Буржуазная модификация ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ

В диалектике взаимодействия априорного и апостериорного универсумов осуществляется историчность, динамика социального бытия. Но самое главное состоит в том, что весь этот диалектический процесс начинается в повседневности, вызывается к жизни обыденными непосредственными материальными интересами и потребностями, протекает через повседневные структуры человеческого бытия и, наконец, оседает в структурах повседневной деятельности и обыденного сознания, в структурах человеческого отношения-к. Феноменологически это отношение-к эксплицируется (развёртывается) следующим образом: 1) сначала способ производства задаёт общую модель, «парадигму» взаимоотношений, интеракций, которая господствует в данном типе социальной структуры; 2) затем этот господствующий тип отношений реализуется в отношениях с вещами; 3) отношение-к-вещам, непосредственно фундированное в механизмах способа производства, постепенно.

«распространяется» на отношения между людьми; 4) и, наконец, на базе всего предыдущего формируется определённый тип отношения к самому себе^(,).

Попробуем продемонстрировать этот процесс конституирования историчности на примере перехода от феодализма (априорный универсум) к капитализму (возникающий, апостериорный универсум) и то, каким образом механизмы, структуры и содержание нового способа производства седиментируются в повседневных структурах бытия людей, а именно в формах повседневного обращения с подручными вещами и отношениями между индивидами. Тем самым мы увидим то, каким образом и за счёт чего изменяется и исторически модифицируется «человеческая природа вообще».

Производительные силы феодализма со стороны используемой техники характеризуются низким уровнем её развития и примитивизмом, ибо эта техника традиционного характера (частью употреблявшаяся ещё в первобытную эпоху) основана либо на мышечной силе людей (лопата, мотыга, коса, грабли, ручная мельница, прядение), либо на тягловой силе животных (плуг, мельница), либо на некоторых силах природы (ветряная мельница).

Применение примитивной техники обуславливает низкую производительность труда, которая в свою очередь детерминирует, во-первых, господство традиционного сельского хозяйства; во-вторых, преобладание натурального хозяйства, при котором продукты труда производятся для удовлетворения самих производителей, а не для продажи, и которому свойственны простое воспроизводство, тесное соединение работника со средствами^[1]

производства и отсутствие стремления к росту производительности^(|); в-третьих, наличие только мелкого товарного производства (ибо крупное товарное производство требует достаточно высокого уровня развития промышленности), которое посредством достаточно примитивных инструментов и способов обработки сырья вполне удовлетворяло потребности традиционного сельского хозяйства.

Следствием этих характерных особенностей феодального способа производства становится деревенская форма поселения (феод, поместье), которая в силу фактического отсутствия массового товарного производства, а значит, и рыночного товарно-денежного обмена, оказывается замкнутой в самой себе хозяйственно-бытийственной единицей. Люди живут в небольших деревушках, практически никогда не покидая их в течение всей своей жизни, не общаются с людьми даже из близлежащих деревень, не говоря уже об иноземцах. Выражаясь гегелевским языком, феодальное хозяйство представляет собой рефлексию-в-самое-себя, т. е. такое хозяйство, которое есть только в-себе, — замкнутость.

Такого рода бытийная замкнутость, отсутствие товарного обмена, встречи-с-иным, трансценденцией-в-иное ведёт к ригидности, низкой мобильности и застою в жизни и сознании. Крестьяне живут ригидной, неподвижной, оседлой, замкнутой и укоренённой в земле жизнью. Их повседневное бытие, повседневный труд серпом и мотыгой в поле сущностно связан с уходом за землёй и домашними животными. Бытие крестьянина поэтому соотнесено с хатой и хлевом, фундировано в них. Это и есть тот предметный мир, на котором основывается образ^[2]

крестьянской жизни. Связи между его элементами детерминируют внутреннюю логику и структурную взаимоупорядоченность повседневных работ: кормления животных, прополки и поливки растений, работы по дому и т. д. Способы бытия тех вещей, с которыми работает крестьянин, определяют его способы обращения с ними. Чтобы корова давала молоко, надо позаботиться об уходе за ней, о сене на зиму и о многом другом. Простая, непосредственная материальная потребность в коровьем молоке упорядочивает наши повседневные дела и заботы, предопределяя наши действия по отношению к этому животному и к самим себе.

Люди живут в таком привычном, внутренне устроенном, упорядоченном мире, трудясь и отдыхая, рождаясь и умирая. Но незаметные изменения, совершаемые индивидами в своей повседневной деятельности в виде небольших, первоначально совершенно не бросающихся в глаза, усовершенствований техники в конце концов приводят к качественному скачку в изменении всей системы технической базы производства. Причём каждое новое усовершенствование, укореняясь в самой производственной системе, вынуждает индивидов, вступающих в эту новую систему, сразу же включаться, вживаться в преобразованные структуры.

Аналогичным способом постепенных изменений в повседневном применении различных технических орудий, совершающихся незаметно для глаз и сознания одного поколения, совершалась подготовка радикального качественного скачка, который разрушил социально-предметный универсум феодального общества и создал в результате своего развёртывания новый универсум — капиталистический. Т. е. ручная техника феодальной эпохи преобразовалась и машинную.

Как известно, современный западный капитализм стал результатом развития английской текстильной промышленности, развития, которое имело своим источником усовершенствования ткацкого инструмента. Так, в 1764 г. Дж. Харгривс изобрёл дженни, в 1767 г. Р. Аркрайт — ватер-машину, С. Кромптон в 1785 г. — мюль-машину, Картрайт в 1804 г. — ткацкий станок, а в 1785 г. паровую машину (изобретена в 1764 г.) уже соединили с прядильными машинами. Первоначально такие усовершенствования техники происходили спорадически, и восстановить их в аналитической перспективе уже, видимо, никогда не удастся, но в какой-то момент этот процесс разложения традиционной техники перешёл сначала на национальный, а затем и на глобальный уровень.

Следствиями замещения традиционной ручной техники техникой машинного типа стали следующие явления. В структуре национального хозяйства начинает бурно развиваться текстильная промышленность. Но её развитие породило ряд таких потребностей, как необходимость в металле и топливе, которые в свою очередь дали толчок развитию металлургии и добывающих отраслей промышленности, а также и транспорта. С другой стороны, произошли структурные изменения и в аграрном секторе: за счёт сокращения других отраслей сельского хозяйства, а зачастую в ущерб им, начало быстро развиваться шерстное овцеводство. В конце концов промышленный сектор вытеснил сельское хозяйство на задний план и занял доминирующее место сначала в национальной, а затем и мировой экономике.

