Экспериментальная психология в судебно-следственном деле

I

…Судебный и следственный работник имеет дело с живым человеком — подозреваемым, свидетелем, участником или укрывателем; каждый из участников следствия и судебного процесса имеет характерные психические особенности, действует по определенным психологическим законам. Зная законы поведения и применив их к пониманию участвующих в процессе лиц, судебный деятель сможет избежать многих ошибок, которым легко поддается даже опытный работник практики, и больше того, — сможет пойти по пути рационализации своей работы.

Все это заставляет думать, что психология, изучающая законы и формы поведения людей, сможет в будущем сыграть заметную роль в судебно-следственном деле, и рационально поставленная психологическая экспертиза займет в нем не последнее место.

Остановимся прежде всего на области, в которой приложение экспериментально-психологических методов уже имеет за собою не одно десятилетие и где попытки и изыскания уже дали целый ряд реальных достижений. Это — изучение свидетеля и экспериментального определения достоверности свидетельских показаний.

II.

Представим себе, что перед нами свидетель, который искренне хочет рассказать всю правду о тех фактах, наблюдателем которых ему пришлось быть. Опытный судья или следователь, конечно, знает, как осторожно нужно относиться к показаниям даже вполне искреннего и незаинтересованного свидетеля; однако психолог-эксперименталист должен с еще большей настойчивостью поставить здесь вопрос: можем ли мы доверять показаниям даже такого свидетеля, и если можем, то в каких пределах и в какой степени? Ведь показание в психологическом отношении является весьма сложным процессом: факты, о которых свидетель дает отчет, должны были им быть восприняты и восприняты с большей или меньшей степенью точности, они должны сохраниться некоторое время в его памяти, и, наконец, они должны быть припомнены, воспроизведены свидетелем и выражены им в форме показания перед судом или следствием.

Однако мы хорошо знаем, что различные люди далеко не одинаково владеют всеми перечисленными функциями. При этом окажется, что:

• а) объем восприятия у различных лиц неодинаков. Одни воспринимают много частей наблюдаемого объекта, другие — мало;
• б) качество {тип) восприятия у разных лиц опять-таки неодинаково. Одни в этом простом случае ограничиваются перечислением немногих наличных деталей, другие обнаруживают явную тенденцию давать показание о большем количестве признаков, но бессознательно извращают их, вставляя новые, не бывшие в картине детали, присочиняя новые и дополняя данные.

Эти два типа восприятия мы называем объективным и субъективным, и обычно они достаточно резко отличаются друг от друга.

К субъективному типу, особенности которого, конечно, следует иметь в виду и в судебном разбирательстве, непосредственно примыкают некоторые виды психических отклонений, у которых субъективный тип восприятий переходит в восприятия, извращенные иллюзиями и галлюцинациями; к этому же типу близки и восприятия детей, в сильнейшей степени подверженных влиянию субъективных установок.

Экспериментальная психология хорошо изучила эти особенности, и теперь мы имеем ряд методов, сложных и простых, помогающих нам с уверенностью устанавливать тип восприятия испытуемого. Кроме указанного приема, здесь с успехом могут быть использованы методы Бинэ, Бернштейна, Россолимо, Штерна и др., заключающиеся в показывании тех или иных картин и опрашивании испытуемого.

0 результатах воспринятого.

Однако экспериментальная психология не ограничивалась установлением типических различий в восприятиях отдельных лиц. Она установила и ряд важных закономерностей, касающихся того, что может быть воспринято лучше или хуже и при каких условиях восприятие может улучшиться или затрудниться. Изучение этих моментов может сыграть большую роль в установлении достоверных элементов в показаниях свидетеля.

Психологи немецкой школы с подробностью исследовали основные законы, по которым происходит восприятие тех или иных объектов, и установили, что один и тот же объект, будучи включен в новую ситуацию, начинает восприниматься существенно иначе, и восприятие его может даже совершенно терять свою первоначальную форму.

