Неокантианство. 
Философия науки

Во второй половине XIX в. под влиянием, с одной стороны, кризиса идеалистических систем Гегеля и Шеллинга, с другой — развития математики и физики, в Германии происходил подлинный ренессанс учения Канта. Возникло неокантианство, которое вплоть до Первой мировой войны было самым влиятельным направлением в немецкой академической философии.

В неокантианстве сложились две школы: Марбургская и Баденская. О последней, которая сосредоточилась на проблемах наук о культуре, речь пойдет в гл. 7. Сейчас мы обратимся к идеям Марбургской школы, в центре внимания которой лежало точное математизированное естествознание.

Основателем Марбургской школы был Герман Коген (1842—1918), занимавший с 1875 по 1912 г. кафедру философии Марбургского университета. Среди его учеников и последователей надо назвать Пауля Наторпа (1854— 1924) и Эрнста Кассирера (1874—1945).

Неокантианство видело свою задачу в возрождении и дальнейшем развитии идей Канта. При этом наиболее ценной неокантианцы считали саму идею критической философии, т. е. философии, которая должна начинать с критического анализа возможностей и пределов познания. И, следуя духу кантовской критической философии, неокантианство во многих отношениях осуществило ревизию кантовского учения, чтобы соответствовать запросам естествознания второй половины XIX в. Ведущая идея учения Канта о том, что предмет познания является не данностью, а конструкцией познающего субъекта, проводилась в неокантианстве еще более радикально, чем у самого Канта. Неокантианцы выступили против позитивизма, эмпиризма и индуктивизма, доказывая, что научные теории не следуют из данных опыта, но являются свободными конструкциями сознания. Конструктивная деятельность сознания с присущими ей априорными формами рассматривалась неокантианцами как универсальная предпосылка и науки, и изучаемой ею реальности, и, соответственно, данных опыта.

В связи с этим ревизии подверглись: кантовская трактовка вещи самой по себе, чувственного познания, пространства и времени как априорных форм чувственности, само понятие априорности и каптово убеждение, что можно дать окончательный и завершенный список априорных форм и категорий.

Посмотрим, какова была аргументация философов-неокантианцев.

Канг, как мы видели выше, отталкивался от факта существования наук, содержащих необходимые и всеобщие, т. е. по мысли Канта, внеоиытные утверждения. Первым примером такой науки была для него математика. Кант утверждал при этом, что в каждой науке столько науки, сколько в ней математики. Этот принципиальный для Канга тезис подразумевал, в частности, что науку делает наукой именно наличие в ней априорных законов. Отталкиваясь от понятого таким образом факта существования точной науки о природе, Кант и задавался вопросом о том, как возможна такая наука. Ответ на этот вопрос вывел Канта из сферы того, что дано в опыте, к утверждениям о трансцендентальных структурах познающего субъекта, лежащих в основе опыта и самой возможности наук.

Сохраняя приверженность такому методу, Г. Коген также опирается на математизированное естествознание своего времени. Но Коген видел, что современное ему естествознание использует в первую очередь дифференциальное и интегральное исчисление. Поэтому вопрос: «Как возможны математика и чистое естествознание?» требует нового ответа. Например, неевклидовы геометрии уже не могли быть обусловлены формой чувственного созерцания. То же самое можно сказать и об исчислении бесконечно малых. В то же время и физика, говорит Коген, объясняет реальность чувственно не воспринимаемыми движениями атомов и молекул, движениями волн эфира, электрическими или магнитными взаимодействиями, которые не даются в ощущениях. Таким образом, и математика, и математизированное естествознание недвусмысленно продемонстрировали свою свободу по отношению к данным чувств. Поэтому, заключает Коген, требуется пересмотр представлений о роли чувственного опыта в познании. Причем это касается не только эмпиризма, но даже и кантовского учения о чувственности.

