Ключевые понятия в трактовке конкурирующих парадигм

Понятие «безопасность» занимает одно из центральных мест в международно-политической теории, поскольку оно имеет самое непосредственное отношение к ее главному вопросу — вопросу о войне и мире и перспективах глобальной солидарности. Но оно является и одним из наиболее дискуссионных, поскольку сторонники конкурирующих парадигм наполняют его разным содержанием. Разумеется, это не означает, что разногласия не допускают наличия единой основы в его трактовке. Такой основой является фактическая общепризнанность негативного определения безопасности как отсутствия угроз жизненно важным интересам и ценностям международного актора. Однако это определение играет роль не более чем общего исходного пункта тех споров, которые характерны для исследований безопасности. В самом деле, как отмечает Д. Баттистелла, данное определение порождает целый ряд вопросов. Они касаются, во-первых, трактовки субъекта и объекта безопасности: считать ли таковыми государство, человечество, конкретного человека? Во-вторых, отсутствие, каких именно угроз предполагает наличие безопасности: военных, невоенных, экологических, экономических, угроз идентичности? В-третьих, какие ценности должны быть защищены: выживание государства, национальная независимость, территориальная целостность, экономическое благосостояние, культурная идентичность, фундаментальные свободы? Представители разных подходов предлагают разные ответы на эти вопросы^[1]. Реалисты концентрируют основные исследовательские усилия на безопасности государства, понимаемой ими как минимизация угроз военного характера. Либералы исходят из необходимости считать главным объектом безопасности гражданское общество и человека. Конструктивисты настаивают на защите идентичности как основной цели политики в области безопасности.

Кроме того, вызывает неудовлетворенность негативность приведенного определения. Как подчеркивает Н. А. Косолапов, самого по себе отсутствия угроз отнюдь не достаточно для достижения безопасного состояния защищаемого объекта, идет ли речь о государстве, обществе или личности. Поэтому понятие безопасности должно быть дополнено позитивным, жизнеобеспечивающим смыслом. Иначе говоря, безопасность должна рассматриваться не только как неугрожаемое состояние, но и как состояние, создающее благоприятные условия для развития^[2]. В свою очередь, В. М. Кулагин предлагает «трехчленную формулу» применительно к международной безопасности, включающую, во-первых, наличие мира, понимаемого как отсутствие войны; во-вторых, соглашения, принципы, институты и процедуры, создаваемые для укрепления мира и противодействия предпосылкам войны; в-третьих, подготовку национальных вооруженных сил на случай неэффективности указанных механизмов^[3].

Для политического реализма «безопасность» — одно из центральных понятий, имеющих принципиальное значение для осмысления самой сути международных отношений и мировой политики наряду с такими категориями, как «интерес», «сила» и «баланс сил». Особое внимание уделяется понятию «национальная безопасность». Национальная безопасность — это стратегия, направленная на обеспечение жизненно важных интересов государства-нации. Она призвана обеспечить гарантии неуязвимости национального суверенитета, территориальной целостности государства, защиты его населения. Стремление к безопасности, с точки зрения Р. Арона, является первым звеном в ряду триады вечных целей государства: «безопасность, сила, слава»^[4]. Международная безопасность с этих позиций представляет собой производную политики национальной безопасности, которую проводят государства (прежде всего великие державы) во взаимных отношениях друг с другом.

Тем не менее и среди реалистов нет согласия относительно того места, которое должно занимать понятие «безопасность» в иерархии внешнеполитических целей. Если неореалисты, например, склонны присоединиться к утверждению о приоритетности безопасности, понимаемой ими прежде всего как сохранение достигнутой стабильности, статус-кво в равновесии сил, то наступательные реалисты (Дж. Миршаймер и др.) оспаривают этот подход. Они считают, что главным мотивом внешнеполитического поведения великих держав является не стабильность, а увеличение силы. Такое стремление объективно обусловлено самой сутью международной среды — ее анархическим характером и вытекающей из этого дилеммой безопасности, понимаемой как «игра с нулевой суммой» в межгосударственных отношениях (подробнее о ней см. в параграфе 10.2).

