От глубинной семантики к когнитивной грамматике

В логическом отношении подход Хомского продолжает традиционный анализ суждения, основанный на абстракции его субъектно-предикатной структуры. Как мы только что видели, выбор синтаксической формы предложения может быть связан с семантическими и внелингвистическими факторами. Поэтому в последние два-три десятилетия в лингвистике и за ее пределами возрастает влияние альтернативных подходов, представители которых критикуют типичный для последователей Хомского в лингвистике и психолингвистике «синтаксоцентризм» — движение от синтаксиса как основы глубинной репрезентации к семантике и фонологии. На трактовку проблем грамматики в когнитивной психологии и лингвистике особенно большое влияние оказала теория падежной грамматики, предложенная американским лингвистом Чарльзом Филлмором в 1968 г. (Fillmore. 1968) С Главное отличие падежной грамматики от подхода Хомского состоит в интерпретации глубинной структуры. Она не выводится из правил структурирования фразы и не содержит иерархического и вообще упорядоченного набора компонентов типа групп существительного и групп глагола. Глубинная структура падежной грамматики состоит из модального квантора (он определяет наклонение, отрицание и время) и собственно пропозиции. Эта последняя включает глагол как центральный компонент и неорганизованный набор именных групп, выполняющих функцию глубинных семантических ролей. Специальные правила, аналогичные карнаповским постулатам значений (см. 6.1.1), связывают далее с каждым глаголом список падежей, которые он допускает, предполагает или требует. Так, глагол «чинить» требует АГЕНСа, осуществляющего починку, ОБЪЕКТ и ИНСТРУМЕНТ. Другие глаголы могут быть связаны с иным набором глубинных семантических ролей. Предлоги выступают в качестве падежных морфем. Применение правил трансформации позволяет порождать множество поверхностных реализаций одной и той же глубинной структуры. Например, в предложении «Маша открыла дверь ключом», «дверь» играет роль ОБЪЕКТа, а «ключ» — ИНСТРУМЕНТа. Эти же роли сохраняются за ними и в следующих предложениях: «Дверь была открыта ключом», «Ключ открыл дверь» и даже просто «Дверь открыта».

Поскольку глубинная репрезентация строится в падежной грамматике на основе глагола (предиката), этот подход в целом более отвечает^[1]

духу современной логики, трактующей пропозиции по аналогии с математическими функциями, имеющими вид предикат (аргумент(ы)) (см. 2.2.3 и 6.1.1). Интересной является и предложенная Филлмором содержательная интерпретация ролей, основанная на метафоре внутреннего театра: «Предположим, что мы рассматриваем идею, выражаемую простым предложением, по аналогии со сценой или актом некоторой пьесы, и предположим, что мы думаем об участниках языкового общения как о драматургах, работающих в рамках определенной театральной традиции, которая ограничивается фиксированным числом типов ролей, с тем дополнительным ограничением, что не более чем одно действующее лицо может выступать в данной роли в любой отдельной сцене» (Fillmore. 1968. Р. 383).

Этот подход инициировал ряд работ, направленных на проверку вывода о критическом значении сказуемого по сравнению с подлежащим. Так как в порождающей грамматике падежи являются элементами поверхностной, а не глубинной структуры, Хомский продолжал настаивать, что «нет никакой альтернативы выбору Глаголов в терминах Существительных». Экспериментальные данные скорее говорят об обратном. В экспериментах немецкого психолингвиста X. Хёрманна (Hoermann. 1981) испытуемые заслушивали и тут же повторяли фразы, искаженные белым шумом. По сравнению с другими грамматическими классами восприятие глаголов было особенно трудным. Но правильное восприятие глагола улучшало восприятие субъекта и объекта в большей степени, чем их восприятие улучшало восприятие глагола. В другой работе испытуемые сравнивали содержание некоторой картинки, например, изображающей машину, врезавшуюся в дерево, и простых предложений типа «Поезд врезался в дерево», «Машина объехала дерево», «Машина врезалась в стену» и т. д. Быстрее всего обнаруживалось несоответствие глаголов. Это подтверждает мнение о ключевом положении глагола (предиката) в структуре предложения.