Что имеется в виду? Кант учил о двух различных познавательных способностях — чувственности и рассудке. Противопоставляя их, он приписал рассудку активный, спонтанный характер, а чувственность характеризовал через пассивность, восприимчивость. Рассудок сам инициирует свою деятельность, а чувства приводятся в действие чем-то внешним — вещью самой по себе. И, хотя Кант постоянно повторял, что в познании мы имеем дело только с явлениями, а не с вещами самими по себе, Коген усмотрел в кантовском противопоставлении чувственного познания и рассудка непоследовательность. Он опасался, что подобная трактовка чувственного познания может повлечь:

• — недооценку влияния рассудка и его категорий на эмпирический базис науки и на чувственный опыт вообще;
• — возрождение представления о том, будто вещи сами по себе даны в чувственном опыте;
• — непонимание того, что опыт есть результат творческого синтеза, осуществляемого познающим субъектом;
• — недооценку того обстоятельства, что предмет познания в опыте не дается, а создается.

Коген подчеркивает, что предмет, на который направлено познание, нам не дан. Дано нечто неопределенное, некий X. Поэтому в чувственном опыте, не обработанном категориями рассудка, меньше всего можно ожидать встречи с объективным содержанием познания, т. е. с предметом как он есть сам, но себе. Ведь ощущение есть не более чем впечатление, которое определяется и исправляется мышлением. Поэтому ему нельзя приписывать никакой объективности. То реальное, что принято считать объектом ощущения, конституируется с помощью категорий мышления. Рассудок априори вносит в восприятие чувственных качеств, таких как теплое, холодное, светлое, темное, структуру непрерывности (гладкости, выражаясь математическим языком), соответствующую принципам исчисления бесконечно малых. Именно эта априорная структура, воплощающая принцип непрерывности, превращает субъективные впечатления и ощущения в объект познания, в «реальное». Для Когена чувства дают нам доступ к реальности в той и только в той мере, в какой они организованы подобной априорной структурой.

Поэтому Коген настаивает на том, что нет и не может быть реальности до и независимо от мышления. «Лишь благодаря чистому мышлению то содержание, которое сообщают ощущения, которое они должны сообщать и которое только они и сообщают, может получить признание. И именно инфинитезимальная реальность, опять-таки, придает легитимность сообщениям чувств» [7, с. 610]. Таким образом, данные ощущений получают значение объективной реальности только благодаря тому (и в той мере), как они измеряются, получают численное значение и укладываются в определенную математическую структуру.

В самом деле, ведь число существует лишь как член некоторого ряда чисел, определяемого известным законом. Понятие ряда имеет важное значение в теории познания неокантианства, ибо с ним связана та идея, что закон ряда первичен по отношению к его отдельным элементам; отсюда следует, что и отдельные ощущения получают познавательное значение, только будучи включены в априорную математическую структуру, которая характеризует отношения между ними. Неокантианство настаивает на том, что все понятия математики и точного естествознания указывают не на существующие сами по себе «субстанции», но лишь на их отношения. «Постоянные числовые значения, которыми мы определяем физический предмет или физическое происшествие, обозначают лишь включение его в некоторую всеобщую связь ряда. Единичная константа не означает ничего сама по себе; она получает свой смысл лишь путем сравнения и связи с другими числовыми значениями» |6, с. 186—187].