Разногласия в рамках реализма касаются и содержания понятия «сила». Межгосударственные отношения с точки зрения реализма представляют собой упорядоченную, иерархизированную систему силовых взаимодействий. Она структурирована наличием небольшого числа великих держав — крупных государств, играющих роль центров силы. Отношения между ними составляют ядро всей системы международной политики. Так, еще Фукидид считал, что скрытой причиной войн является нарушение сложившегося политического равновесия в результате наращивания силы одним из государств или их союзов; отсюда понятие «баланс сил» — относительно стабильное состояние международной системы, которое поддерживают великие державы осознанно и формально (посредством заключения соглашений о союзах с другими государствами) или стихийно и реактивно (в ответ на возвышение и проявление агрессивных намерений одной из них). При этом под великими державами понимаются государства, которые без особого риска способны на применение силы — приведение в действие своего превосходящего военного потенциала. Однако такое понимание критиковал уже Р. Арон. Он проводил различия между понятиями «сила» (трактуемом как потенциал государства, его материальные и людские ресурсы) и «мощь», которая раскрывается в социальных отношениях и в процессе непосредственных взаимодействий государств. Поэтому наличия силы недостаточно для достижения победы в возможном вооруженном конфликте. Она должна быть дополнена организацией, волей, мобилизационными способностями. В конечном итоге мощь — это использование силы, способность повлиять не только на поведение, но и на чувства друтого. Транснационалистов подобный подход привел в дальнейшем к созданию концепции «мягкой силы», о чем будет сказано далее.

В 1962 г. Арон сформулировал и такие понятия, как «наступательная сила» и «оборонительная сила». Позднее (в 1978 г.) Р. Джервис вводит понятие «равновесие наступательное™ и оборонительное™», которое позволило ему предложить объяснение формирования в международной политике «режимов безопасности», призванных стабилизировать имеющийся статус-кво. В то же время он подчеркивает, что создание режимов безопасности может в лучшем случае смягчить, но оно не способно устранить из международной политики дилемму безопасности^[5]. С этим согласен и другой сторонник неореализма С. Уолт, который дополнил традиционную концепцию «баланс сил» своей концепцией «баланс угроз»^[6].

Иные подходы свойственны различным версиям либерализма. В целом он исходит из приоритетности защиты интересов гражданского общества и личности. В этом контексте вопросы национальной безопасности отступают на второй план по сравнению с индивидуальными правами и свободами человека, имеющими универсальный характер. Отсюда особое внимание к путям преодоления угроз и достижению всеобщей безопасности в духе кантовского вечного мира.

Так, транснационализм отказывается от свойственного реализму государственно-центричного подхода в исследовании проблем безопасности. К. Дойч еще в 1957 г. выдвигает понятие «сообщество безопасности»^[7], которое в 1990;е гг. нашло свое развитие в конструктивизме (П. Катценстайн, И. С. Адлер, М. Барнет). Он ссылается на то, что в нескольких регионах мира война как социальный институт и ее угроза перестали существовать. Здесь возникли «сообщества безопасности» — интеграционные объединения, члены которых пришли к убеждению, что «их общие проблемы могут и должны решаться без использования насилия, через механизмы мирных изменений, путем институциональных процедур. Подобные сообщества безопасности принимают две конкретные формы: амальгамную — как формальное объединение с общим правительством и плюралистическую, при которой сохраняется независимость составных частей сообщества и не существует единого правительства. Пример амальгамного сообщества безопасности представляют собой США, где после гражданской войны воцарился длительный и прочный мир, а примером плюралистического являются отношения между США и Канадой, Швецией и Норвегией и т. п. Сосредоточившись на анализе НАТО, Дойч приходит к выводу, что плюралистические сообщества безопасности создаются и сохраняются легче, чем амальгамные. Но в любом случае для этого должны существовать следующие условия: совместимость фундаментальных ценностей политических элит; чувство взаимных симпатий объединяющихся народов; доверие между ними и предсказуемость поведения. Однако самого по себе наличия подобных условий еще недостаточно. Они должны быть дополнены взаимным социальным обучением, организованной интенсификацией многообразных коммуникативных потоков — торговых, финансовых, трудовых, туристических, культурных… Взаимные обмены подобного рода способствуют формированию общей (коллективной) идентичности, порождающей ощущение единства. В результате, несмотря на анархический характер международных отношений в целом, между двумя или несколькими государствами возникает убеждение и уверенность в возможности мирного соразвития. Это дает повод К. Дойчу сформулировать позитивное определение безопасности как ожидание мирных изменений.

Другие транснационалисты (Дж. Най, Р. Кохейн) выступили против присущей реализму атрибутивной трактовки категории «сила» и ее понимания как военного могущества. В частности, они попытались поставить силу в зависимость от характера и сути широких комплексных связей и отношений между государствами. С их точки зрения, в условиях нарастания комплексной взаимозависимости между государствами и частными акторами мировой политики сила становится менее принудительной, менее осязаемой и даже менее применимой. Кроме того, происходит перераспределение силы, проявляющееся, с одной стороны, в уменьшении возможностей великих держав навязывать остальному миру свою волю, а с другой в увеличении способностей экономически развитых средних и даже малых государств эффективно отстаивать свои интересы.

