Заключение. 
Когнитивная наука. 
Основы психологии познания

На предыдущих страницах был дан общедоступный обзор современного состояния когнитивной науки. Для решения этой задачи использовалась естественная для автора перспектива когнитивной психологии. Поскольку понять основные междисциплинарные проблемы психологии без рассмотрения происхождения отдельных линий исследований трудно, книга получилась во многом ретроспективной. Конечно, будущее интересует каждого из нас — читателей и автора — больше, чем прошлое. Что будет с нами или, перефразируя Канта, «На что мы можем надеяться»? Какую роль в сценариях будущих технологических и социокультурных изменений могут сыграть психология и когнитивная наука? Каким окажется будущее самой психологии? Движется ли она по кругу или же есть основания говорить о реальном прогрессе, например, о движении по гегелевской спирали? Важную информацию для ответа на этот вопрос дает как раз новейшее развитие когнитивной психологии с только что пережитым третьим в истории психологической науки кризисом. По трем точкам, как известно, проще определить характер зависимости, чем по двум.

В упрощенном виде картина состоит в следующем. Через каждые 40 лет в психологии меняется ведущая парадигма, причем уже примерно за 20 лет до этого старая парадигма оказывается в состоянии кризиса, а новая начинает прорисовываться в работах будущих классиков. Так, само возникновение научной психологии в период 1860—1880 гг. происходило на фоне кризисного состояния философской психологии. За этим последовали примерно 20 лет нормальной, в куновском смысле, психологии сознания, доминировавшей на огромных территориях, включая российские центры — Казань, Петербург, Одессу и Москву. Период 1900—1920 гг. стал временем первого кризиса. Возникновение бихевиоризма и гештальттеории, представители которой были вынуждены постоянно вести диалог с этим направлением, привело к почти полному доминированию психологии поведения. В 1940—1960 гг. разразился второй кризис, и на месте бихевиоризма быстро и практически повсеместно утвердилась когнитивная психология. Два десятилетия когнитивизма, с характерными для него компьютерной метафорой, символьным подходом и экспериментами на измерение времени реакции, в свою очередь, закончились кризисом 1980—2000 гг., из которого победительницей вышла когнитивная нейронаука, или группа нейронаук — от нейроинформатики, нейропсихологии и нейролингвистики до пока еще несколько более экзотических нейрофилософии и нейроэкономики.

Выявляемый при таком анализе «период полураспада» — 20 лет — это примерно время доминирования одного поколения. Напрашивается вывод, что до сих пор еще ни разу старшему поколению не удавалось полностью убедить научную молодежь в правильности того, как психология делалась до сих пор. Разумеется, это не единственное возможное следствие. Частая смена парадигм может говорить о многоуровневое и высокой пластичности самого предмета психологии, который заново открывается каждым поколением исследователей. Но, хотя когнитивная наука и открыла много новых аспектов анализа традиционных психологических проблем, в более широкой перспективе этот переворот все же был ограничен исходными философскими рамками субъективистской и редукционистской трактовки природы человека. Симптомом возможного изменения интересов исследователей является намечающийся переход к изучению когнитивно-аффективных феноменов, требующих новой методологии, основанной на отслеживании нейрогуморальных процессов, а также более полном учете обстоятельств ранних этапов развития, функциональных состояний и проявлений эмоций.

С гуманистической точки зрения, мозаичная парадигма когнитивной нейронауки вступает в конфликт с романтическим отношением к личности как к непознаваемому целому жизни человека. В отличие от психометрических моделей, это понимание включает представление о душе. Интересно, что оно явно отличается от аристотелевского движущего начала (первичной энтелехии живых существ) и от математического ratio Декарта. В истории философии это впервые отметил Кант. В «Критике чистого разума» он подчеркнул, что нравственные устремления человека, хотя они и направлены всегда на предметы опыта, черпают свои принципы из какой-то другой, более высокой области, определяя поведение так, как если бы этическая задача жизни бесконечно далеко выходила за рамки индивидуального существования. Иными словами, каждый человек убежден в том, что он, как личность, обладает непреходящей ценностью, в основе своей не зависящей от его прагматических успехов или неудач. В конечном счете никто из нас не желает отказаться от своей индивидуальности, стать по-настоящему другим. Подлинное значение понятий личность, достоинство и душа никогда не удастся найти в результатах мозгового картирования^[1].