Все эти данные, имеющие часто очень серьезное значение для оценки показания свидетеля, указывают нам, что восприятие, которое лежит в основе свидетельского показания, имеет свои бесспорные законы, и знание их поможет часто избежать существенных ошибок недооценки или переоценки показания и его отдельных элементов в судебноследственном процессе.

Столь же серьезное значение для понимания механики свидетельского показания имеет и изучение законов памяти. Не все воспринятое может удержаться на длительный срок, вернее, не у каждого человека этот срок удержания в памяти может быть одинаковым. С помощью точных методов так называемой мпемометрии экспериментальной психологии удалось выяснить, что из воспринятых впечатлений через 20 минут удерживается лишь около 58%, через.

1 час лишь — 44%, через 24 часа — 34% и через 6 дней — лишь 25%. Эти данные заставляют нас относиться внимательно не только к среднему объему памяти испытуемого, дающего показания, но и к тому, сколько деталей могло в среднем удержаться в его памяти, если принять во внимание срок, прошедший со времени происшествия.

Наконец, и в области изучения памяти психологии удалось установить, что именно из воспринятого имеет большую тенденцию удерживаться в памяти и какие элементы удерживаются обычно лишь с большими трудностями. Оказалось, что факты, функционально связанные друг с другом, входящие в одну общую структуру, окрашенные интересом и сведенные активным вниманием, сохраняются в памяти значительно иначе, чем факты, функционально не связанные с общей ситуацией, безразличные, находящиеся на периферии зрительного поля и т. п. Учитывая и эти закономерности, мы, конечно, сможем внести существенные поправки в нашу обычную оценку показаний.

К освещенным нами вопросам, связанным с психологической оценкой свидетельских показаний, непосредственно примыкает еще один, а именно — изучение влияния на свидетеля обстановки судебного разбирательства (или следствия).

Мы уже говорили выше, что правильность показания, даваемого свидетелем, зависит как от характера его восприятий и памяти, так и от того, как и под влиянием чего он обращается к воспоминанию данных, занимающих суд и следствие фактов. Мы можем быть совершенно уверены, что испытуемый, вспомнивший самостоятельно, без чьего-либо активного вмешательства какое-нибудь происшествие, припомнит его совершенно иначе и обратит внимание на совершенно другие стороны воспоминания, чем если его заставят вспомнить о данном происшествии путем активного расспроса. Трудно представить себе, до какой степени глубокое влияние оказывает на показания допрашиваемого активный расспрос, которому он подвергается со стороны следователя или сторон в суде; лишь после внимательного психологического исследования начинаешь понимать, как глубоко отражается форма вопросов на характере и содержании показаний.

Это лишний раз заставляет нас с огромным вниманием отнестись к технике ведения допроса и разбирательства, с тем, чтобы подойти к ней с точными психологическими критериями, которые дадут возможность ввести в нее нужные коррективы и помочь избежать существенных ошибок в оценке результатов допроса.

Мы знаем, что вопросы по своему принципиальному характеру могут быть совершенно различны. Видевшего какую-либо картину я, например, могу просто попросить рассказать мне о том, что он в ней видел; с другой стороны, могу спросить у него о какой-либо определенной детали из воспринятой им картины; наконец, я могу задать вопрос в другой форме, спросив его, не видел ли он такой-то особенности в такой-то детали картины (например: «Не был ли цветок на картине красного цвета?»).

Первая форма вопроса наиболее объективна; я ничего не внушаю испытуемому этим вопросом; вторая содержит уже косвенное внушение и создает у испытуемого известную установку на преимущественную оценку именно данной детали; наконец, третий вопрос носит ярко внушающий характер, предполагая уже наличие определенной детали картины (цветок) и толкая испытуемого на утвердительный ответ о его качестве (красный). Немудрено, что от формы, в которой был задан вопрос, часто зависит и содержание ответа, и человек с хорошей памятью и достаточным объемом восприятия сможет дать ответы различной правильности, если только на него подействует внушающая форма вопроса^[1].

