Три пути движения человечества в результате распада первобытного культурного синкретизма

Мы увидим в дальнейшем, как это сказалось конкретно на всем строе культуры данного переходного этапа ее истории, а пока заключу сказанное компетентными историками, что первым следствием «железной революции» стала реструктуризация самого производственного бытия народов, которым природные условия позволили перейти к развитому сельскохозяйственному производству, — в Северной Африке, в Китае, в Индии: это выразилось в том, что продуктивное сельское хозяйство заняло господствующее положение в жизни этих народов, сделав две другие формы материальной жизни подсобными, маргинальными, обслуживающими аграрную производственную доминанту.

Сходный по структуре процесс развивался в жизни других народов, которым природные условия диктовали иной способ эффективного применения плодов металлообрабатывающего ремесла, — я имею в виду перерастание охоты на животных в их пленение и искусственное массовое разведение, то есть в скотоводство; особенно рельефно вырисовывается здесь роль металла при учете его использования для изготовления средств управления упряжными и верховыми животными (В. Б. Ковалевская перечисляет тут «кольцо в носу (для быков, эквидов, верблюдов)», а для коней «уздечка, снабженная металлическими удилами»); к этому нужно добавить и металлические ободья колес для необходимых кочевникам средств передвижения и боевых колесниц, и, наконец, изготовление металлического оружия — этого основного «орудия труда» скотоводов-кочевников, ведущих воинственный образ жизни, — и соответствующей амуниции — шлемов, щитов, кольчуг…

Я говорю о структурном сходстве процессов, порожденных влиянием освоения металла вместо камня, потому, что суть их и их последствия были идентичны — и тут и там речь шла о приручении, то есть культурации, то есть практическом изменении природной данности ради ее подчинения интересам человека, но в одном случае это происходило с фауной, а в другом — с флорой; и тут и там переход от изначального способа обращения с природой к новому обеспечивал существенно более высокий уровень освобождения людей от былой рабской зависимости от природы и порождал неизвестную им прежде степень самоуважения; и тут и там происходил распад былого равновесия разных форм практики, и одна из них, получившая возможность широкого развития в благоприятных географических и климатических условиях, становилась доминантной, подчиняла интересам своего господства две другие и определяла таким образом тип общественного бытия и культуры — в одном случае земледельческий, в другом — скотоводческий и, соответственно, в одном случае оседлый быт, а в другом — кочевой: так, обширные площади плодородных земель и в долинах Нила, и в Китае, и в Месоамерике, и обилие света и тепла делали возможным превращение земледелия в господствующий способ жизнеобеспечения египтян, индусов, индейцев «майя», тогда как горный ландшафт Средней Азии толкал производство к разведению скота; по компетентному заключению историков, в IV—III тысячелетиях до н.э. поиск оптимального способа существования в условиях распада первобытной аморфной целостности бытия привел к тому, что «…существование в непосредственном соседстве земледельческих и пастушеских племен — характерное явление для всех районов древнейших цивилизаций». На языке синергетики закономерность такого течения процесса называется бифуркацией.

Трудно поэтому согласиться с Н. М. Пржевальским, что «пастушеская жизнь… была всего пригоднее для младенствующего человечества», порождая жизнь кочевника, который «не боится пустыни, наоборот, она его кормилица и защитница», — это верно лишь применительно к определенным условиям жизни народов, в других же условиях «пригоднее» была оседлая жизнь земледельца, а в третьих — жизнь горожанина, занимающегося ремеслом.

Разумеется, процесс обособления одной формы производственной деятельности от других и обретения одной из них преобладающего значения в хозяйстве социума был длительным, подчас менявшим эти доминанты, а у истоков своих имевший повсеместно некую аморфносинкретичную сплетенность всех трех направлений практики.

Так, по заключению уже цитированных авторов книги «От Скифии до Индии», «…современные данные индоевропеистики говорят о раннем развитии у предков индоевропейцев земледелия и скотоводства и связанных с ними хозяйственных и бытовых традиций, колесного транспорта, о знакомстве с металлургией и т. д., а также о значительном прогрессе социальных отношений; … появились некоторые виды профессионального ремесла, развивались обмен и торговля»; соответственно их хозяйство авторы называют «земледельческо-скотоводческим» или «пастушески-земледельческим» и, соответственно, возражают против признания их кочевниками, считая, что они вели «полуоседлый образ жизни»; «кочевая эпоха» наступит здесь позднее, однако и на стадии «полуоседлого» бытия арийские племена смогли распространиться на широких евразийских пространствах, чему способствовали развитое коневодство и употребление колесницы в военных целях; она будет унаследована скифо-сармато-осетинскими племенами, обеспечив и их военные успехи, и более широкие возможности кочевья. С другой стороны, в тех районах, где было возможно ирригационное земледелие, складывались «оседло-земледельческие» типы бытия индоиранских племен и сосредоточивавшие ремесленное производство города. Нельзя не согласиться с Ю. В. Андреевым, когда он в монографии, посвященной особенностям древнегреческой цивилизации, говорит о зависимости всех древних народов от природных условий их бытия — от «их ландшафтов, их климата, их растительности и животного мира».

Зависимость эта проявлялась не только в особенностях объектов охоты, рыболовства, одомашниваемого скота, высеваемых злаков, форм ремесла и т. д., но прежде всего в том виде практически-производственной деятельности, который становился определяющим, доминирующим в иерархической структуре бытия данной популяции и тем самым обусловливал и характер сознания народа. В данной историкокультурной ситуации это сказалось непосредственно на необходимости выбора каждым народом такого пути развития, который в наибольшей степени соответствовал объективным природным условиям его бытия.