Другая фундаментальная проблема иногда формулируется следующим образом: «В психологии все связано со всем». Можно ли, например, заниматься изучением «обучения как такового»? При этом сразу же всплывают многосторонние зависимости обучения, от восприятия, внимания, памяти, мышления, мотивации, стилей общения и т. д.

Отдельный процесс или «диссертабельную» научную проблему удается выделить только при ограничении экологической валидности исследования, за счет искусственной фиксации степеней свободы ситуации. Когнитивный подход, как и более ранняя менталистекая психология, испытывает трудности подбора адекватного представления внутренних психических процессов. Вопреки ясно осознанной задаче дать гомогенное объяснение отдельным феноменам, которая выдвигалась столь многими направлениями научной психологии, конечным итогом этих усилий вновь и вновь оказывается множество относительно несвязанных между собой фактов и минитеорий. В результате возникает многозначность языка, на которую сетовал уже Кёлер (Koehler. 1947), писавший, что любое достаточно определенное утверждение в психологии, к сожалению, сразу же оказывается ошибочным.

По-видимому, трудности связаны с переносом в психологию представления о механической причинности, с ее линейными цепочками причин и следствий. Когда с возникновением нейрокогнитивной парадигмы модели механизмов были заменены организмическими моделями, то логическим следствием этой замены должно было бы стать принятие представления о нелинейных динамических системах. Для таких систем, включающих множество развивающихся и взаимодействующих между собой компонентов, более адекватно представление о круговой причинности, которая отличается от однонаправленных каузальных связей не только галилеевской, но и эйнштейновской физики. Выражением круговых зависимостей является принцип рефлекторного кольца Николая Бернштейна и Виктора фон Вайцекера, а, по мнению некоторых современных авторов, также и… мировое колесо буддистской философии. В науковедении идею круговой взаимосвязи наук сформулировал Шеллинг. В середине XX в. похожие представления защищал Пиаже, который рассматривал психологию в качестве центрального звена всего комплекса математических, естественных, общественных и технических дисциплин. Современным воплощением подобного междисциплинарного синтеза является когнитивная наука.

Круговая причинность ведет к тому, что некоторая информация многократно поступает на вход системы или отдельных ее компонентов (Edelman. 1985). Часто речь идет не столько об обратной —feed back, сколько о предвосхищающей события связи—feedforward. Быть может, именно поэтому проспективные содержания обычно занимают более обширное место в нашем сознании, чем ретроспективные (будущее интереснее прошлого!). Динамический баланс характеризует отношения амбьентного и фокального уровней восприятия. Точно так же парой этажей выше, то есть преимущественно в сфере символьных координаций, строятся отношения значения и личностного смысла, трудности каузального описания которых всегда подчеркивал А. Н. Леонтьев (примерно с теми же трудностями столкнулись в последние годы исследователи эпизодической и семантической памяти). Круговая причинность кардинально меняет саму постановку и решение многих проблем. Нетривиальное решение получает, например, классическая проблема зависимости психического развития от среды и генотипа. Их влияние явно имеет характер кольцевого взаимодействия: среда влияет на запуск и выраженность генетических программ, тогда как наследственность участвует в выборе образа жизни и окружения, таким образом формируя среду^[2].