Введение

машинной техники привело к повышению производительности труда, а значит, и к повышению объёмов выпускаемой продукции. Таким образом, возникают излишки продуктов, которые уже не могут быть употреблены и использованы населением небольшого замкнутого феодального натурального хозяйства. Дешевизна, высокая производительность и качество производимой продукции в одном хозяйстве вызывает спрос на эту продукцию в другом хозяйстве, в котором данный тип продукции производится ещё старыми ручными способами и имеется его нехватка. Возникает товарный обмен между этими двумя небольшими хозяйствами, который первоначально, видимо, также носил совершенно случайный, от случая к случаю возникающий характер, но позже приобрёл стабильный, повторяющийся и постоянно воспроизводящийся вид. Рост товарного обмена с необходимостью детерминировал необходимость развития.

денежных отношений, ибо старый феодальный (бартерный) тип обмена уже не мог обеспечить высокую эффективность товарообмена. Т.о. с увеличением спроса, расширением промышленного производства и развитием транспорта товарно-денежный обмен сначала вырос до уровня внутренней (национальной) рыночной экономики, а затем (и параллельно с этим) — до уровня мирового рынка, до глобализации^').

Это в конце концов привело к тому, что замкнутое существование деревень феодального типа было подорвано и разрушено силами, созревшими в повседневном бытии самого же этого существования, и такими силами явились развитие производительных сил (в первую очередь техники и технологии) и детерминированный этим развитием рост производительности и товарный обмен. В результате их совокупного действия натуральное хозяйство (рефлексия-в-самое-себя) разрушается и трансформируется в форму товарного хозяйства (т.е. в рефлексию-в-иное).

Этот процесс перерастания натурального хозяйства в товарное, зародившийся в повседневном орудовании техникой, в течение относительно небольшого отрезка времени радикально изменил весь общественный строй и уклад жизни европейской части мира.

Такое фундаментальное изменение производственной системы вызвало к жизни и ряд других трансформаций. Так, если определённая часть населения перестаёт заниматься сельским хозяйством и полностью переходит на занятие промышленностью, то значит, это население уже не нуждается в наличном существовании личного крестьянского хозяйства, т. е. оно переходит жить поближе к месту своей новой работы, которое постепенно из сарая с несколькими станками превратилось в огромную фабрику. Непосредственно этот процесс выражается в том, что^[3]

люди начинают покидать деревни, забрасывают своё хозяйство и перебираются ближе к фабрикам в надежде больше заработать. Т.о., вокруг этой фабрики постепенно возникает совершенно новый тип поселения — современный город^а Новый, городской образ жизни диктует уже свои собственные структуры и ритмы бытия.

Если для феодализма было характерно использование традиционной техники, а значит, и штучное производство вещей, то индустриальная революция создала условия для массового, конвейерного производства товаров. Из этих различий между феодальным и буржуазным способами производства, как мы видели, вытекает и изменение повседневного содержания образа жизни (Lebensweise), характерного для каждого из этих способов производства. Но образ жизни, фундированный в определённом способе производства, в свою очередь детерминирует различные по содержанию формы обыденного отношения людей к вещам и к другим людям. Сравним то, как различно будут выглядеть отношения, детерминированные феодальными и капиталистическими условиями производства.

Примитивная (традиционная) техника феодализма обусловила низкую производительность труда, а это значит, что вещи производятся в ограниченном количестве, индивидуально для каждого конкретного заказчика, потребителя. Каждая производимая ремесленником вещь индивидуальна, единственна, уникальна в своём роде, а потому для крестьянина характерно бережное отношение к вещам. Конечно, такая бережливость зачастую определяется бедностью и простым отсутствием средств на приобретение новых вещей, но в большей степени, на наш взгляд, этот повседневный феномен бережливости связан с тем, что средневековые люди видели в таких вещах не столько «вещественные, внешние формы» предметностей, сколько тех, кто сделал эти вещи именно для них. Каждый потребитель знал^[4]

ремесленника по имени и в лицо, ибо производство и реализация в феодальную эпоху не были ещё отделены друг от друга механизмом рынка, как это имеет место в капиталистической фактичности, что, собственно, и является экономической подоплёкой товарного фетишизма.

Когда крестьянин феодальной эпохи пользовался вещью, то он не просто «орудовал» ею, но ощущал тепло человеческих рук, которые когда-то создали её, рук, которые работали этой вещью, быть может, уже не одно поколение. Поэтому вещи в ту эпоху значили больше, чем просто подручные орудия, которыми бездумно и сугубо утилитарно орудуют, — к вещам относятся с интимной теплотой и заботливой не-равнодушностью. «Личное отношение к неодушевлённым предметам во времена средневековья было выражено гораздо более ярко; всё наделялось именем: темница, так же, как дом или колокол"*¹¹. — Как видно, причины этой неравнодушное™ лежат в индивидуальном, штучном характере производства вещей, который, в свою очередь, определяется, с одной стороны, низким уровнем развития производительных сил (т.е. отсутствием технических средств постава), с другой — низким спросом, который является результатом замкнутого натурального хозяйства. «Средневековый рынок был сравнительно узок, его функционирование было понятно, ибо спрос и предложение были связаны прямо и конкретно. Производитель примерно знал, сколько он должен производить, и мог быть почти уверен, что продаст свои изделия за надлежащую цену»^[5][6].

Таким образом, мы видим, что неравнодушное отношение к вещам представляет собой не просто какой-то совершенно беспочвенный феномен средневекового «духа», но, напротив, укоренён, фундирован в особенностях производственной системы, механизмах обмена и жизненного уклада тогдашней эпохи.

Маркс следующим образом описывает различие отношений к земле в феодальную и буржуазную эпохи: «Уже феодальное землевладение заключает в себе господство земли над людьми как власть какой-то чуждой силы. Крепостной есть придаток земли. Точно так же и владелец майората, первородный сын, принадлежит земле. Она его наследует. Вообще господство частной собственности начинается с землевладения; землевладение является ее основой. Но при феодальном землевладении владелец по крайней мере с виду кажется королем земельного владения. Вместе с тем там еще существует видимость более интимного отношения между владельцем и землей, чем узы просто вещественного богатства. Земельный участок индивидуализируется вместе со своим хозяином, имеет его титул, баронский или графский, его привилегии, его юрисдикцию, его политическое положение и т. д. Земельный участок является как бы неорганическим телом своего хозяина. Отсюда поговорка mile tern sans maltre [нет земли без господина], в которой нашло свое выражение срастание господского величия с земельным владением. Точно так же и господство земельной собственности не выступает здесь непосредственно как господство голого капитала. Те, кто принадлежит к этой земельной собственности, относятся к ней скорее как к своему отечеству. Это — национализм весьма ограниченного характера.