Произведенные в этом отношении психологические исследования весьма ярко указывают нам на роль такого активного опроса, в котором наличны элементы внушения. Обычно опыты ставятся так: испытуемому демонстрируется в течение непродолжительного времени какая-либо картина, а затем он опрашивается о виденном в одних случаях пассивно (без конкретных указаний и выспрашиваний), в других — путем внушающих вопросов. Данные таких экспериментов обычно сводятся к тому, что при активном опросе с элементами внушения мы можем, правда, получить значительно большее количество сведений, но процент сведений, данных неправильно, здесь в огромной степени повысится; часто процент правильных сведений, данных при таких внушающих вопросах, колеблется на крайне низком уровне — 15—20%.

Если таковы результаты неправильно поставленных и внушающе действующих вопросов в простых экспериментах с незаинтересованными испытуемыми, то каковы же должны получиться результаты внушающего действия вопросов на суде, где авторитет допрашивающего лица очень высок, а аффективная установка допрашиваемого особенно располагает к внушению (прямому, косвенному или обратному)! Мы знаем часто встречающийся тип свидетеля, своими ответами желающего «угодить» судье (или следователю); в таких случаях внушающее влияние «констеллирующих» (создающих известную установку) вопросов может быть очень велико.

Известны, например, случаи, когда сделанное авторитетным тоном напоминание прокурора или защитника: «Вы должны говорить правду и только правду» сразу же меняло показания свидетеля в ту или иную сторону — в зависимости от того, кто делал напоминание; очевидно, фраза «Вы должны говорить только правду» бессознательно воспринималась свидетелем как приказ давать в показаниях факты, поддерживающие позиции одного из указанных лиц. Форма вопроса и даже тон (доверия или недоверия) может в таких случаях вести к бессознательному изменению характера показаний.

Нам следовало бы отметить здесь еще два фактора в оценке достоверности показаний, к которым подошла вплотную современная психология:

Прежде всего, на правильность показания, кроме указанных выше факторов, влияет еще и аффективная установка допрашиваемого. Мы знаем, что на воспоминания и отчет о них в сильнейшей степени влияет направление желаний субъекта. Именно этот фактор заставляет допрашиваемое лицо смешивать реальность с фантазией, — то, что было, с тем, что хотелось бы видеть. 3. Фрейд в своих работах показал, как желание может бессознательно формировать и сновидение, и бред больного, и наши оговорки, и ошибки и т.и. Особенно ярко проявляется смешение желаемого с реальным у ребенка. Но и у взрослого в оценке его показаний нужно особенно внимательно оценивать этот фактор, и особенно в обстановке суда и следствия, где, как мы упомянули, на искажение показания влияют не только его заинтересованность, собственные желания, но и желания, которые субъект видит у допрашивающего его судьи или следователя. Без серьезной оценки этого фактора ни один психолог не рискнул бы сделать вывода о качестве даваемого отчета.

Последний из моментов, влияющих на показание, который мы хотели бы здесь отметить, касается влияния на показание его словесного оформления. Запас слов и словесных формул у обычного человека (особенно у малокультурного) очень невелик, и это не может не отразиться на его показании. Заминки и трудности, даже своеобразные извращения показаний мы часто можем объяснить именно влиянием этого фактора.

В работах по психологии последнего периода выяснено, что много областей из психических переживаний вообще с трудом вербализуются, т. е. переводятся в речевые формы; с другой стороны, часто даже самые простые и обыденные процессы оказываются совершенно недоступными для речевого оформления (достаточно, например, попытаться выразить в словах процесс завязывания узла и т. п.). Именно в силу этого облечение воспоминаний в словесные формулы часто извращает эти воспоминания и толкает на ложное понимание отчета.

С помощью учета психологических данных, относящихся к свидетельским показаниям, лежащих в их основе психологических закономерностях, с помощью изучения условий, влияющих на правильность показания, — мы сможем избежать многих ошибок и внести в судебно-следственное дело ту долю рационализации, которую оно вправе ожидать от психологической лаборатории.

