает В. Ермилов, критик, прошедший через рапповскую школу (и единственный из нее уцелевший, не подвергшийся репрессиям — все остальные ее участники были уничтожены в 1930;е годы), ставший в 1940—1960;е годы одной из самых заметных фигур официальной критики. «Любая, самая красивая, смелая поэтическая мечта художника находит живой отклик у миллионов советских людей. Поэзия переходит в жизнь, потому что сама жизнь стала поэтической», — писал он в «Литературной газете» в 1947 году. Годом позже он сформулировал, опять же с опорой на революционно-демократическую критику, лозунг постутопического сознания: «Прекрасное — это наша жизнь». «Знаменитый тезис Чернышевского: „прекрасное есть жизнь“, — расшифровывается для нас в наше время, как положение о том, что прекрасное — это наша социалистическая действительность, наше победоносное движение к коммунизму»^[11].

Период реализовавшейся утопии актуализирует теорию бесконфликтности, создававшуюся еще в 1930;е годы: если мир совершенен и прекрасен, как утверждает советская литература этого периода, то в нем не может быть не только антагонистических конфликтов, но и конфликтов вообще. Произведение может строиться на конфликте хорошего с лучшим, лучшего с отличным.

В 1952 году ситуация резко изменилась и актуализирована оказалась противоположная парадигма, содержащаяся в культуре. Лозунг «прекрасное — наша жизнь» не исчез, но как бы ушел в пассивное бытование, дополнившись, казалось бы, противоположным: «кругом враги». Весной 1952 года «Правда» в одной из передовиц возвестила о том, что «нам нужны Гоголи и Щедрины» для того, чтобы бичевать недостатки, мешающие движению вперед. В отчетном докладе Г. А. Маленкова XIX съезду КПСС говорилось, что «наши писатели и художники должны бичевать пороки и недостатки, болезненные явления, имеющие распространение в обществе. Нам нужны советские Гоголи и Щедрины, которые огнем сатиры выжигали бы из жизни все отрицательное, прогнившее, омертвевшее, все то, что тормозит движение вперед»^[12]. Казалось бы, трудно представить, что еще год назад лозунгом дня был «прекрасное — наша жизнь». Поэтому в начале 1950;х годов начинается борьба с теорией бесконфликтности и лакировочными тенденциями, которые были частью литературно-государственной политики. На журнальных страницах вновь замелькала лексика 1937 года. «Дело врачей», прекращенное сразу же после смерти Сталина, мыслилось, вероятно, лишь началом нового жесточайшего витка репрессий.

Послевоенное десятилетие, таким образом, демонстрировало парадоксальную ситуацию, сложившуюся в недрах советской культуры: теория бесконфликтности и лакировка, восторжествовавшие в конце 40-х годов, были прямым следствием самовозвеличения советской системы как основы ее самостояния в позднесталинский период. С другой стороны, сама система основывалась на конфронтационном мышлении, на поиске своих врагов — внешних и внутренних. Поэтому переход начала 50-х годов от периода свершившейся утопии к борьбе с пороками и недостатками лишь мнимый, он характеризует саму культуру, построенную на оппозиционных парадигмах. Рубеж 1940—1950;х годов демонстрирует переход от одной парадигмы, представленной постутопическим лозунгом «прекрасное — наша жизнь», к другой: кругом враги, усиление классовой борьбы, повышение бдительности.

Обе парадигмы настолько не противоречили, но дополняли друг друга, что могли совместиться под одной обложкой. Две, казалось бы, разнонаправленные тенденции представляет книга А. Тарасенкова «Идеи и образы советской литературы» (1949). Ее первая глава называется «Советская литература на путях социалистического реализма» и представляет собой исторический очерк победоносного движения ко все новым литературным свершениям под руководством Сталина — условно говоря, она представляет апологетическую парадигму культуры. Проблематику второй главы, напротив, определяет поиск врагов. Она спровоцирована одной из поздних сталинских политических кампаний и называется «Космополиты от литературоведения». Ее суть составляет псевдонаучная полемика со школой А. Веселовского, вина которого состояла в его «влюбленности» в Запад и западную литературу, и русская литература, по его ошибочному мнению, развивалась под их коренным воздействием. «Эта грубо ошибочная, антиисторическая концепция привела Веселовского к благоговейному преклонению перед всем иностранным»^[13]. Истина же состоит в том, что русская литература развивалась обособленно, вне контактов с Западом; лишь живая историческая практика классовой борьбы определяла и определяет историю литературы.