Более детальный анализ глубинных семантических ролей наталкивается, однако, на известные затруднения. С помощью различных вариантов методики классификации были предприняты попытки проверить психологическую реальность таких ролей, как АГЕНС, ИНСТРУМЕНТ, ОБЪЕКТ, и, в некоторых производных от падежной грамматики психолингвистических теориях (Hoermann. 1981), роли ПАЦИЕНС (она может быть представлена ролью Ивана в предложении «Иван страдает от зубной боли»). Лучше всего удавалась классификация АГЕНСов, затем следовали ПАЦИЕНС, ИНСТРУМЕНТ и ОБЪЕКТ. К сожалению, успешность классификации была довольно невысокой, так что данные в целом не подтвердили существования выделенных падежных отношений. Предсказываемое падежной грамматикой сходство между различными группами глаголов не удается обнаружить и с помощью иерархического кластерного анализа. Таким образом, теоретически не удается добиться создания законченной и внутренне уравновешенной концепции. Некоторые падежи оказываются связанными с большинством глаголов, другие — только с некоторыми из них, а естественный вопрос об общем числе ролей до сих пор остается открытым¹.

Разумеется, для любого направления, которое, подобно генеративной грамматике, в конечном счете ориентировано на математику, эти результаты были бы серьезным нарушением эстетической эвристики (см. 1.1.1). Опыт использования логико-лингвистических подходов в психологии речи показывает, однако, что успешность этой работы определяется не столько мощностью используемого формального аппарата, сколько учетом особенностей повседневных форм активности. Так, особая семантическая «нагрузка» глаголов объясняется тем, что они позволяют представить мир в терминах целей и действий партнеров общения (этого мнения, в частности, придерживался Карл Бюлер). Полезность такого, несколько нестрогого взгляда может быть проиллюстрирована исследованиями развития речи ребенка. Как отмечалось выше (см. 7.1.2), здесь после однословных «холофраз» и двухсловных конструкций в возрасте примерно двух-трех лет наблюдается фаза так называемых глагольных островов — феномен, демонстрирующий зависимость синтаксических средств от контекста использования тех или иных глаголов^[2][3].

Представление о центральном положении глагола используется и в ряде компьютерных моделей процессов понимания (см. 6.4.1 и 8.1.1). Примером служит ранняя модель CDT (по первым буквам английского названия «теория концептуальной зависимости»), разработанная Р. Шенком и Р. Эйбельсоном (Schank & Abelson. 1977; Шенк. 1980), и ее многочисленные последующие модификации. Эти авторы стремятся к возможно более полному описанию знания, выходящему за рамки того, что непосредственно представлено в анализируемом тексте. Прежде всего они пытаются построить падежные схемы глаголов и тем самым свести разнообразные предложения и отрывки текста, имеющие одно и то же значение, к единой глубинной репрезентации. Это достигается благодаря выделению семи примитивных семантических компонентов глаголов, называемых АСГами (их не следует путать с названием глобальной когнитивной модели Дж. Р. Андерсона — см. 6.4.1). Выделяемые на основании интуитивных соображений и описываемые в довольно причудливой графической форме ACTы обозначают действия различного рода — от изменения пространственного положения и отношений владения (PTRANS и ATRANS) до обращения внимания и вокализаций СATTEND и SPEAK).

Наиболее общей единицей организации знания эти авторы считают сценарий («скрипт»), под которым понимается связная последовательность событий, ожидаемых актором и включающая его как участника или наблюдателя (см. 6.3.3). Сценарий состоит из так называемых виньеток — вербальных или невербальных репрезентаций событий, актора, его поведения, окружения и т. д. Виньетка рассматривается как набор схем (например, мать кормит ребенка). Каждая схема — КОРМИТЬ (МАТЬ, РЕБЕНОК) — имеет имя и состоит из конфигурации атрибутов, которые группируются вокруг глагола и определяются его глубинными семантическими компонентами. Предполагалось, что построенные на базе CDT программы могут быть использованы для перевода, составления резюме и осуществления выводов из текстуальной информации, однако, как и в случае большинства глобальных когнитивных моделей, технически реализовать эти планы, хотя бы в первом приближении, пока не удалось (см. 6.4.1 и 8.1.1). Возможной причиной этого является недостаточная гибкость модели, опирающейся на ограниченное число фиксированных в памяти семантических заготовок^[4].

Работы Филлмора последующих двух десятилетий были направлены на создание более гибкого подхода, который позволил бы объединить лингвистические представления о построении высказывания с психологическими данными о практически бесконечном многообразии ситуативно порождаемыхзначений (Филлмор. 1988; Fillmore. 1982). Этот новый подход получил название фреймовой семантики, что подчеркивает его сходство с работами в области психосемантики и искусственного интеллекта (см. 6.3.1 и 6.4.2). Главное в нем — попытка показать, каким образом ситуативный контекст может формировать значение понятий.