В вышеприведенных рассуждениях мы исходили от свидетеля, который искренне хочет дать суду правильные показания, не будучи заинтересован в сокрытии чего-либо. Однако на практике мы встречаемся часто с явлениями совершенно другого порядка. Выступающие в деле свидетели — это сплошь да рядом свидетели сторон, так или иначе заинтересованных в исходе дела, и, следовательно, относящиеся далеко не безразлично к своим показаниям. Если же мы принимаем во внимание, что наряду со свидетелями в суде и следствии столь же часто фигурируют обвиняемые или подозреваемые, — нам будет ясно, что далеко не всегда мы можем ждать от допрашиваемых хоть сколько-нибудь определенного желания давать правдивые и правильные показания. Как раз наоборот, у большинства судебно-следственных работников создается вполне естественное (и правильное!) отношение ко многим показаниям, как к заведомой лжи, среди которой можно, однако, при желании и умении найти указания на правду. Все это создает огромной важности задачу изучения психологии и логики лжи, т. е. тех форм и законов, по которым протекает мышление лгущего человека.

IV.

Обычно принято думать, что нет ничего более случайного, капризного и не подчиняющегося никаким законам, чем ложь. Однако такое представление неверно. Ложь, как и всякое мышление, построенное по другому принципу, имеет свои формы, свои правила, свои приемы. Человек, который лжет, прибегает всегда к определенным законам мышления, к определенным формам логики. Вскрыть их — значило бы сделать серьезный шаг вперед по пути умения отличать правдивое высказывание от лживого, а это дало бы нам новые прекрасные приемы в следственном деле.

Существенную помощь мы получаем в данном вопросе из довольно неожиданной области: изучения законов мышления психоневротиков, и в частности из той области психологической работы с ними, которая носит название психоанализа. Психоанализ — это особый метод психологии, ставящий перед собой задачу обнаружения следов прошлой аффективной жизни испытуемого, ставших бессознательными. Он заключается в том, что испытуемому предлагают совершенно свободно говорить отдельные приходящие ему в голову воспоминания, которые при ближайшем рассмотрении оказываются связанными определенной закономерностью и очень скоро приводят к аффективным переживаниям из прошлой жизни испытуемого. Однако скоро свободное течение ассоциаций и воспоминаний начинает тормозиться; испытуемый, часто бессознательно для себя, обнаруживает тенденцию скрывать те или иные стороны своей интимной жизни, приходящие ему на память: его «цензура» энергично сопротивляется тому, чтобы эти воспоминания проявились в сознании.

Именно в силу такого положения вещей психоанализу и удалось проследить те формы, с помощью которых испытуемый осуществляет свое сопротивление, те законы, по которым идет его бессознательная ложь. Мы знаем, например, случаи, когда воспоминание, которое больной не хочет выдать, просто забывается, «вытесняется в бессознательное», причем испытуемый начинает отрицать даже самый факт случившегося; мы знаем и то, что в этих случаях отрицание данного факта или данного воспоминания происходит с особой эффективностью, с особым акцентом, заставляющим всегда аналитика подозревать, что отрицаемое с такой настойчивостью и аффективной категоричностью — правда.

Наконец, нам известны и более тонкие способы обороны от выдачи себя, к которым прибегает невротик, когда он, например, строит целую систему, иногда целое литературное произведение, в котором в другой обстановке и в отношении третьих лиц воспроизводит ту самую ситуацию и те самые мотивы, которые он с тщательностью скрывает, но которые с настойчивостью пробиваются наружу и ищут выхода в его поведении.

Все законы деятельности сновидения, в искаженной, «лживой», форме отражающего такие «вытесненные комплексы», все законы оговорок, описок, очиток, невротического творчества — все они в конце концов составляют серьезнейшее исследование приемов и форм лжи, иногда (и большей частью) бессознательной, по своей структуре весьма близкой к обычной сознательной лжи. Изучив все эти материалы и приложив опыт психоанализа к судебноследственной практике, мы бесспорно получим новое орудие для осуществления основных условий судебно-следственного дела — установления достаточно достоверных фактов и необходимого для этого распознавания лжи.