Точно так же феодальная земельная собственность дает имя своему владельцу, как королевство дает имя своему королю. Его семейная генеалогия, история его дома и т. д. — все это индивидуализирует для него его земельную собственность, превращает ее форменным образом в его дом, персонифицирует ее. Точно так же и те, кто обрабатывает его земельное владение, находятся не в положении наемных поденщиков, а частью сами, как крепостные, являются его собственностью, частью же состоят к нему в отношениях почитания, подданства и определенных повинностей. Позиция землевладельца по отношению к ним является поэтому позицией непосредственно политической и имеет вместе с тем некоторую эмоциональную сторону. Нравы, характер и т. д. меняются от одного земельного участка к другому; они как бы срослись с клочком земли, тогда как позднее человека связывает с земельным участком только его кошелек, а не его характер, не его индивидуальность. И, наконец, феодальный землевладелец не стремится извлекать из своего земельного владения максимально возможную выгоду. Напротив, он потребляет то, что там имеется, а заботу о добывании новых средств он спокойно предоставляет крепостным и арендаторам. Таково отношение дворянства к земельному владению, окружающее хозяина земли некоторым романтическим ореолом.

Необходимо, чтобы эта видимость исчезла, чтобы земельная собственность, этот корень частной собственности, была целиком вовлечена в движение частной собственности и стала товаром; чтобы господство собственника выступило как чистое господство частной собственности, капитала, вне всякой политической окраски; чтобы взаимоотношение между собственником и работником свелось к экономическому отношению эксплуататора и эксплуатируемого; чтобы всякое персональное взаимоотношение между собственником и его собственностью прекратилось и чтобы эта собственность стала лишь вещественным, материальным богатством; чтобы место почетного брачного союза с землей занял брак по расчету и чтобы земля, точно так же как и человек, опустилась на уровень торгашеской стоимости. Необходимо, чтобы то, что составляет корень земельной собственности, — грязное своекорыстие, — выступило также и в своей циничной форме. Необходимо, чтобы неподвижная монополия превратилась в подвижную и беспокойную монополию, в конкуренцию, а праздное наслаждение плодами чужого кровавого пота — в активную торговлю ими. И, наконец, необходимо, чтобы в процессе этой конкуренции земельная собственность в образе капитала продемонстрировала свое господство как над рабочим классом, так и над самими собственниками, разоряемыми или возносимыми выше согласно законам движения капитала. Тем самым место средневековой поговорки nulle terre sans seigneur [нет земли без сеньора] занимает поговорка нового времени l’argent п’а pas de maitre [деньги не имеют господина], ярко выражающая господство мертвой материи над людьми"^[7].

Более того, такое неравнодушное отношение к неодушевлённым предметам в феодальную эпоху с необходимостью экстраполируется и на межличностные отношения. Этому в немалой степени способствует и деревенская форма поселений в феодальную эпоху, форма, при которой люди живут небольшими группами и все лично знают друг друга. Отношения людей в такого рода системах также всегда неравнодушны, значимы и интимны: они либо тёплые и дружественные вплоть до пожизненной преданности, либо, напротив, откровенно враждебны до ненависти, но в них совершенно отсутствует момент безразличия. Неравнодушное — это то, что задевает, захватывает, не оставляет безучастным, вызывает некоторую реакцию, некоторое отношение-к. Но при этом, опять-таки, всегда надо учитывать то, что не-равнодушное как нечто значащее-для-нас (т.е. собственно говоря, ценность) не обязательно должно быть только положительной значимостью. Негативная значимость (ценность) захватывает зачастую более основательно, фундаментально, например, ненависть или тоска. В мире маленьких феодальных деревушек нет равнодушности, ибо каждый в той или иной степени экзистенциально захвачен бытием других.

Люди никогда не проходят мимо друг друга в тотальном безразличии. а задевают друг друга (физически — здороваясь за руку, визуально — кивая друг другу или снимая шляпу, эмоционально — улыбкой или презрительным взглядом). Их совместные разговоры никогда не являются пустой болтовнёй, ибо всегда наполнены каждодневными заботами и переживаниями.

Индустриальный же способ производства при капитализме, в отличие от традиционного, позволяет производить товары конвейерным способом. Это означает, во-первых, что вещей производится много, во-вторых, что все эти вещи производятся одинаковыми. Изделие при таком производстве теряет свою уникальность, лишается индивидуализирующих её черт, связанных с человеческим творчеством, и превращается в обычную вещь среди других одинаковых с нею вещей. Отныне она воспринимается как нечто нивелированное, усредненное, посредственное, стоящее в одном ряду с идентичным другим. Одинаковость обезличивает, делая вещь чем-то равнодушным для нас, и это равнодушие оказывается фундированным в механической воспроизводимости вещи на конвейере, который не требует для своего функционирования «души», человеческого участия и сопереживания, как этого требует, например, ручная работа средневекового ремесленника. Для конвейера жизненно необходимым является механическая бездушная репродуктивность, в то время как «человеческий фактор» по возможности тотально элиминируется. Поэтому, коль скоро человек фундаментально есть существо переживающее^[8], в таком репродуктивном производстве теряется его собственно человеческое содержание. Предметный мир превращается в мёртвый конгломерат обезличенных, стандартных вещей, которые равнодушно воспроизводятся («штампуются») такими же обезличенными и стандартными индивидами. Это усиливается ещё и тем, что при капитализме потребитель оторван от производителя и между ними вклинивается бездушный, лишённый всякого человеческого содержания механизм капиталистического обращения, т. е. отношения между ними радикально опосредуются, — на капиталистическом рынке действуют уже не люди, а безличные спрос и предложение. Люди перестают в вещах видеть других людей, перестают видеть в них деятельность, которая стоит за этими вещами и которая свёрнута в них. Вещи становятся холодными, они теряют тепло человеческих рук, которые их создавали. Из вещей элиминируется их человечность и остаётся только поверхностная утилитарность. Назначение изделия отныне — это его ближайшая поверхность, — сущность, сведённая к поверхностной функциональности: ботинки — это только средство для ходьбы, но уже не вещь, сделанная такимто мастером с любовью для нас.

Употребляют, используя для какой-то пользы, т. е. утилизируют^{1). Используют всегда для чего-то, т. е. об изделии всегда, прежде чем его купить, узнают его пред-назначение^{, 2} его функциональность. Назначение изделия — это его ближайшая значимость, ближайшим образом схватываемая поверхность, — сущность, сведённая к поверхностной функциональности: ручка — прибор для письма, магнитофон — изделие для воспроизведения записи. Такая несокрытость сущего для рынка необходима, и достигается посредством рекламирования. Но в ней исчезает собственное бытие вещей. «Полная несокрытость сущего, полное опредмечивание всего (соответственно достигшему абсолютного совершенства представлению) означали бы, что самостояние сущего прервалось, — всё выровнено, всё обратилось в свою поверхность. Наступи такое полное опредмечивание, и никакое сущее не стояло бы уже в своём собственном бытии. И представилось бы во всём сущем одно и то же — всякому сущему представился бы шанс быть полезным…"'³*.