Наконец, транснационалисты способствовали широкому распространению и таких понятий, как «жесткая» и «мягкая» безопасность. Под первой имеется в виду традиционное содержание безопасности, связанное со сферой военно-политических и политико-экономических вопросов. Вторая касается прежде всего безопасности в гуманитарной сфере и в области защиты прав человека. Данные понятия получили известность благодаря работам транснационалистов, в частности Дж. Ная — автора таких концептов, как «жесткая сила», «мягкая сила» и «умная сила». В его интерпретации «умную силу» (smart power) характеризует сочетание «жесткой силы» и «мягкой силы» в международной политике [подробнее см.: Трибрат). Тем самым были заложены основы для структурного понимания силы, которое нашло развитие в работах представителей либерального течения международной политэкономии.

Так, С. Стрейндж подчеркивает неодинаковую степень уязвимости государства в разных функциональных сферах. С этой точки зрения, в межгосударственных отношениях в таких областях действия, как военная безопасность, энергетика, финансовые трансферты, технологии, сырье, устанавливается своя иерархия, существуют свои правила игры. Государство, сильное в одной из них, может быть слабым в других. Поэтому оценка безопасности предполагает учет не только преимуществ, но и уязвимости. Отсюда понятие «структурная сила» как способность обеспечивать удовлетворение четырех социальных потребностей: 1) в безопасности, в том числе в ее военном измерении; 2) в знаниях, в том числе высоком уровне образования и науки; 3) в передовой производственной сфере, включая промышленность и сельское хозяйство; 4) в развитой финансовой системе. Структурная сила трансформирует рамки мировой экономики и мировую политику в целом. Она распространяется через банки, предприятия, СМИ. Это означает, что и безопасность зависит не столько от межгосударственных взаимодействий или от территориального деления мира, сколько от типов потребления, образов поведения и жизни, а главное — от завоевания мировых рынков^[8].

Политическая ветвь либерализма в понимании вопросов безопасности на первый план выдвигает внутреннее устройство государств — прежде всего характер правящего режима, настаивая на агрессивности авторитарных режимов и миролюбии демократий. С середины 1990;х гг. особую популярность в данном плане приобрела теория «демократического мира», которая не только породила широкую дискуссию в академических кругах, но и стала оправданием интервенционистской политики США. Согласно теории, условием достижения всеобщей безопасности в мире является насаждение демократии во все большем числе стран, в частности, путем замены существующих в ряде из них авторитарных политических режимов на демократические. Однако, как показало последующее обсуждение данной теории, а главное — практические попытки воплощения ее постулатов в реальную международную политику, «демократический мир» — не доказанная закономерность, а одна из версий идейного сопровождения внешней политики в условиях обострения конкурентной борьбы на мировой арене^[9].

Наконец, либеральный институционализм усматривает достижение всеобщего мира на пути создания систем коллективной безопасности, а также сотрудничества в реформирования ООН и повышении эффективности региональных международных интеграционных объединений. Как подчеркивает В. Л. Олеандров, особая роль ООН как универсального механизма глобальной безопасности определяется сочетанием принципов демократичности и реалистичности. В ее деятельности находит отражение «набор прав и возможностей всех государств, кодифицированный в Уставе ООН и правилах процедуры Генеральной Ассамблеи ООН, который представляет собой развитую систему, олицетворяющую современное состояние демократизации мирового сообщества и значительно продвинутую в сравнении со всеми предшествующими периодами в истории международных отношений»^[10].

В целом либеральный институционализм, уделяя важное место укреплению роли международных норм и институтов, усматривает в них то средство, которое способно привести к безопасному миру. Однако, как отмечает Дж. Снайдер, в 2000;е гг. представители данного течения стали более сдержанными в своем оптимизме, убедившись в том, что институты не могут заставить государства принимать те или иные меры во имя общего блага, если это противоречит их собственным интересам^[11].