Любое понятие, с этой точки зрения, имеет лишь потенциальные значения, которые раскрываются во взаимодействии с контекстом, или фреймом. Так, понятие РИСКОВАТЬ в качестве фрейма имплицитно содержит целый спектр ролевых валентностей, в число которых, наряду с АГЕНСом и потенциально ПАЦИЕНСом, также входят такие конструкты (или конструкции), как НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ, ШАНС, ВРЕД, ПОЛЬЗА, ЦЕННОСТЬ, ДЕЙСТВИЕ и т. д. Лишь часть из них актуализируется в конкретном коммуникативном эпизоде. Фреймы, следовательно, способны продуктивно влиять на семантику возникающего у слушателя/читателя образа ситуации. Зависимость значений от контекста объясняет распространенность явлений полисемии и омонимии (многозначности слов — см. 7.2.2), а также влияние культурного окружения на значение отдельных терминов, осложняющее или даже делающее практически невозможным их перевод. Филлмор рассматривает в качестве фреймов также и ситуации выполнения речевых актов (см. 7.1.2), для понимания которых определяющим является учет намерений говорящего. Эти феномены будут подробнее рассмотрены в последнем разделе главы, в рамках теории «ментальных пространств» (см. 7.4.2).

Работы Филлмора по фреймовой семантике органично вошли в новое научное направление, получившее название когнитивной лингвистики. С конца 1980;х гг. все большее число лингвистов идентифицируют себя с этим направлением, общими признаками которого являются, с одной стороны, ментализм (см. 2.2.1), а с другой — критическое отношение к гипотезе о центральной роли синтаксиса, характерной для генеративной грамматики. Так. Р. Лангакер (Langacker. 1987; 1991) создал теорию, названную им когнитивной грамматикой. Основное положение этой теории состоит в трактовке речевой коммуникации как процесса концептуализации — воссоздания средствами концептуальных структур (см. 5.3.3) той ситуации, которую имел в виду говорящий или пишущий. Для решения этой задачи используются как семантические, так и синтаксические средства. Синтаксические средства отличаются лишь тем, что имеют относительно фиксированный и часто специфичный для конкретного языка характер. Например, в русском языке различие между выражениями «он кричал» и «он крикнул» состоит в присутствии суффикса «ну», сигнализирующего, что крик раздался только один раз. В английском языке для передачи той же информации приходится использовать особую лексическую единицу: «Не cried (was crying) once».

Лангакер, как и многие другие когнитивные лингвисты, старается построить общую классификацию лингвистических средств, используемых для конструирования образа ситуации. Эти средства можно было бы назвать «операторами конвенционального воображения». Упоминание «конвенционалъности» продуктов применения этих средств оттеняет их отличие от средств, используемых в творческом мышлении (в этой книге мы называем последние «метаоператорами воображения» — см. 8.1.3). В табл. 7.5 приведен с некоторыми изменениями и значительными сокращениями перечень лингвистических средств построения образа ситуации из обзорной работы Крофта и Круза (Croft & Cruse. 2004).

Таблица 7.5

Основные группы лингвистических средств управления конвенциональным воображением.

(по: Croft & Cruse. 2004).

Различия между приведенными в этой таблице четырьмя группами механизмов не строги и часто определяются лишь интуитивными соображениями. Мы попытаемся кратко проиллюстрировать каждую группу механизмов примерами из русского языка. Эффективное управление вниманием слушателя/читателя имеет в процессах коммуникации едва ли не самое главное значение (см. 7.4.3). Такое управление может обеспечиваться за счет варьирования контекстов, прежде всего, посредством выборов подходящего семантического фрейма, как в случае двух следующих предложений:

«Новые Новости» разоблачают коррупционеров,.

«Новые Новости» стоят десять рублей.

Первое предложение здесь, очевидно, фиксирует наше внимание на деятельности редактора и журналистов некоторого печатного издания, тогда как второе— на газете как объекте торговли. Фокусирование внимания далее может быть очень узким или же скорее распределенным, охватывающим несколько объектов. Оно также может быть симультанным, как это обычно бывает при использовании групп существительного, или развернутым во времени, что достигается использованием разнообразных глагольных групп.