Для когнитивного моделирования особенно интересен случай, когда система получает в качестве обратной связи авторефлексивное описание, но сама находится при этом уже в другом состоянии. Этот случай представляет собой потенциальный логический парадокс и реальную техническую трудность, способную «обрушить» любую программную систему. В психологическом отношении он, однако, выполняет важную конструктивную роль. Несколько различающихся описаний себя дают возможность сравнения и выбора, способствуй возникновению более рефлексивных оценок. Если свобода выбора радикально ограничена — при зрительной ориентировке в условиях стабилизации изображения на сетчатке или при поиске слова пациентом-афазиком, то «свет» феноменального сознания «гаснет» и оно сжимается, теряя свою пространственную протяженность. Остается впечатление узкой темной пещеры, своего рода манделыитамовский «чертог теней». Любопытно было бы проанализировать с этой точки зрения взгляды Выготского и его последователей на формирование произвольного контроля в сфере межличностных взаимодействий: преломляясь в восприятии и оценках других, наше мышление и эмоции получают наиболее естественный доступ к ряду несколько отличных авторефлексивных описаний.

Вопрос «На что мы можем надеяться?» имеет и значительно более широкое, антропологическое звучание. Примерно 100 тысяч лет назад, под влиянием генетических и экологических изменений возник осторожный, но и необычайно любознательный вид Homo sapiens sapiens, продолживший типичную для нескольких предыдущих миллионов лет развития жизнь охотников и собирателей. Этот образ жизни, во многом зависящий от кооперации внутри группы, регламентировался и в отношениях между незнакомыми группами правилами взаимодействия, которые до сих пор могут быть зафиксированы в этнографических описаниях^[3]. Значительную часть времени своего существования человек современного биологического вида находился в относительном равновесии со своей средой.

Когда восемь — десять тысяч лет назад стали возникать постоянные поселения и появилась собственность, то равновесие нарушилось, начался процесс интенсивного использования ресурсов. С антропологической точки зрения, этот сегмент эволюции человека все еще представляет собой неоконченный эксперимент, слишком короткий, чтобы делать выводы о том, насколько он будет успешным. Его символом стало недоверие в отношениях с чужими. Такое недоверие проявляется в эмоциях и поведении ребенка на границе младенчества и детства. По той же причине кооперация разворачивалась исключительно внутри групп близких родственников, точно так же как и другие виды, например пчелы и муравьи, могут участвовать в «разделении труда», но только внутри семьи. С развитием товарообмена и технологий — особенно

в результате второй технической революции — потребовалось разделение труда другого рода, основанное на доверительном взаимодействии с незнакомыми людьми (Seabright. 2004). Не вызывает сомнения, что новейший прогресс человечества связан с беспрецедентной внутривидовой кооперацией. Быть может, самое главное достижение цивилизации — это способность относиться к чужому как к заслуживающему уважение и доверие другу.

Предпосылками этого достижения являются внутренний контроль за эмоциями и нечто вроде библейского алгоритма взаимности — благодарная поддержка в ответ на помощь и соразмерное возмездие за намеренный ущерб, обман или предательство. В этом силовом поле возникают институты культуры и экономическая жизнь, построенная на использовании все более условных средств, заменяющих непосредственные блага. Но воспитание экономикой, увы, пока не снизило агрессивности межгрупповых отношений. Мы с легкостью доверяем наши средства Интернету, нисколько не задумываясь о цвете кожи, разрезе глаз и вероисповедании контролирующих наши переводы людей, но выражаем недовольство группами, отличающимися от нас внешним видом, сценариями поведения, экономическим статусом и идеологическими убеждениями. Потенциал современной глобализации, видимо, недостаточен для снятия этих напряжений, а общей культурной платформы у человечества за время его существования так и не появилось. В то время как степень недоверия между группами не снижается, способность распространить отношения доверия на чуждые нам группы становится условием сохранения цивилизации, по крайней мере, в ее приемлемых для нас формах.