Значение норм, принципов и идей для международной безопасности подчеркивает и конструктивизм. Его представители исходят из исторической и социокультурной обусловленности поведения участников международных отношений, оказывающей влияние и на их международную политическую культуру, причем это поведение формируется под влиянием не только материальных, но и идеальных структур — верований, убеждений, восприятий, идей. Поэтому в основе международно-политической активности государств и других акторов находится тот смысл, который они придают объекту своей активности, оценивая действия контагентов как дружеские, враждебные, нейтральные и т. п. Применительно к государствам выделяют такие общие виды международной культуры, как дипломатическая, переговорная и стратегическая. Поскольку конфликты и войны — наиболее распространенные типы международных процессов, постольку наиболее изученной является стратегическая культура. В ней принято различать «гоббсианскую» культуру (культура противостояния и вражды), «локковскую» культуру (культура рационального соперничества) и «кантовскую» культуру (культура сотрудничества на основе общих ценностей). Сформулировавший подобный подход А. Вендт достаточно оптимистично смотрит на возможности дальнейшего развития стратегической культуры: по его мнению, уже сегодня можно говорить о том, что в мире все большее распространение получает именно «кантовская» культура безопасности. Однако такое развитие нуждается в переосмыслении основных понятий, имеющих отношение к безопасности и прежде всего ключевого для нее понятия анархичности международных отношений: необходимо, наконец, понять, что анархия не является объективной и неизменной данностью, а создается и воспроизводится действиями самих государств^[12]. В последующем эти идеи стали исходным пунктом критических теорий безопасности, которые более подробно будут рассмотрены в параграфе 10.3.

Таким образом, различия в подходах к исследованию проблем и трактовке основных понятий безопасности, которые демонстрируют представители конкурирующих парадигм, весьма значительны. В то же время они не отменяют того, что относительно содержания целого ряда общих исходных категорий, напрямую связанных с исследованиями безопасности, сложился определенный консенсус. Так, под опасностью понимают возможность негативного воздействия, результатом которого может стать ущерб, вред, ухудшение состояния, нежелательная динамика развития. В качестве неопределенности рассматривают ситуацию или состояние, возможные последствия которых не могут быть перечислены, или их вероятности неизвестны. В свою очередь, риск — это распределение вероятности последующих событий по известным результатам. Проблема — ситуация или состояние, характеризующееся неопределенностью, а вызов — проблема, настоятельно требующая своего решения. К ключевым в исследовании вопросов безопасности принадлежат и такие понятия, как угроза, иод которой понимается вызов, игнорирование которого может иметь разрушительные последствия для личности, общества (обществ), государства (государств) или мира в целом. Наконец, кризис — ситуация или состояние, вызывающие необходимость принятия решения в условиях дефицита времени. Таким образом, выстраивается определенная иерархия понятий. Как считает С. В. Кортунов, риски, вызовы и угрозы представляют собой разные степени опасности. «В этом терминологическом ряду риски — самый низкий уровень опасности, а угрозы — самый высокий уровень. Важнейший компонент политики национальной безопасности состоит в освоении и умелом применении технологий перевода угроз в вызовы, а вызоbob — в риски. Если же риски перерастают в вызовы, а вызовы — в угрозы, то это несомненный признак серьезных сбоев в системе безопасности той или иной страны»^[13].

• [1] Battistella D. Theories des relations internationales. 2е ed. revue et augmentee. P.:Presse de la fnsp, 2006. P. 462—463.
• [2] Косолапов II. А. Национальная безопасность в меняющемся мире. (К дискуссии о содержании понятия) // Мировая экономика и международные отношения.1992. № 10.
• [3] См.: Современная мировая политика: Прикладной анализ / отв. ред.А. Д. Богатуров. М.: Аспект Пресс, 2009. С. 183.
• [4] Aron R. Paix et guerre entre les nations. P.: Calmann-Levy, 1962. P. 81—86.
• [5] Jervis R. Cooperation under Security Dilemma // World Politics. 1978. 30 (2).January.
• [6] Walt S. M. The Origins of Alliances. Ithaca: Cornell University, 1987; 1990.
• [7] Deutsch K. et al. Political Community and North Atlantic Area. PrincetonUniversity Press, 1957.
• [8] Strange S. Toward a Theory of Transnational Empire // E. O. Czempiel, f. N. Rosenau (eds.). Approaches to World Politics for the 1990s. Lexington (Mass.),'1989.
• [9] Подробнее см.: Современная мировая политика: Прикладной анализ / отв.ред. А. Д. Богатуров. М.: Аспект Пресс, 2009. Гл. 8.
• [10] Мировая политика в условиях кризиса / под ред. С. В. Кортунова. М. :Аспект Пресс, 2010. Гл. 9.
• [11] Снайдер Д. Мир конкурирующих теорий. URL: http://playof.ru/may05/ConcurrcntThcorics.php (дата обращения: 02.12.2014).
• [12] Вендт А. Четыре социологии международной политики // Международныеотношения: социологические подходы. М.: Гардарики, 1998.
• [13] Мировая политика в условиях кризиса. Гл. 3.