Вторая группа механизмов рассматривается Лангакером и его коллегами в контексте глобальной когнитивной операции СРАВНЕНИЕ (о значении которой писал еще Кант—см. 1.1.3). Всякое СРАВНЕНИЕ потенциально может становиться ценностной и эмоциональной оценкой. Описывая некоторые события как «народное восстание» или «вооруженный мятеж», мы не только даем им содержательное определение, но одновременно и оцениваем их с точки зрения желательности поддержки или осуждения. Не останавливаясь здесь на МЕТАФОРИЗАЦИИ, которая обсуждается в следующем разделе, отметим, что в современной лингвистике получили широкое распространение гештальтпсихологические понятия фигуры и фона (см. 1.3.1 и 8.1.2). При этом используется тот факт, что один из членов сравнения всегда выполняет функцию фона, или системы отсчета (Talmi. 1978). Так, мы говорим «Дерево радом с домом», но не «Дом рядом с деревом», если только дерево не является феноменально большим или замечательным в какомто другом отношении, а дом — совершенно незначительным, скорее домиком или хижиной. Легко видеть (как мы отмечали в предыдущей главе — см. 6.3.1), что, манипулируя в речи отношениями фигуры и фона, можно внушить слушателю/ читателю то или иное представление ситуации^[5].

Еще одна группа механизмов связана с тем, как индивидуальная позиция участника речевого общения влияет на выбор лингвистических средств. При этом часто, но отнюдь не всегда, доминирует эгоцентрическая перспектива. Как в пространственно-временном, так и в эмоционально-оценочном отношении мы, по выражению Пиаже, способны к известной «децентрации», преодолению эгоцентризма. В некоторых языках мира пространственная лексика вообще имеет абсолютный, экзоцентрический характер (см. 6.4.3 и 8.1.2). При понимании повествовательных текстов мы обычно принимаем в нашем воображении перспективу протагониста, так что если в ходе описываемых событий какие-то объекты закрываются в его (героя повествования) «поле зрения», то потом они также труднее припоминаются нами, несмотря на их эксплицитное упоминание в тексте (см. 7.4.1). Наконец, последняя, четвертая группа механизмов, которую мы только упомянем здесь, относится к информационному оформлению ситуации в речи. Ясно, что образ ситуации не должен быть перегружен деталями, поэтому важную роль играет схематизация и организация передаваемых сведений, эффективное описание релевантных признаков и взаимоотношений объектов.

В одной из последних работ Крофт и Круз (Croft & Cruse. 2004) характеризуют когнитивную лингвистику с помощью трех постулатовгипотез.

• 1. Язык не является автономной (модулярной) способностью, отделенной от других когнитивных процессов и способностей.
• 2. Грамматика определяется процессами концептуализации.
• 3. Языкова я компетентность появляется лишь в результате использования языка.

Легко видеть, что данная исследовательская программа диаметрально противоположна идеям Хомского, под влиянием которых в свое время и произошел когнитивный переворот в психологии и лингвистике (см. 1.3.3). Несмотря на их недоказанность, временами даже явную спорность, эти постулаты-гипотезы объективно открывают возможность более широкого, чем до сих пор, применения понятий и методов из экспериментальной когнитивной психологии, нейропсихологии и нейроинформатики в лингвистических исследованиях.

Обращение представителей когнитивной лингвистики к методам и понятиям когнитивной психологии иллюстрирует уже упоминавшаяся выше (см. 7.1.2) работа Расселла Томлина (Tomlin. 1997). Этот автор выдвинул предположение, что выбор референта для грамматического подлежащего определяется тем, на что в момент порождения высказывания направленно наше внимание. В экспериментах испытуемым показывались динамические сцены, вроде изображенной на рис. 7.6. Испытуемые должны были в реальном масштабе времени описывать наблюдаемые события, отслеживая зрительно тот из двух объектов, который отмечался внезапно появлявшейся стрелкой (она видна на рис. 7.6 во втором кадре справа). Предъявление стрелки слева или справа было одной из независимых переменных этого эксперимента и использовалось для управления положением фокуса зрительного внимания испытуемого. Второй независимой переменной было то, какая из рыб, красная (обозначена на рисунке черным цветом) или белая, съедала другую. Результаты показали, что испытуемые действительно чаще описывали рыбу, на которой экспериментатор фиксирует их внимание, посредством подлежащего (в английском и ряде других языков), а выбор активного или пассивного залога предложения определялся ими вторично, в зависимости от того, была ли отслеживаемая рыба АГЕНСом и ПАЦИЕНСом акта поедания^[6].