Еще одна угроза подготавливается самим развитием когнитивной науки. Возможно, мы начинаем слишком много знать, и это знание снимает романтический покров загадочности со многих тайн человечества. Одной из них на протяжении 500 лет была улыбка молодой женщины, изображенной на самой известной картине Леонардо да Винчи. Для Моны Лизы характерно нечто мистическое: подобно живому существу, она всякий раз выглядит иначе — то доброжелательной и счастливой, то, совсем неожиданно, надменной и даже злобной. Искусствовед Эрнст Гомбрих (Gombrich. 1995) писал, что данный эффект можно наблюдать и в репродукциях, но когда находишься перед оригиналом в Лувре, то «становится просто не по себе». В недавнем сообщении приводятся результаты компьютерной диагностики выражения лица Моны Лизы^[4]. Сравнив графическую информацию в области глаз и рта с базой данных женских лиц, программа определила, что изображенная молодая женщина на 83% счастлива, но одновременно испытывает презрение (9%), страх (6%) и гнев (2%). На лабильность восприятия влияет еще одно обстоятельство, которое не было учтено программой. Практически вся информация о состоянии Моны Лизы сосредоточена в области рта, при этом глобальная информация носит позитивный характер, а детальная, высокочастотная — скорее негативный. В результате беглое рассматривание или же фокальный анализ вне области рта оставляют впечатление доброты и умиротворения, тогда как при переводе взгляда на губы это впечатление перестает быть столь однозначным и может перейти в свою противоположность.

Новое когнитивное знание в особенности ставит под сомнение свободу наших решений. При известной сложности процессов принятия решений понятно, что лишь незначительная их часть остается сознательной, причем и она находится под выраженным аффективным влиянием, внешним по отношению к сознающему «Я». Длительную историю обсуждения проблемы свободы воли в философии (Декарт, Гоббс, Спиноза, Юм, Лейбниц, Кант…) можно понять как предупреждение, что свобода принимаемых решений может оказаться лишь ограниченно эвристичной фикцией, когда нам удастся понять всю степень нашей природной и социокультурной обусловленности. Среди психологов XX в. Скиннер первым увидел в методиках выработки оперантных рефлексов путь к преодолению понятий свободы и достоинства. Как бихевиорист, он, правда, переоценил возможности чисто поведенческого контроля. Но не ведут ли теперь когнитивные и нейрокогнитивные исследования к перспективе, которая реализует ту же цель посредством практически мгновенного отслеживания направленности внимания, субъективного восприятия и эмоциональных оценок?

Серьезные последствия уже сейчас имеет развитие индустрии когнотропной стимуляции и средств нейрокоррекции, потенциально применимых в самых разных жизненных ситуациях. Должно ли, например, решение о разводе быть результатом индивидуального размышления, беседы с адвокатом или же следствием приема в некотором смысле заведомо более эффективной таблетки, «переформатирующей» интеллектуальную активность с враждебной конфронтации на задачу поддержки и кооперации? Конечно, вся эта проблематика приобретает совсем другое звучание, если рассмотреть ее в контексте противоправных поступков. Достаточно сказать, что, по самым консервативным подсчетам, сотни тысяч заключенных в тюрьмах во всем мире страдают теми или иными психическими заболеваниями, непосредственно влияющими на их личность и социальное поведение (Okasha. 2004). Нейрокогнитивный подход к сознанию уже сейчас ставит вопрос о переоценке законодательной базы для понятий ответственности, вины и наказания.

Как совместить романтизм с детерминизмом? Насколько грядущая «когнитивная прозрачность» человека совместима с представлениями об абсолютной нравственной ценности свободы? Со времен Локка в философии отмечалась относительность морали. Внешне нравственные нормы явно меняются. Так, в период Средневековья ссуда денег под проценты считалась тяжелым грехом, наказывавшимся сожжением на костре. Сегодня банки занимаются кредитованием под проценты в промышленных масштабах (исключение составляют лишь кредитные институты, руководствующиеся принципами исламской морали), а люди, влияющие на процентную ставку, обладают в массовом сознании чуть ли не полубожественным статусом. Рассматривая похожий пример, Дункер (Dunker. 1939) отмечал, что за внешними изменениями этики на деле кроются достаточно инвариантные смысловые отношения, в частности, связанные с изменением смысла денег. Безнравственно требовать проценты с тех средств, которые используются непосредственно на потребление. Напротив, вполне естественно ожидать, что если кредит используется для инвестиций, то есть для получения прибыли, то часть этой прибыли будет разделена с кредитором. Таким образом, в смысловой системе координат нравственные ориентиры могут сохраняться относительно неизменными и в меняющемся мире.