Ис-пользование заставляет смотреть на вещи по-верхностно, только с точки зрения их подручной годности и применимости'⁴*. Такого рода взгляд no-верх высвечивается в феномене вы-сматривания, в котором схватывается самая обыденная повседневность капиталистического способа бытия. Человек, оказавшись погружённым в рыночную суету, вынужден действовать^{[9][10][11][12]}

быстро, вынужден быть находчивым^[13], ибо рыночность заставляет его знать, где и что-по-чём.

В по-верхностном вы-сматривании во внимание попадает только то, что индивиду необходимо именно сейчас для утилизирующего применения. Так, когда кому-то надо прикурить сигарету и у него при этом не оказывается спичек под рукой, то он начинает вы-сматривать среди людей, равнодушно проходящих мимо, того, у кого в руках будет зажжённая сигарета. Его взгляд будет равнодушно скользить по лицам столь же равнодушных прохожих и загорится интересом только тогда, когда вы-смотрит нужного человека-объекта. Но в этом интересе нет ничего душевного, ибо сам индивид для высматривающего совершенно безразличен, — его интересуют только спички и возможность их утилитарного применения.

Поскольку вещи означают такую утилитарность, то они существуют только для использующего орудования. Если ручка, которой пишутся эти строки, закончилась, то её просто и равнодушно выбрасывают. Почему? Да потому, что её можно заменить на точно такую же ручку, произведённую на конвейере. Мы равнодушны к данному предмету, в нашем орудовании такой массовой вещью полностью отсутствует интимная теплота и заботливое участие, ибо массовая вещь обезличена, она просто-напросто товар, который свободно продаётся и покупается на рынке и точно также свободно заменяется другим товаром.

Современное искусство также подчиняется высматривающей утилитарности: люди (das Man) смотрят фильмы или слушают музыку не из-за их художественной ценности, а только в силу «раскрученности» этих фильмов или этой музыки в рекламе. Более того, ценность художественного фильма сегодня определяется не его эстетическими качествами, а кассовым сбором. Художественное творение, произведение искусства становится таким же объектом рыночной манипуляции, купли-продажи, как и ботинки, перчатки, гвозди… Возникает и успешно функционирует рынок художественных произведений. Т. е. в сферу промышленного производства («конвейера») попадают и человеческие переживания. Нынешняя толпа не обладает эстетическим, незаинтересованным созерцанием, ибо её дух насквозь утилитарен. В своё время Артур Шопенгауэр описал этот феномен, обозначив обычных людей «духовной чернью», ибо для них незаинтересованное созерцание природы и т. п. означает потерянное время, т.к. «от этого им нет никакой пользы»; в выражении лица и глаз обыкновенного человека не созерцательность, а подчинённое импульсу хотения вы-сматривание.

«Для того, чтобы манипулировать, достаточно знать лишь поверхностные свойства вещей, верхи, не имея ни малейшего представления о более глубоких, скрытых сторонах"*^[14]'. Сведение вещей к их подручной по-верхности и элиминация их сущности к утилитарному манипулированию в повседневном присутствии проявляется в феномене все-знайства. Люди, однажды увидев что-либо, считают, что уже знают это. Так, наиболее способным студентом перед сдачей экзамена является тот, кто поверхностно знает один-два центральных вопроса из двадцати. Он даже не предполагает о тех глубинах, которые таятся не только во всех вопросах, но даже в тех двух, которые он якобы «знает». Чем дальше и глубже человек изучает какую-либо проблему, тем он всё с большей и большей ясностью понимает, что «он знает, что ничего не знает». Люди знают, — это значит: они поверхностно схватили вещь, сведённую ими же к её утилитарной поверхностности. В действительности «знание» превращается в чистую видимость такового.

«Рыночное понятие ценности, которое означает превосходство меновой ценности над полезной, способствовало формированию сходного понятия ценности в отношении людей и, в частности, в отношении человека к самому себе"'^[15][16]'. Более того, в системе капиталистического производства и сам человек в лице наёмного рабочего превращается в точно такую же обезличенную поверхностно-утилитарную вещь — товар. Товар, который продаётся и покупается на рынке подобно всем остальным товарам. Человек — это товар с определёнными свойствами, на которые либо есть спрос, либо его нет. И если на человека-товар спроса нет, то его выбрасывают точно так же, как и уже исписанную ручку или изношенные ботинки. Но различие между этими процессами состоит в том, что «выброшенный на улицу» человек умирает с голода, в отличие от никому не нужных рваных ботинок.

Человек стал чем-то подобным иным изделиям, продаваемым на рынке. Сущность этой подобности дана в продаваемости, товарности, меновой стоимости. Человек стал товаром среди иных товаров, изделием среди иных изделий. Дельность же изделия высвечивается в употребительной подручности. Если мы не пишем ручкой, то ручка оказывается просто вещью, лежащей без дела. Без-дельность же не принадлежит подручности изделия. Когда ручка, ведомая рукою пишущего, пишет, «когда изделие действительно применяется и употребляется, дельность изделия действительно встречается на нашем пути»⁽²⁾.

Также и человек отныне используется в качестве подручного средства для достижения определённых целей. Человек становится полезным: этот полезен как знаток философии, значит, его можно использовать при сдаче экзамена, у другого полезность состоит в том, что у него можно занять денег, полезность третьего — в его связях, сообразно с которыми можно продвинуться по службе. Более того, в рамках такой тотальной утилитарности даже такой «вневременный» феномен, как дружба, редуцируется к использованию: другом считается не тот, с которым, как в детстве, мы делимся всеми тайнами, а тот, кто нам нужен в определённые моменты времени. Если в детстве у каждого из нас был всего один-единственный друг, то начиная с юношеского возраста мы начинаем обзаводиться «функциональными друзьями», «друзьями по направлениям»: с одним мы слушаем музыку, с другим — пьём водку, с третьим — сидим за одной партой в университете…

Межличностные отношения тотально пропитываются этой рыночной меркантильностью. Так, например, понятие дружбы в такого рода орудовании сущим теряет свою изначальную сущность. Ведь всякое бытие человека по сути есть уже понимающая интерпретация, идущая от того способа, каковым повседневно бытийствует человек. О том, что уже не «поэтически живёт человек на земле» (Ф. Гёльдерлин) во времена рыночной утилизации говорит следующая интерпретация слова дружба. В русском языке оно образуется от существительного друг, которое этимологически восходит, видимо, к слову дорогой, которое позже и редуцировалось до друг, что можно заключить по аналогии со случаем ворог-враг. В современной повседневности слова «друг» и «дорогой» часто взаимозаменяемы, но здесь важно иное: понятие дорогой нынешняя рыночная повседневность истолковывает в качестве дорогостоящий, недешёвый. Другом внутри такого истолкования полагается человек, знакомством с которым дорожат, т. е. утилитарно получают от этого знакомства определённые пользы, блага, используя это знакомство для удовлетворения своих «брюхонабивательских» нужд. Но этимология друг-дорогой на этом, к счастью, отнюдь не завершается. — К какому слову в свою очередь восходит слово дорогой? — Видимо, к слову дорога (путь). В этом смысле дорогой-друг^т будет означать: человек, идущий вместе со мной по дороге жизни, идущий со мной одной дорогой,.