При обсуждении возможных механизмов выбора грамматического подлежащего для всякого образованного психолога (см., например, «Мышление и речь» — Выготский. 1982—1984) сразу же возникает вопрос о так называемом «психологическом подлежащем», которое обычно выделяется в разговоре особой ударной интонацией и в функции которого вполне может выступать даже глагол: Маша гладила кошку, Маша гладила кошку, Маша гладила кошку.

Феномен психологического подлежащего, судя по всему, возникает в контексте противопоставления с предыдущим, более широким дискурсом, например, «Маша гладила кошку, а не собаку, как вы почему-то утверждаете» либо «Маша гладила кошку и ни разу не дернула ее за хвост». Этот феномен, очевидно, не может быть объяснен действием факторов моментального пространственного распределения внимания, которые были достаточными для интерпретации результатов, полученных в экспериментах Томлина.

Рис. 7.6. Экспериментальный материал из исследования роли направленности внимания в грамматическом структурировании высказывания (по: Tomlin. 1997).

В теоретическом плане основные усилия направлены сегодня на создание полноценной альтернативы генеративной грамматике как теории языка. Начало этой работе было положено Лангакером в его когнитивной грамматике. Большая группа ведущих когнитивных лингвистов (в том числе Лакофф, Филлмор, Крофт, их ученики и сотрудники) работает над вариантами грамматики конструкций. Под «конструкциями» понимаются репрезентации фреймового типа, обычно включающие как синтаксические (форма), так и семантические (содержание) компоненты^[7]. Наличие формы и содержания говорит о том, что конструкции представляют собой знаки. Они, следовательно, имеют символьный характер и в совокупности образуют особую область концептуальных структур (то есть относятся к тому слою высших символических координаций, который мы предлагаем называть «уровнем Е» — см. 5.3.3). Важно подчеркнуть, что конструкции обладают целостными, гешталътными качествами — их значение не может быть выведено из суммы значений их частей (см. 1.3.1). Поскольку конструкции снабжены синтаксическими валентностями, в их отношении заранее известно, как они могут или должны себя вести при объединении с другими конструкциями. При столь детальной предварительной подготовке лингвистических единиц их комбинаторная обработка on-line значительно упрощается и может протекать по принципу «Соединяй что угодно с чем угодно — но только с тем, что подходит!».

По-видимому, в ближайшем будущем могут быть предприняты попытки синтеза этого подхода с развивающимися в том же направлении работами по невербальной семантике (таких как теория перцептивных символов Лоуренса Барсалу — см. 6.4.2). Поскольку число различных «когнитивных» и «психологически мотивированных» грамматик приближается к двум десяткам, можно ожидать появления исследований, направленных на проверку психологической реальности отдельных положений этого нового поколения теорий языка. Интересный пример эмпирического обоснования семантической интерпретации синтаксиса может быть найден в психолингвистических работах, опирающихся на использование латентного семантического анализа (см. 6.1.1 и 6.4.2).

Раскол сообщества исследователей языка на сторонников и противников «синтактоцентризма» стал привычным атрибутом профессиональных дискуссий. Но затянувшийся период «лингвистических войн», кажется, заканчивается. Видный сторонник и ученик Хомского Рэй Джекендофф (Jackendoff. 2002) попытался в последнее время восстановить связь теоретической лингвистики с остальной когнитивной наукой. Он подчеркивает генеративность не только синтаксиса, но также семантики и фонологии. Все три области, согласно Джекендоффу, совершенно равноправны. Они образуют три параллельных модуля, попарно связанных между собой интерфейсами, которые понимаются как особые цроцедуры установления соответствия основных областей обработки между собой, например как процедуры артикуляции слова, выражающего определенное значение (интерфейс семантики и фонологии), или как процедуры согласования данного фонологического паттерна с другими (интерфейс фонологии и синтаксиса). Интересно, что слова трактуются как обладающие генеративным потенциалом правила их использования, что ведет к процедурной интерпретации внутреннего лексикона (близкая идея возникла раньше в рамках процедурной семантики — см. 6.1.3).

Признание генеративности семантики ведет к тому, что в этой модели синтаксис освобождается от непомерной нагрузки контроля за семантикой и фонологией, возложенной на него в теориях, ориентированных на работы Хомского^[8].