Хочется отметить, до какой степени такая трактовка созвучна тенденциям самой математики конца XIX в. Так, в 1872 г. в своей знаменитой «Эрлангенской программе» Ф. Клейн предложил рассматривать любую геометрию как «теорию инвариантов особой группы преобразований. Расширяя или сужая группу, можно перейти от одного типа геометрии к другому. Евклидова геометрия изучает инварианты метрической группы, проективная геометрия — инварианты проективной группы. Классификация групп преобразований дает нам классификацию геометрий» [10, с. 243— 244]. Таким образом, отдельная геометрия перестает быть уникальным объектом, воплощающим в себе законы (истины) пространственной реальности, но становится членом ряда, выстраиваемого по определенному закону. Эту тенденцию современной ему науки подробно описывает Э. Кассирер. Он отмечает, что современная геометрия — это не исследование определенных, допускающих чувственное представление фигур, «но свободное творчество фигур по некоторому определенному единому принципу. Различные чувственно возможные случаи какой-нибудь фигуры не разбираются и изучаются, как в греческой геометрии, порознь, но весь интерес сосредоточивается как раз на том способе, каким они вытекают один из другого. Если же рассматривается отдельная фигура, то она никогда не берется сама по себе, но как символ всей связи, к которой она принадлежит, и как выражение всей совокупности форм, к которым она может быть переведена при соблюдении определенных правил преобразования» [6, с. 107—108]. Речь идет о том, чтобы «рассматривать изучаемую нами частную фигуру не как конкретный предмет исследования, но как исходный пункт, из которого с помощью определенного правила варьирования можно вывести дедуктивно целую систему возможных фигур. Основные отношения, которые характеризуют эту систему и которые должны быть одинаково удовлетворены в каждой отдельной фигуре, образуют лишь в своей совокупности настоящий геометрический объект» [6, с. 110].

Пересматривая далее основы учения Канта, Коген отказывается от кантовской трактовки пространства и времени как априорных форм чувственности. Конечно, неокантианцы не менее чем Кант убеждены, что формы пространства и времени не вытекают из опыта, а налагаются на него. Например, Кассирер энергично доказывает это, споря с философами-позитивистами: «пространство нашего чувственного восприятия неравнозначно с пространством нашей геометрии, а в самых как раз решающих, конститутивных признаках отлично от него. Для чувственного восприятия каждое различение в месте необходимым образом связано с некоторой противоположностью в содержании ощущений. „Верх“ и „низ“, „право“ и „лево“ не являются здесь равноценными направлениями… В пространстве же геометрии нет совсем этих противоположностей… Принцип универсальной однородности точек пространства уничтожает все различия» [6, с. 142]. «…дальнейшие признаки геометрического пространства — его непрерывность и бесконечность: их мы совсем не имеем данными в пространственных ощущениях; они основываются на произведенных нами идеальных дополнениях этих ощущений» [6, с. 143]. Таким образом, в науке работает геометрическое представление о пространстве, которое никоим образом не «вытекает» из опыта, но в строгом кантовском смысле независимо от него, т. е. априорно.

Но неокантианцы не согласны с Кантом в том, что он поместил пространство и время на уровень чувственного познания, сделав их априорными формами созерцания. В самом деле, такая трактовка означала бы, что, независимо от рассудка, опыт уже определенным образом структурирован. Получается, что для рассудка пространство и время «даны» и не могут быть им изменены. Коген же утверждает: «В качестве изначальной формы деятельности нашей чувственности может быть зафиксирован только всеобщий способ связи элементов… Ничего более определенного, чем простая возможность сосуществования, в форме чувственности не мыслится» [2, с. 88]. Любая дальнейшая определенность обеспечивается работой рассудка. Коген утверждает, таким образом, что пространство и время — не формы чувственности, а конструкции рассудка.

Данный вопрос достаточно принципиален, ибо аппарат нашего чувственного познания, по-видимому, не изменяется со времен становления человека разумного. А вот конструкции сто рассудка изменялись в истории познания; появились, например, неевклидовы геометрии, многомерные пространства.

Коген и его последователи, в отличие от Канта, обращают большое внимание на историю науки. Коген посвятил немало страниц истории исчисления бесконечно малых. И в то же время для него это исчисление представляет собой априорную структуру, посредством которой познающий субъект конструирует реальность как объект своего познания. Таким образом, его понятие априорного окончательно порывает с представлением, будто априорное — это врожденное. Законы и категории рассудка являются априорными в том смысле, что они не обусловлены внешним опытом, но конструируются самим рассудком. Однако это может быть долгим историческим процессом.