V

Экспериментальная психология уже давно была занята вопросом о том, можем ли мы с помощью каких-нибудь экспериментальных приемов «проникнуть в душу человека», узнать, независимо от (и даже против) его воли, скрытые в ней мысли и воспоминания. Можно даже сказать, что это было одним из основных желаний, занимавших психологов и философов в течение многих столетий. Особенно ярко сквозило это желание у психологов позднего средневековья и начала нового времени, у авторов, которых принято теперь называть «исихогностиками». Если у них стремление объективно познать «тайные мысли и скрытые желания» диктовалось вполне понятной у человека тягой к познанию того, что собственно составляло для него наиболее интересный предмет всех его исканий, то на почве судебно-следственного дела это желание приобретает вполне понятный практический интерес.

Ведь, в самом деле, допрашивая подозреваемого, мы находимся, в сущности, в весьма своеобразном положении: то, что мы хотим узнать, чего мы добиваемся самыми окольными путями, — это стоящий перед нами человек знает, но это знание он скрывает от нас, и мы как будто бессильны получить это столь близкое и столь недостижимое для нас знание…

Мы знаем, что ни одно из наших переживаний не проходит для нас бесследно; от каждого переживания или поступка в нашей психике остаются воспоминания, следы. Если же это переживание было достаточно аффективно, эти следы оказываются особенно глубоки и активны. Более того: эти следы оказываются в таких случаях до того ощутимыми, что принципиально мало чем отличаются от тех внешних, материальных следов, которые остаются от какого-нибудь происшествия. Они выступают с необходимостью каждый раз, когда данный человек в своих воспоминаниях возвращается к этому активному переживанию; их детерминированность, необходимость их появления настолько велики, что скрыть их наличие бывает трудно, часто почти невозможно, и остается только научиться их улавливать и понимать. В этом отношении следы, остающиеся в психике от какого-либо аффективного переживания (например, преступления) требуют такого же внимательного отношения к себе и такого же тонкого анализа, как, например, мелкие следы, остающиеся от преступления во внешней обстановке и подвергаемые часто (как, например, следы пальцев, крови и т. д.) тонкому химическому, фотохимическому и т. д. анализам. Мы можем сказать, что психология выдвигает перед криминалистикой проблему изучения следов психики, точно так же, как в свое время фотохимия выдвинула проблему изучения тонких внешних следов.

Как же вскрыть эти следы в психике преступника? Для этой цели в современной экспериментальной психологии есть несколько методов; наиболее интересным из них является метод ассоциативного эксперимента.

Уже S. Freud, С. G. Jung и ряд других авторов, изучавших психоневротиков, показали, что каждый раз, когда такому больному предъявляется какое-либо слово, имеющее отношение к бывшему у него сильному переживанию, у него тотчас же нарушаются все его психические процессы: его ассоциации резко тормозятся, задерживаются, качество психической деятельности понижается, наступают заметные изменения в дыхании, пульсе, меняется электротонус всего тела и т. п.

Два автора-психолога — М. Wertheimer и J. Klein, а за ними и криминалист Hans Gross решили воспользоваться тем, что появляющиеся в таких «критических» случаях симптомы наступают совершенно автоматически и не зависят от воли испытуемого; они решили применить этот метод к определению причастности к преступлению путем диагностики оставшихся от него психических следов. В целом ряде опытов они показали, что желание скрыть какойнибудь факт не уничтожает симптомов, выдающих знание этого факта испытуемым.

Их опыты ставились таким образом: испытуемому прочитывался какой-либо рассказ, знание которого испытуемый должен был скрывать. После этого другой исследователь последовательно предлагал ему целый ряд слов, на которые испытуемый должен был отвечать свободно первым пришедшим в голову словом. Эта задача оказалась, однако, отнюдь не такой легкой, как эго кажется с первого взгляда. Каждый раз, когда слово, предъявляемое испытуемому, оказывалось имеющим отношение к скрываемому рассказу, — ассоциации его резко тормозились, он давал примитивные реакции и т. п., короче, экспериментатор наблюдал целый ряд симптомов, по которым можно было с уверенностью сказать, какое именно содержание скрывается испытуемым.