Рис. 7.7. Параллельная модель Джекендоффа (по: Jackendoff. 2002).

По мнению Джекендоффа, в области собственно синтаксиса, или «протосинтаксиса», при этом могут в конечном счете остаться лишь несколько очень простых эвристических принципов интерпретации и порождения, например, «Первое существительное предложения есть АГЕНС действия» и «Фокус стоит на первом месте». Возникновение и автоматизация тех или иных специфичных синтаксических процедур является результатом взаимодействия протосинтаксиса с. конкретным речевым окружением, выделения в последнем устойчивых и предсказуемых паттернов словосочетаний. Легко видеть, что протосинтаксис фактически оказывается чем-то вроде «протопрагматики», а именно интуицией того, что при недостатке времени надо в первую очередь успеть сообщить самое важное — что делает АГЕНС отслеживаемых нами событий (Velichkovsky, Kibrik & Velichkovsky. 2003).

• [1] Понятие «падеж» было центральным уже в психологии речи Вильгельма Вундта, который пытался в своих поздних работах проследить изменение падежных ролей, отвечающих на вопросы «когда?», «где?», «откуда?», «чем?», в ходе культурно-историческогоразвития языка.
• [2] Серьезным недостатком ориентированной на первичность глаголов падежнойграмматики является порочный круг в логическом обосновании. Некоторый глаголсчитается n-местным предикатом, поскольку у него п дополнений, после чего возможность именно п дополнений объясняется тем, что данный глагол — п-местный предикат (Goldberg. 1995).
• [3] Наиболее детально разработанной лингвистической концепцией, оперирующейпонятием «роль» (или «макророль»), в настоящее время является референциально-ролевая грамматика Р. Ван Валина (например, Van Valin. 1993).
• [4] В 1970;е гг. И. А. Мельчуком, А. К. Жолковским и Ю. Д. Апресяном была разработана потенциально более интересная модель «Смысл <=> Текст», которая описываладо 30 глубинных семантических ролей и использовалась для автоматизации процессовтехнического перевода (Мельчук. 1974; 1995). Эта модель успела в те годы оказать влияние на нейролингвистические работы (Лурия. 1975).
• [5] Пример такой манипуляции можно найти в «Повести о Ходже Насреддине"В. Соловьева: ««Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом, — сказал он многозначительным, каким-то вещим голосом и поднял палец. — Очень хорошо, запишем! Запишем в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто можетсказать, что озеро — это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и садпринадлежат к озеру или, иначе говоря, к водоему, ясно, что и водоем в обратномпорядке принадлежит к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащийк ним водоем!» — По ловкости это был удивительный ход, сразу решивший половинудела: простой перестановкой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалыйводоем, находящийся в некоем саду, перед неким домом».
• [6] Некоторые испытуемые в этом эксперименте использовали для описания ситуации только активные высказывания (по схеме «АГЕНС на первом месте»). Томлин объясняет это тем, что в критический момент внимание этих испытуемых непроизвольнопривлекалось движениями челюстей активной рыбы. По нашему мнению, речь идето самостоятельной стратегии порождения и понимания «Первое существительное предложения есть АГЕНС действия». Эта стратегия широко представлена в речи пациентовс аграмматизмом, а также в нормальной детской речи (что, конечно, ведет к ошибочнойинтерпретации предложений типа «Тигра поцеловал лев» — см. Velichkovsky. 1996).
• [7] Конструкции образуют сетевые структуры, в которых выделяются подобласти, имеющие вид таксономических иерархий с наиболее абстрактными конструкциямив верхней части. Такую локальную вершину, например, может образовывать схематическая конструкция переходного глагола. Из соображений экономии ресурсов памятивнутри иерархии часто постулируется наследуемость свойств вышестоящих инстанций. С другой стороны, казалось бы, избыточное повторение данных об абстрактных синтаксических свойствах в конкретных конструкциях, нагружая память, могло бы облегчить оперативную обработку. Споры вызывает также природа синтаксических спецификаций. Некоторые авторы (например. Р. Лангакер и У. Крофт, автор «радикальнойграмматики конструкций») считают, что эти спецификации в их основе также являютсясемантическими.
• [8] Следует отметить, что на последнем витке развития идей Хомского, в его минималистской программе изучения языка (Chomsky. 1995), лексикону были переданынекоторые аналогичные функции, ранее выполнявшиеся правилами трансформации. О