Обращение к прошлому с целью поиска там «космополитов от литературоведения» нужно для того, чтобы разоблачить современных космополитов. Среди них оказывается В. Я. Пропп, книга которого «Исторические корни волшебной сказки» стала объектом вульгарной и несправедливой критики. «Всячески тасуя по методу Веселовского сотни сюжетов, — пишет А. Тарасенков, — Пропп устраивает фантастические комбинации. Разные народы, разные эпохи мелькают в его книге, как в калейдоскопе»^[14]. Воспроизводя цепь культурно-исторических соответствий, обнаруженных Проппом (мотив клеймения героев прядью волос в русской сказке — лопарский миф о смешении крови у жениха и невесты — австралийский дикарский обряд питья крови друг у друга новобрачными — негритянский и арабский обряд питья крови), Тарасенков приходит к следующему трагикомическому выводу: «Цепь нашего исследователя замкнута. Родство мотивов сказки русского народа с каннибальскими обычаями негров доказано. Неужели Пропп не понимает, что он клевещет здесь на русский народ, на наш прекрасный поэтический эпос, в котором не было никогда ничего общего с каннибализмом?»^[15].

Научные идеи В. Я. Проппа, восходящие к школе сравнительно-исторического литературоведения, оказываются объектом критики с принципиально иных позиций — позиций политической кампании борьбы с космополитизмом.

Жесткая идеологическая и культурная конструкция, «соцреалистический канон», просуществовал в таком виде до середины 50-х годов. Смерть Сталина в 1953 году не только спасла страну от нового вала репрессий, но и открыла путь к XX съезду КПСС, положившему начало периоду «оттепели», как определил это время И. Эренбург в названии своей повести «Оттепель» (1954). Однако тенденции обновления заявили о себе раньше — в частности, в статьях, опубликованных в 1954 году в «Новом мире»: «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» Ф. Абрамова, «„Русский лес“ Леонида Леонова» М. Щеглова и «Об искренности в литературе» В. Померанцева. Тенденции «потепления» сказались и на Втором съезде советских писателей (1954). Таким образом, период между 1953 и 1956 годами можно трактовать как переходный от послевоенного десятилетия к Оттепели.

• [1] Эйхенбаум Б. М. Надо договориться // Литературная газета. 1945. 13 октября.
• [2] Гуковский Г. А. Заметки историка литературы // Литературная газета. 1945. 15 сентября.
• [3] Добролюбов Н. А. Поли. собр. соч. М., 1935. Т. 2. С. 207.
• [4] Тимофеев Л. И. Теория литературы. М., 1948. С. 11—12.
• [5] Литературная газета. 1946. 2 октября.
• [6] История русской литературной критики / под ред. В. В. Прозорова. М., 2002.С. 309—310.
• [7] Гласность. 1990. № 15.
• [8] Добренко Е. «Правда жизни» как формула реальности // Вопросы литературы.1992. Вып. I. С. 4—27.
• [9] Литературная газета. 1946. 2 октября.
• [10] Эткинд Е. Советские табу // Синтаксис. Париж, 1981. № 9. Эткинд показывает, как из поля зрения советской литературы ушли темы, составлявшие подлинную, а не вымышленную национальную жизнь: она не знает ни изображения насильственной коллективизации, ни административных ссылок, ни политических репрессий, ниголода.
• [11] Ермилов В. За боевую теорию литературы! Против «романтической» путаницы! //Литературная газета. 1948. 15 сентября.
• [12] Правда. 1952. 6 октября.
• [13] Тарасенков А. Идеи и образы советской литературы. М., 1949. С. 43.
• [14] Тарасенков А. Идеи и образы советской литературы. М., 1949. С. 58.
• [15] Там же. С. 60.