спутник, попутчик (кстати, в обоих последних словах слышится не только путь, но и другое слово — путы, т. е. попутчики — это те, что связаны, опутаны путами одного и того же пути). В итоге такой интерпретации слово дорогой реабилитируется от своего утилитарного восприятия дорогостоящий и приобретает свою изначальную возвышенную семантику совместной дороги, единого пути. Но, к сожалению, переинтерпретация слов никоим образом не влияет на практическое изменение того мира, в котором господствуют эти интерпретации.

Равнодушность и бесчеловечность при капитализме отягощается ещё и тем, что основная часть населения индустриального общества сосредотачивается в городах, т. е. многотысячных населённых пунктах. Естественно, что человек, живущий в таком городе, не способен знать всех других жителей лично. Ф. Энгельс писал: «Уже в самой уличной толкотне есть что-то отвратительное, что-то противное природе человека. Разве эти сотни тысяч, представители всех классов и всех сословий, толпящиеся на улицах, разве не все они — люди с одинаковыми свойствами и способностями и одинаковым стремлением к счастью? Разве для достижения этого счастья у них не одинаковые средства и пути? И тем не менее они пробегают один мимо другого, как будто между ними нет ничего общего, как будто им и дела нет друг до друга… Это жестокое равнодушие, эта бесчувственная обособленность каждого человека, преследующего исключительно свои частные интересы тем более отвратительны и оскорбительны, что все эти люди скопляются на небольшом пространстве. И хотя мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот ограниченный эгоизм есть основной и всеобщий принцип нашего современного общества, всё же нигде эти черты не выступают так обнажённо и нагло, так самоуверенно, как именно здесь, в сутолоке большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой особый жизненный принцип, свою особую цель, этот мир атомов достигает здесь своего апогея»" '.^[17]

Такое избегающее упускание сущностных возможностей и укоренённость в безликом теперъ-вещей сказывается не только на отношении к вещам, но и на отношении к иным людям. Безразличная равнодушность проявляется в повседневном прохождении-мимо.

Онтически прохождение-мимо выражается во внешнем, поверхностном отношении к людям, в котором исчезает всякое индивидуальное. Мышление становится категориальным, абстрактным. Но коль скоро бытие человека определено формами производства, то отныне категориальность прохождения-мимо фундируется в конвейерности современного завода. Однообразность и стандартизированность вносят в непосредственную повседневность присутствия усреднённость. «Средний» значит прежде всего среди-кого-то; среди — это между (не between, но among), в «-между-» же ускользает человек в качестве самости. В фразе «между мной и тобой — стол» понятие между не схватывает ни тебя, ни меня, а только наше общее отношение разделённости столом. В положении между мы оказываемся не самими собой, а только функцией усреднённой посредственности среди. И здесь замечательным образом высвечивает себя та затерянность-среди-вещейв-Теперь, возникшая из проституированного трудового целеполагания. Человек, являясь существом, реализующим в труде возможности (целеполагания), с необходимостью сущностно положен своим отношением к этим возможностям. В капитализме мы отчух<�дены от этих возможностей, от ещё-не (Э. Блох), — мы не выбираем своего будущего, но ведь не продумывая и не выбирая своего собственного будущего, мы не выбираем и самих себя.

Кто-то другой (среди-нностъ) делает за нас выбор нас же самих. Тем самым мы в своём проживании оказываемся не-самими-собой, наше бытие становится несобственным, неподлинным, мы впадаем в обезличенность, в das Man, в стадо, толпу. Такая неподлинность в повседневном бытии доходит порой до абсурда: за нас выбирают то, что нам должно любить, то, что нам должно нравиться или не нравиться. Таковым «трансцендентным» источником полагания являются, например, хит-парады или конкурсы красоты.

Родовая сущность человека была выше обозначена как совокупность всех его общественных отношений. Но каковы, спрашивается, эти общественные отношения человека в рыночных условиях? Мы видели: они суть равнодушное использование друг друга в качестве изделий, товаров. Контекстуальные бесчеловечные условия бытия с необходимостью формируют и бесчеловечного человека. Человеческое же — это наличная схваченность своей экзистенциальной конфликтности с там-бытием, переживаемая в виде страдания. Т. е. человеческое — это небезразличная неравнодушность заботливого участия. Капиталистическая же стадная повседневность тотально равнодушна, а потому и бесчеловечна par excellence.

«Все человеческие отношения пропитаны подобного рода безразличием. В ситуации, где индивидуальное „'я“ не принимается во внимание, когда им просто-напросто пренебрегают, отношения между людьми не могут быть искренними и тёплыми, по необходимости они становятся поверхностными, потому что в отношения вступают не люди, а взаимозаменяемые товары»^[18][19].

С точки зрения самого Маркса, подобная равнодушность фундирована в господстве меновой стоимости над стоимостью потребительной. «Превращение всех продуктов и деятельностей в меновые стоимости предполагает как разложение всех прочных (исторических) отношений личной зависимости в сфере производства, так и всестороннюю зависимость производителей друг от друга. Производство каждого отдельного лица зависит от производства всех других; точно также и превращение его продукта в жизненные средства для него самого стало зависеть от потребления всех остальных.

Эта взаимная зависимость производителей друг от друга выражена в постоянной необходимости обмена и в меновой стоимости как всестороннем посреднике"¹²*.

Случайный обмен, который имел место в феодальном обществе, в обществе капиталистическом становится тотальностью. Экономически это означает, что производство продуктов становится товарным производством. Разделение труда до такой степени вклинивается в сферу производства, что люди, работающие на производстве, производят не для своего собственного потребления, а для продажи. Мир человеческих личных взаимоотношений постепенно начинает замещаться отношениями товарного обмена. Тотальность же такого товарного обмена с необходимостью детерминирует развитие денежного обращения"^[20][21]. Таким образом, в конце концов деньги как всеобщий представитель товаров становятся тотальностью.

С социологической точки зрения это означает, что люди (производители и потребители) начинают тотально зависеть друг от друга: они, конечно, кажутся совершенно свободными, но при этом такая свобода выступает только видимостью⁽²⁾ — производителю хлеба нужен его потребитель, которому, в свою очередь, необходим производитель (в силу того, что сам он этот хлеб уже не производит). Рабочему необходим крестьянин, крестьянину — рабочий; обоим необходим тот, кто научит следующее поколение промышленному и сельскохозяйственному труду — учитель, но и учителю необходимы оба — рабочий и крестьянин.