Поставленные в таких лабораторных условиях опыты оказалось весьма целесообразным и интересным перенести на естественный материал — преступников, которые ведь тоже имеют позади аффективные переживания, психические следы от которых они с тщательностью скрывают. В этом отношении систематическое изучение преступников и их психических следов представляет, конечно, серьезный интерес.

Если мы, однако, хотим поставить серьезный эксперимент, который должен нам дать объективный ответ на вопрос о причастности или непричастности данного испытуемого к определенному преступлению, мы должны учесть несколько серьезных моментов, невнимательное отношение к которым может сильно осложнить дело.

Ведь привлекаемое к ответственности лицо уже при задержании обычно знает, в чем оно подозревается, и не будет ничего удивительного, если мы обнаружим у него сильнейший аффект, связанный со всем, что касается данного преступления, независимо от того, причастно ли оно к преступлению или нет. Как будто бы это сильно осложняет возможность экспериментально-психологической диагностики причастности. Однако ставит ли оно нас перед полной невозможностью получения объективных следов, которые отличат причастного от ошибочно подозреваемого? Отнюдь нет. На помощь психологическому эксперименту приходит здесь тот факт, что аффективные следы в психике связываются не только с самим преступлением, но и с его отдельными деталями, которые оказываются резко аффективно-окрашенными для преступника и остаются неизвестными для ошибочно подозреваемого.

Если мы представим себе, что перед нами убийство, совершенное молотком, причем во время борьбы преступник столкнул со стола лампу, которая упала и разбилась, то мы будем иметь случай, в котором такие представления, как «молоток», «лампа» и т. д., вызовут заметные аффективные следы только у действительно имевшего к ним отношение, и пройдут совершенно без следов у испытуемого, ложно подозреваемого и не имеющего к ним отношения. Именно на такие «условно-связанные» с преступлением раздражители должен обращать внимание, психолог, желающий изучить проблему диагностики причастности.

Это условие, правда, сильно сужает применимость этого метода: подозреваемый, у которого психолог хочет получить совершенно чистые данные, должен быть доставлен к нему в лабораторию, не будучи совершенно информирован о сути дела (т.е. до допроса); на первое время отпадают испытуемые-рецидивисты, у которых следы старых преступлений смешаны со следами новой причастности, сильно ограничивается и круг остальных годных для диагностики преступлений; но все же экспериментально-психологический метод обнаружения причастности следует расценивать как одну из (в будущем) серьезнейших возможностей применения объективных методов в криминалистике. Систематическое изучение этих возможностей следует признать весьма важным и актуальным.

Однако уже сейчас изыскания в области экспериментальной диагностики причастности ведутся пишущим эти строки в Лаборатории экспериментальной психологии при Московской Губпрокуратуре. В специальных исследованиях, проведенных нами за последние годы в этой лаборатории, а также в лаборатории Госуд. института экспериментальной психологии, нам удалось собрать большой материал, дающий возможность думать, что мы со временем подойдем к достаточно серьезному решению этих вопросов.

Для того чтобы сделать наши материалы возможно более объективными, мы принуждены были прежде всего существенно усовершенствовать тот метод, который был нами описан выше. Все приведенные выше исследования страдали тем, что не учитывали полностью характерных для аффективных следов симптомов и не давали возможности с достаточной объективностью определять их. Чтобы получить возможно точные данные, мы в наших лабораториях занялись исследованием связанной с речевой деятельностью моторной реакции. Именно изучение моторной сферы показало нам, что во время появления аффективных следов происходят заметные изменения в человеческих движениях, выражающиеся в расстройстве координации моторного аппарата и дающих возможность судить о соответствующем данным следам возбуждении.