Проблема, однако, состоит и в том, что условия нашей жизнедеятельности начинают меняться исключительно быстро, не оставляя части населения никакого шанса на своевременную адаптацию. Речь идет не просто об изменениях экологии, но и об ее изменениях в результате целенаправленных воздействий, отдаленные последствия которых интересуют наше страдающее близорукостью мышление меньше, чем сиюминутная польза. В частности, совершенно не проанализирован вопрос вероятных технологических влияний на психику. С появлением телефона и исчезновением эпистолярного жанра исчезли и эмоции, в той форме, в какой их зафиксировала мировая литература XIX в. Столь же неизученным является практически полное исчезновение детальной образной памяти у детей — эйдетизма, что, возможно, произошло в связи с распространением телевидения во второй половине XX в. Не очень понятны биосоциальные последствия виртуализации нашего общения и досуга, а также перенасыщенности современной массовой культуры аудиовизуальными образами, которые привлекают внимание резкими движениями, изменениями цвета, яркости и звука, то есть раздражителями, автоматически активирующими древние, или, как их называл Пол Маклин, «рептильные», структуры мозга.

Центральный для когнитивных исследований вопрос о рациональности мышления и принимаемых нами решений не мог не возникнуть к началу 1960;х гг., когда впервые в истории были созданы технические средства, достаточные для самоуничтожения человечества. Разработанные за последние годы методы объективации психических процессов и состояний не только обогатили науку, но и создали условия для совершенно новых практических приложений. Мы находимся на пороге качественного скачка в возможностях воздействия на разум, поведение и личность. Признаком этого является разработка интеллигентных интерфейсов, способных к текущему отслеживанию состояния, восприятия и намерений их пользователя. Хочется верить, что эти средства, как и все более эффективные психои когнотропные препараты, будут использоваться во благо человека. Нельзя отрицать, однако, что они же могут привести к появлению таких форм внешнего контроля, которые не могли представить себе даже наиболее мрачно настроенные авторы футуристических романов. Современная психология, с ее центральным положением среди эмпирических наук о человеке, становится важнейшим фактором этого развития и его вероятного социального регулирования.

Психология — это молодая наука, для которой наступает пора зрелости. Ей еще предстоит дать ответ на вопрос, что мы должны делать, чтобы иметь возможность надеяться.

• [1] При всем этом душа, несомненно, остается глубоко когнитивным понятием, связанным с такими многократно упоминавшимися на предыдущих страницах конструктами, как телеологическое объяснение, каузальная атрибуция и индивидуальная теорияпсихики (см. Bering. 2006 in press).
• [2] Начинает ли человек курить, зависит прежде всего от его социокультурного окружения, но то, как интенсивно он этим занимается — от генотипа. Выбор конфессиии религиозность определяются средой, однако в ее крайних проявлениях, таких какфундаментализм и воинствующий атеизм, последняя зависит скорее от биологическойнаследственности.
• [3] Проспер Мериме и Джек Лондон литературно описали правила гостеприимства"примитивных сообществ", очень похожие на те, которые известны в нашей культурекак правила «горского гостеприимства», когда жизнь случайного гостя ставится хозяином выше своей собственной. В когнитивной археологии Л. Р. Бинфорд (Binford. 2001) выявил эти особенности культур охотников-собирателей, реконструировав на основеисторических и этнографических данных целостные социальные контексты — системыотсчета — этого исходного и наиболее продолжительного периода жизни человечества.
• [4] «Software decodes Mona Lisas enigmatic smile». New Scientist, 2530, 25 (17thof December. 2005). Эта интересная работа была выполнена в Институте информатикиАмстердамского университета Нико Себе и его коллегами.