Структурно-функциональный анализ верно подметил эту имманентную органическую зависимость всех ото всех: элиминация какого-либо одного элемента из структуры социальной связи приведёт либо к восстановлению этого элемента в другой форме, либо к распаду самой структуры. Но на чём базируется эта тотальная зависимость? Маркс отвечает: на товарно-денежном обращении, которое конституировалось господством товарного производства.

Но такая зависимость, опосредованная товарно-денежным оборотом, оказывается связью между равнодушными по отношению друг к другу. Это уже не прямая связь средневекового мастера с его заказчиком, которые лично знают друг друга; это связь между анонимными производителями и потребителями: мы не знаем того, кто производит хлеб, который мы едим, ботинки, которые мы носим, автобус, на котором мы ездим, стол, за которым мы работаем. Наши отношения с другими людьми опосредуются товарами и их всеобщим эквивалентом — деньгами. Такая анонимность, безличность с необходимостью приводит к равнодушному безразличию. Для буржуазного общества существуют только «производители» и «потребители» товаров, у них нет имён, только экономические категории — «телезрители» (потребители телевизионных программ), «заказчики», «покупатели», «поставщики», «целевая аудитория для рекламы» и т. д.

«Взаимная и всесторонняя зависимость безразличных по отношению друг к другу индивидов образует их общественную связь. Эта общественная связь выражена в меновой стоимости, ибо только в меновой стоимости для каждого индивида его собственная деятельность или его продукт становится деятельностью или продуктом для него самого; он должен производить всеобщий продукт — меновую стоимость или меновую стоимость в её обособленно изолированном и индивидуализированном виде, т. е. деньги. С другой стороны, та власть, которую каждый индивид осуществляет над деятельностью других или над общественными богатствами, заключается в нём как владельце меновых стоимостей, денег. Свою общественную власть, как свою связь с обществом, индивид носит с собой в кармане»⁰'.

Деньги являются всеобщностью, ибо безразлично к индивидуальным свойствам товаров выражают их внешний, количественный аспект — меновую стоимость, т. е. количественную пропорцию, в которой один товар обменивается на другой товар. В меновой стоимости, а значит и в деньгах, погашена индивидуальность вещи, её, как выражается Маркс, потребительная стоимость. «Деятельность, какова бы ни была её индивидуальная форма проявления, и продукт этой деятельности, каковы бы ни были его особые свойства, есть меновая стоимость, т. е. нечто всеобщее, в чём всякая индивидуальность, всякие особые свойства отрицаются и погашены»¹²¹.

Таким образом, товарно-денежный обмен производит мех<- личностную безразличность и равнодушность. Такое изменение сущности человека фундировано в исторической смене способов производства. Но — и это очень важно понимать в рамках Марксовой антропологии — речь идёт не просто о каком-то случайном появлении равнодушности, которая разрослась до невиданных размеров, но которая, тем не менее, существовала всегда в «природе человека». Нет, Маркс как раз-то показывает, что речь идёт о совершенно новом антропологическом феномене, который характерен только для буржуазного общества: в этой безразличности «перед нами, действительно, состояние, весьма отличное от того состояния, при котором отдельный индивид или же индивид, естественно или исторически расширившийся до пределов семьи и рода… непосредственно воспроизводит себя из природы, и его производительная деятельность и его участие в производстве привязаны к определённой форме труда и продукта, а его отношение к другим определено точно таким же образом»¹³'.

• (1) Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 99−100.
• (2) Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1. С. 100.
• (3) Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 100. В этом фрагменте смыс

ловое ударение падает на слово «определённый», которое следует понимать как противоположность всеобщему, обезличенному и равнодушному.

Маркс, зафиксировав этот момент, не останавливается на нём, а идёт дальше по пути экспликации его внешней формы проявления. Потребитель видит только обезличенную вещь, выраженную в определённом количестве денег, в меновой стоимости, но при этом он не видит тех, кто, как производитель, стоит по ту сторону товара. Люди затмеваются товарами, деятельность людей замещается движением товарных форм. «Общественный характер деятельности, как и общественная форма продукта, как и участие индивида в производстве, выступает здесь как нечто чуждое индивидам, как нечто вещное; не как отношение индивидов друг к другу, а как их подчинение отношениям, существующим независимо от них и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. Всеобщий обмен деятельностями и продуктами, ставший жизненным условием для каждого отдельного индивида, их взаимная связь представляются им самим как нечто чуждое, от них независимое, как некая вещь»^(|).

Этот процесс овеществления (Versachlichung) общественных связей означает отчуждение (Entfremdung) индивидов друг от друга, о котором мы будем говорить ниже. Сейчас же важно понять, что и овеществление в деньгах, и отчуждение оказываются историческими моментами развёртывания человеческой сущности, понятой как практика. Равнодушность безразличия фундируется в овеществлении меновой стоимости; меновая стоимость как тотальность отношений фундируется во всеобщности товарного производства; всеобщность товарного производства фундируется в машинном способе производства и частной форме присвоения, а последние имеют место только в историческую эпоху, начиная с XVI века и в более полной форме — с конца XVII века. Эта историческая форма — буржуазное общество, базирующееся на капиталистическом способе производства. Таким образом, вещная, равнодушно-безразличная связь индивидов исторична¹²¹. А коль скоро это так, то, значит, говорит^[22][23]

Маркс, вместе с определёнными условиями она возникает, и вместе с элиминацией этих условий она исчезает. Более того, сама возможность (и необходимость) элиминации равнодушного безразличия имманентна самой буржуазной форме общения (Verkehr): «Так как обособление… мирового рынка (включающего деятельность каждого отдельного лица) возрастает с развитием денежных отношений (меновой стоимости) и, vice versa [наоборот], всеобщая связь и всесторонняя зависимость производства и потребления возрастают вместе с независимостью и безразличием потребителей и производителей друг к другу; так как это противоречие ведёт к кризисам и т. д., то одновременно с развитием этого отчуждения [Entfremdung], на его собственной основе, делаются попытки его преодолеть… Другими словами, хотя спрос и предложение каждого человека выступают независимо от всех остальных, всё же каждый старается осведомляться относительно состояния всеобщего спроса и предложения, а эта осведомлённость затем в свою очередь оказывает на них практическое влияние. Хотя всё это на данной основе и не устраняет отчуждённости, однако это приводит к таким отношениям и связям, которые заключают в себе возможность устранения старой основы»^[24][25].