Когда неокантианцы доказывают, что фундаментальные понятия и законы науки не обусловлены опытом, они прокладывают путь, по которому потом пойдут постпозитивисты. Они доказывают, что нет и не может быть опыта без определенной теоретической интерпретации. «Никогда дело не обстоит так, — говорит Кассирер, — что на одной стороне находится абстрактная теория, а на другой — материал наблюдения, как он дан сам по себе, без всякого абстрактного истолкования. Наоборот, материал этот, чтобы мы могли приписать ему какую-нибудь определенность, должен уже носить в себе черты какой-нибудь логической обработки. Мы никогда не может противопоставить понятиям, которые мы анализируем, данные опыта как голые „факты“; в конце концов, мы всегда имеем дело с определенной логической системой связи эмпирически данного…» [6, с. 145]. В такую логическую систему входят определенные математические и физические принципы. Кассирер особо указывает в связи с этим на предпосылки, лежащие в основе физического измерения и обработки результатов измерения, «а предпосылки эти образуют настоящие „гипотезы“… „Истинная гипотеза“ означает не что иное, как принцип и средство измерения. Она появляется не после того, как явления признаны уже и приведены в порядок в качестве величин, и не для того, чтобы прибавить к ним задним числом догадку об их абсолютных основаниях; она служит для самой возможности такого приведения в порядок» [6, с. 1871.

В то же время понятно, что процесс априорного конструирования теоретических понятий и систем бесконечно сложен и драматичен. Свидетельством тому является история науки, прежде всего научная революция, деятельность таких революционеров в науке, как Галилей, Ньютон, Лейбниц. В научной революции XVII в. впервые возникли те понятия и принципы, которые потом были описаны Кантом как априорные формы и категории. Коген и его последователи обратились к истории науки, показывая, что априорные категории и в самом деле не были продиктованы опытом. Так неокантианство оспорило позитивистскую и иидуктивистскую интерпретации истории науки, предвосхитив постпозитивисткое обращение к истории науки — с той же целью. Влияние неокантианства в истории науки можно видеть также на примере блестящих работ А. Койре [8].

«Впустив» историю в анализ априорных синтезов, осуществляемых рассудком, Коген признал, что всегда остается нечто непознаваемое, что не удается уложить в систему категорий, и потому требуются все новые и новые синтезы. Кант, полагает Коген, ошибался, считая, что ему удалось построить полную таблицу категорий. Всегда будут возникать новые проблемы, которые будут требовать новых решений и даже новых категорий.

Итак, априорное знание не является врожденным. Оно — продукт истории и культуры. Носителем априорных структур в таком случае становится сама наука в лице научного сообщества, а в более широком смысле — человечество и выработанная им культура.

Доказывая, что предмет познания не дается, а конструируется познающим субъектом, Коген в то же время настаивает, что вещь сама по себе является главной целью познания. Он признает вещь саму по себе, т. е. бытие, не продуцируемое познающим субъектом, но хочет при этом избавиться от стереотипа мышления, находящегося под властью языка и побуждающего говорить и думать о вещи самой по себе именно как о вещи, только спрятанной за какой-то ширмочкой. Коген хочет приучить нас мыслить о вещи самой по себе в других терминах. Вещь сама по себе — это недостижимая целостность и завершенность познания, то, благодаря чему познание представляет собой великую нескончаемую цепь проблем. Познание невозможно без свободных конструкций рассудка; но его цель состоит в том, чтобы через эти конструкции прийти к постижению действительности как она есть сама по себе. Великая, хотя и недостижимая цель.

Так, граничное и поначалу чисто отрицательное понятие вещи самой по себе обретает положительное значение как задача познания, как регулятивная идея цели.

Выступая регулятивной идеей цели, вещь сама по себе служит одновременно защите науки и оправданию учения о нравственности. Коген — вслед за Кантом — делает вещь саму по себе связующим звеном между учением о познании и учением о нравственности. Вещь сама по себе как цель познания указывает человечеству на его истинное предназначение и на то, что сознание человека не детерминировано чувственно данным. Следовательно, оно открыто для того, чтобы определять себя не тем, что есть, а тем, что должно быть — справедливостью, равенством, человечностью.