Опыт проходит в наших лабораториях таким образом: после предварительного изучения ситуации дела намечается ряд входящих в эту ситуацию «критических» деталей, и эти «критические слова» вводятся в число «раздражителей» между другими индифферентными словами. Предъявляя эти слова испытуемому, мы регистрируем его ответ, быстроту этого ответа и просим его одновременно с ответом производить движение пальцами руки, которое мы записываем с помощью соответствующей аппаратуры. В результате этих исследований оказалось, что реакции на «критические» раздражители в случае причастности испытуемого резко отличаются от реакций на индифферентные слова: 1) они протекают со значительно большим торможением, 2) они дают заметные нарушения в моторной деятельности, 3) они характеризуются иногда изменением самой формы речевой реакции. Тот сравнительно большой материал, который находится в нашем распоряжении, дает нам возможность утверждать, что та или иная комбинация указанных симптомов всегда оказывается налицо в критических реакциях причастных; реакции же непричастных таких симптомов обычно не дают.

VI.

В заключение нам хотелось бы указать вскользь еще на одну область, правда, еще совсем мало разработанную, но безусловно интересную и важную как с практической, так и с теоретической точек зрения. Это — психологическое изучение судьи и следователя.

Мы знаем, что деятельность судьи и следователя — столь же определенная и имеющая своеобразные черты работы, как и любая другая профессиональная деятельность. Судебный и следственный процессы характерны своими совершенно специфическими условиями и требуют совершенно специфических психологических особенностей от занятых в нем работников. Именно эти условия и особенности требуют теперь самого серьезного изучения.

Два примера иллюстрируют нам с достаточной очевидностью всю важность этой проблемы. Мы видели уже выше, какую сложную психологическую картину представляют собой всякое следствие и судебное разбирательство, и какого серьезного напряжения мышления, наблюдательности и практического опыта они требуют. Мы видели также, какое значение для свидетеля имеет та «установка», с которой он подходит к показаниям, и какое нарушающее влияние могут иметь моменты внушения. Однако если все эти моменты имеют серьезное значение для свидетеля, то какое же значение они должны иметь для самого судьи или следователя! Повышенная внушаемость или самовнушаемость, ярко выраженный субъективный тип установки и целый ряд других психологических особенностей — разве они не могут сделать работу судьи и следователя весьма затрудненной и ведущей к целому ряду дефектов? Эти особенности работы судьи и следователя и особенности требуемых этой работой психических функций нуждаются в очень серьезном и длительном изучении, и, может быть, со временем такое изучение поможет нам рациональной организации труда судебно-следственного работника и сможет выработать для него наиболее рациональные приемы, которые помогут ему избежать возможных ошибок в своей деятельности.

Еще актуальнее можно считать другую проблему — и это будет последний пример приложения экспериментально-психологических методов к судебно-следственному делу, на котором мы здесь остановимся, — эта проблема сводится к изучению влияния обстановки суда на деятельность судьи.

Мы знаем, что при современной перегруженности суда судья часто принужден пропускать большое количество дел, работая часто в условиях сильного утомления. Нам, однако, известно, как снижает утомление качество всякой работы, и мы не удивимся, если много дефектов в судебноследственном процессе мы сможем отнести именно за счет того тонуса утомления, в котором принужден работать судья. Мы думали бы, что в этом отношении как перед экспериментальной психологией, так и перед судебной практикой возникает здесь весьма актуальная и не столь сложная в своем осуществлении проблема: с помощью серьезного и вдумчивого исследования найти тот optimum условий труда судебного работника, при котором мы могли бы рассчитывать получить от него максимальную, не только по количеству, но и по качеству, продуктивность его труда.

Эти проблемы, соприкасающиеся очень близко с проблемами современной психотехники, еще не нашли себе достаточной разработки; однако изыскания в этом направлении, безусловно, и своевременны и актуальны.

О. Липман

• [1] Согласно п. 2 ст. 189 УПК РФ задавать наводящие вопросы запрещается. — Прим. сост.