Таким образом, Маркс показывает как, исходя из определённого типа внешних условий развёртывания деятельности, образуется определённый тип отношений между индивидами, а именно — отчуждение (Entfremdung), т. е. отношение, означающее межличностную разобщённость, всеобщую оторванность «индивида от себя и от других»¹¹*. Но это безразличие — естественноисторическая данность, от которой невозможно избавиться одной только «критикой» буржуазных отношений. Это было бы донкихотством. Для преодоления отчуждения и безразличия необходимы соответствующие материальные условия. Но при этом Маркс совершенно справедливо указывает на то, что, если даже буржуазные отношения и оказываются тотально отчуждёнными и бесчеловечными, тем не менее, эти отношения, «эту вещную связь следует предпочесть отсутствию всякой связи между ними [индивидами] или же наличию всего лишь локальной связи, основанной на самом тесном^[26][26] кровном родстве или на отношениях господства и подчинения. Столь же несомненно и то, что индивиды не могут подчинить себе свои собственные общественные связи, пока они эти связи не создали… Так же, как смешно тосковать по этой первоначальной полноте индивида, так же смешно верить в необходимость остановиться на нынешней полной опустошённости»¹²*.

Тотальная равнодушная взаимозаменяемость безличных товаров на рынке и мёртво-механические взаимоотношения между людьми в капиталистической повседневности с необходимостью переходят во внутренний план эмоциональных переживаний. Индивид ощущает себя товаром, которым безлично манипулируют на рынке. Более того, сам индивид начинает манипулировать самим собой, словно внешней, чуждой самому себе предметностью. Сущностные силы человека, которые, согласно Марксу, определяют человечность человеческого существа, оказываются от него радикальнейшим образом отчуждёнными. «При рыночной ориентации человек рассматривает свои силы как товар, который существует отдельно от него самого. Человек не един со своими силами, и они скрыты от него, потому что значение имеет не его самореализация в процессе их использования, а его успех в процессе их продажи. В результате его силы и то, что ими создано, отчуждаются от него, становятся чем-то от него отличным, чемто, что будут оценивать и использовать другие. И, как следствие всего, его чувство индивидуальности становится таким же неустойчивым, как и самооценка, заключительная реплика во всех возможных при таких условиях ролях: „я — то, чего изволите“… Раз я и мои силы отделены друг от друга, то, безусловно, моё Я можно определить ценой, которую за меня дали»⁽¹⁾.

Такой рыночный человек-товар^<2) оказывается редуцированным к своей поверхности, «упаковке», в нём исчезает внутреннее, в нём элиминируется самость (Selbstheit). Такое сущностное отсутствие самости экзистенциально переживается индивидом как внутренняя опустошённость и безразличность. Окружающий мир теряет свои человеческие краски и черты, ибо он уже обесчеловечен, и превращается в бледный, безжизненный конгломерат равнодушных автоматов. А коль скоро, согласно марксистской традиции, сознание представляет собой осознанное бытие, то этот мёртвый бесцветный мир, лишённый человеческих эмоций и переживаний, становится духовным уделом морально изуродованных индивидов, бытийствующих в этом мире, обезличенном и жутком.

Современный человек массовой рыночной культуры может быть сравнён с луковицей, как в «Пер Гюнте» Г. Ибсена, которая не имеет центрального стержня, т. е. современный массовый человек не имеет индивидуальности, того, чем он, собственно говоря, отличается от всех иных индивидов, — он лишён своего собственного содержания, он тождественен Другим. Такая самостная^[28][29]

лишённость эксплицируется в таких повседневных феноменах, как люда, хит-парад и массовая школа, которые предписывают то, что должно*¹¹ носить, слушать и знать. В итоге все носят одно и то же, слушают одну и ту же музыку и знают одно и то же. Т. е. современный мир превращается в мир нивелированных лицедеев. И этому, собственно говоря, способствует нынешняя система образования, ориентированная на равнодушное воспроизведение типичных, стандартных представителей человеческого рода — типичных стандартных людей, обладающих типичными стандартными знаниями, которые были привиты им типичными школьными учителями в стандартных школах в полном соответствии с типовыми положениями и государственными образовательными стандартами. Отсюда не так далеко и до серийного выпуска людей по определённым ГОСТам… ГОСТам человечности…

Человеческий мир стал стандартным, а значит, он стал равнодушным: обязательные прилепленные улыбки продавцов в стандартных супермаркетах; «У меня всё о’кей», — звучащее на каждом углу в то время, как у любого, говорящего эту фразу, кошки скребут на душе; весёлые дамы, рекламирующие последние достижения человеческой мысли в области прокладок и станков для бритья ног; омерзительные людишки, рассказывающие всей стране о том, с кем они переспали сегодня и с кем из друзей своего мужа они изменили своему же мужу вчера; журналисты, по-детски радующиеся оттого, что первыми показали по телевидению разорванные в результате взрыва человеческие тела и плачущих от горя людей, потерявших своих близких… В современном мире рыночного суетного потребительства не осталось ничего интимного*²¹, ничего задушевного. Наш внутренний мир^[30][31]

выносится в суетливую всеоткрытость уличных витрин, где на него равнодушно глазеют праздные обыватели, ограниченные и бездумные.

Вынося intimus во вне, в мир безликой и равнодушной повседневной всеоткрытости, мы, тем самым, становимся простым зрелищем для вы-сматривающего разглядывания других. Мы перестаём существовать в качестве самих себя (Selbstheit), — мы становимся одинаковыми, мы не можем уже остаться наедине с самими собой в состоянии задушевного (intimus) одиночества, ибо в нынешнем мире уже нет этой задушевности, хранящей тепло таинственной человеческой близости, — всё по-настоящему интимное давным-давно выброшено на витрины этого гадкого и омерзительного мира рыночной равнодушной безликой всеобщей стандартности¹¹¹.

В современной всеоткрытости, выброшенности интимности на рыночную площадь потребительского общества из человеческого бытия действительно исчезла такая прозаическая вещь, как одиночество. Даже в обыденной повседневности человек патологически не может оставаться один, наедине с самим собой, и не потому, что у него нет для этого жилищных условий (например, отдельной комнаты), а потому, что он бессознательно боится той всепоглощающей пустоты, которая называется его собственным Я. Поэтому, когда он, современный человек, сидит дома один и, например, ест, то он всегда включает телевизор или радио, — они заменяют ему общество, т. е. они хоть каким-то образом заполняют его пустое, безликое Я. Человек современности всегда на виду, подобно товару. Отсутствие одиночества и выброшенность-на-всеобщее-обозрение суть феномены капиталистической повседневной фактичности.

Господство тотальной стандартизации в современном постмодернистском мире может означать только одно — элиминацию^[32]

индивидуальности и утверждение стадности. Но самое страшное состоит в том, что эта стадность теперь не осознаётся стадностью, не осознаётся чем-то негативным, — она, к сожалению, стала обыденной действительностью нынешнего присутствия людей. Эрих Фромм по этому поводу выразился более радикально: «В XIX веке проблемой было «Бог умер» в XX стало «Умер человек». В XIX веке бесчеловечность означала жестокость, в XX веке она означает шизоидное самоотчуждение. В прошлом боялись того, что люди станут рабами. В будущем следует бояться, что люди станут роботами"*^[33]*.

• [1] «…Вся личность обычного индивида штампуется по образцу, который характерен для отношений, принятых между людьми. И в данном случаерешающая роль социально-экономической и политической структуры общества настолько важна, что, в принципе, проанализировав один отдельно взятыйиндивид, можно получить представление о всей социальной структуре, в которой он обитает» (Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. — Минск, 2000. С. 469).
• [2] «В те времена позднего средневековья, а впрочем, и до него, как показал Макс Вебер, не существовало абсолютно никакого стимула работать больше, чем необходимо для поддержания своего традиционного жизненного уровня… Большинство работало потому, что им надо было кормить себя и свою семью. Одним словом, они работали только потому, что им приходилось работать, иэта необходимость была обусловлена давлением извне» (Фромм Э. Бегство отсвободы. Минск, 2000. С. 115).
• [3] «Иронию вызывает недавнее открытие: мы живём в мире „глобализации“. Уже для Маркса это было самоочевидно… Капитал должен следовать своим курсом и логикой развития: он должен был охватить всю планету. Маркс этоподразумевал» (Мессарош И. Вызов нашему времени // Альтернативы. 2000.№ 2. С.118).
• [4] Средневековое понятие города не соответствует нынешнему, ибо ранеегород являлся всего лишь огоЬоженным (крепостной стеной) поселением, нопо самой своей сути всё же оставался аграрным.
• [5] Хейзинга Й. Осень средневековья. Соч. в 3-х тт. Т. 1. М., 1995. С. 228.
• [6] Фромм Э. Бегство от свободы. Минск, 2000. С. 115.
• [7] Маркс К., Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С. 554−555.
• [8] Представление о человеке как не только целеполагающем, но и экзистенциально-страдающем существе, никоим образом не противоречит антропологической позиции К. Маркса.
• [9] «Всеобщая проституция выступает как необходимая фаза развитияобщественного характера личных задатков, потенций, способностей, деятельностей. Выражаясь более вежливо: всеобщее отношение полезности и годности для употребления» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 106).
• [10] Ср.: Хайдеггер М. Бытие и время, § 17-§ 18.
• [11] Гадамер Г.-Г. в: Хайдеггер М. Исток художественного творения. С. 130.
• [12] «Ориентация на полезность предполагает, что доминирующим отношением к миру должно стать отношения присваивания, т. е. установка на потребление, а не на создание» (Сыров В.Н. О статусе и структуре повседневности (методологические аспекты) // Личность. Культура. Общество. 2000. Т.2.Спец, выпуск. С. 147−159).
• [13] «Рыночная ориентация оставляет отпечаток не только на чувствах человека, но и на его мышлении. Этот отпечаток проявляется в том, что мышлениеберёт на себя функцию быстро схватывать ситуацию, чтобы иметь возможность ею манипулировать. При более широком и эффективном образовании этоприводит к высокому уровню сообразительности, но не разума… Большинствопсихологических тестов, тестов на сообразительность ориентированы именнона этот вид мышления. Они проверяют не столько способность разума и способность к пониманию, сколько способность быстрой ментальной адаптациик поставленной задаче» (Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя. —Минск, 2000. С. 464).
• [14] Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя.— Минск, 2000. С. 464.
• [15] Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя, — Минск, 2000. С. 455.
• [16] Хайдеггер М. Исток художественного творения… С. 66.
• [17] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 2. С. 263−264.
• [18] Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя.— Минск, 2000. С. 463.
• [19] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 99.
• [20] «Деньги столь же мало возникают путём соглашения, как и государство. Они стихийно возникают из обмена и в обмене, они его продукт» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 109).
• [21] «В рамках денежного отношения, при развитой системе обмена (и этавидимость обольщает демократию), узы личной зависимости, различия происхождения, образования и т. д. действительно подорваны и разорваны… кажется, будто индивиды независимо (эта независимость вообще есть только иллюзия, и её правильнее было бы назвать безразличием в смысле индифферентности), свободно сталкиваются друг с другом в рамках этой свободы; но такими оникажутся лишь тому, кто абстрагируется от тех условии, тех условий существования (а эти условия, в свою очередь, независимы от индивидов и, хотяони порождены обществом, представляются как бы природными условиями, т. е. недоступными контролю индивидов), при которых эти индивиды вступают в соприкосновение др’г с другом» (Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. 1.С. 107).
• [22] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 100.
• [23] «Но нелепо понимать эту всего лишь вещную связь как естественную, неотделимую от природы индивидуальности (в противоположность
• [24] рефлектированному знанию и воле) и имманентную ей. Эта связь — продуктиндивидов. Она — исторический продукт. Она принадлежит определённойфазе развития индивидов. Отчуждённость и самостоятельность, в которойэта связь ещё существует по отношению к индивидам, доказывает лишь то, что люди ещё находятся в процессе создания условий своей социальной жизни, а не живут уже социальной жизнью, отправляясь от этих условий. Это —связь, стихийная связь индивидов внутри определённых, ограниченных производственных отношений» (Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 105).
• [25] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 104. Ср.: «Однако в буржуазном обществе, основанном на меновой стоимости, возникают такие производственные отношения и отношения общения, которые представляют собойодновременно мины для взрыва этого строя» (Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46.Ч. I. С. 102).
• [26] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 105.
• [27] Маркс К. Энгельс Ф. Соч. Т. 46. Ч. I. С. 105.
• [28] Фромм Э. Бегство от свободы. Человек для себя.— Минск, 2000. С. 461.
• [29] В «Философско-экономических рукописях 1844 года» Маркс писал:"Производство производит человека не только в качестве товара, не толькочеловека-товар, человека с определением товара, оно производит его, сообразно этому определению, как существо и духовно и физически обесчеловеченное. —Аморальность, вырождение, отупение и рабочих и капиталистов. — Продуктэтого производства есть товар, обладающий сознанием и самостоятельнойдеятельностью… человек-товар…" (Маркс К. Энгельс Ф. Из ранних произведений. М., 1956. С.574).
• [30] Обратите внимание на безличность этого должно (man mujl). Философскую интерпретацию употребления безличных конструкций в повседневностив связи с массовой обезличенностыо современного человека см. в: Хайдеггер М. Бытие и время, § 35−38.
• [31] Дат. inlimus означает самым внутренний, тайный, задушевный, сердечный. Здесь мы понимает слово «интимный» именно в этом исходном этимологическом значении, а не в современном пошло-порнографическом смысле.
• [32] «Среди патогенных воздействий на человека со стороны технологического общества необходимо упомянуть ещё два: невозможность побыть наединес собой и исчезновение личностного человеческого общения» (Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. С. 253).
• [33] Фромм Э. Психоанализ и этика. М., 1993. С. 195.