«Ученые долго спорили, — писала Е. Е. Князева в 1986 г., — что возникло раньше — земледелие или скотоводство. Теперь очевидно, что человек осваивал обе эти отрасли одновременно и вел комплексное хозяйство, чтобы застраховаться от возможных неудач. Но в процессе эволюции производящей экономики выяснилось, что в экологических зонах, где почвы плодородны, особенно продуктивно земледелие. В областях Передней Азии, Египта, Южной Средней Азии, Северной Индии оно развивалось на основе искусственного орошения, скотоводство здесь играло лишь подсобную роль», а там, где занятие земледелием было по природно-климатическим условиям непродуктивно, «стало складываться специализированное скотоводство». При этом исследовательница обратила внимание на то, что эта историческая ситуация была зафиксирована в мифологической форме в Библии, в легенде о двух братьях — Авеле и Каине (правда, перепутав их занятия, — сделав первого земледельцем, а второго пастухом).

Скрупулезно исследовавший этот процесс В. А. Шнирельман пришел к выводу, что на определенной стадии развития «земледелие и скотоводство уже не могли развиваться на равноправной основе в рамках единой хозяйственной системы. С этого момента пути их разошлись; возникло сначала отгонное, а затем и кочевое скотоводство», возникло именно там, «где природные условия, более благоприятные для развития скотоводства, чем для земледелия», сделали это возможным.

Примечательна в этой связи позиция И. М. Дьяконова в его уже упоминавшемся последнем фундаментальном труде «Пути истории», в котором мы встречаем характеристику «своеобразной разновидности человеческого общества, которую образовывали кочевники», но описана она в начале главы, посвященной «пятой фазе» исторического процесса — средневековью, хотя и отмечается, что «…разделение труда между земледельцами и ремесленниками, с одной стороны, и скотоводами, с другой — восходит еще ко второй (первобытно-общинной) фазе», а потом «мощно вторгается жизнь обществ, находящихся в разных исторических фазах, в том числе и в фазе имперской древности»; затем следовало характерное признание, отчетливо выявившее противоречие между проницательностью историка и принятой им методологией осмысления логики истории: основные черты бытия кочевников «казалось бы, указывают на принадлежность кочевых „империй“ либо к фазе имперской древности, либо к следующей за ней фазе исторического процесса. Однако вернее считать, что кочевники шли совершенно особым путем развития…» Этот «совершенно особый путь» и может быть осмыслен лишь при синергетическом понимании разных траекторий выхода человечества из первобытного состояния, которое вело к постепенному, но все более последовательному (о чем очень хорошо пишет сам И. М. Дьяконов) разделению труда между земледельцами и скотоводами, порождавшему, соответственно, различия оседлого и кочевого образов жизни и детерминировавшего, как мы вскоре увидим, все особенности культуры народов, пошедших по этим «путям истории».

Следует подчеркнуть, что исторический процесс обособления земледелия и скотоводства и обретения тем и другим значения производственной доминанты в соответствующих природных условиях не был результатом их саморазвития — он был результатом развития ремесла, которое совершенствовало орудия труда и тем самым открывало перед трудом, прежде всего трудом земледельца, все более широкие возможности повышения его продуктивности. Так, например, серп первоначально высекался из камня как некая разновидность режущего инструмента; затем некий гениальный изобретатель придумал, как скреплять этот нож с деревянной ручкой; затем овладение бронзой позволило выковывать это лезвие, несравненно более эффективно работавшее и более легкое в изготовлении, чем каменное; затем, как описывает этот этап истории изготовления серпа Е. Е. Кузьмина: «Чтобы повысить коэффициент полезного действия этого орудия, постоянно совершенствовали его форму. На смену примитивным изогнутым бронзовым пластинам XVII—XVI вв. до н.э. пришли более производительные серпы с изогнутым лезвием и с крючком или отверстиями для скрепления с деревянной рукоятью. Самые же совершенные экземпляры были изобретены в эпоху поздней бронзы в Семиречье, … поэтому было налажено их массовое производство». Однако радикально новый шаг в этом направлении был сделан с переходом к созданию железных серпов.

Хочу подчеркнуть, что все эти этапы рационализации технологии сбора урожая благодаря совершенствованию орудия труда, и аналогичные процессы в изготовлении всех других орудий труда и оружия осуществлялись не самими земледельцами и пастухами, а ремесленниками — профессионализировавшимся социальным слоем людей, деятельность которых заключалась не только и не просто в изготовлении данных предметов, а и в их непрерывном совершенствовании, чем они и отличались от пастухов и землепашцев, труд которых заключался в повторении тех же производственных операций и совершенствовался не имманентно, а благодаря помощи, приходившей извне, — в те далекие времена из ремесла, в наше время — из промышленности и из науки.

Отсюда нетрудно понять, как должна была измениться общая историко-культурная ситуация, если возможным оказался третий путь выхода общества из первобытного деятельностного синкретизма — обретение самим ремеслом определяющего значения в общественном производстве. Это и произошло в Древней Греции.

Данный пункт нашего анализа имеет особенно большое значение, ибо обосновываемый мной тезис вступает в противоречие с общепринятой трактовкой древнегреческой культуры как следующей исторической ступени после древневосточных земледельческих и скотоводческих культур. Ученые все чаще признают параллельность этих двух типов так называемого «производящего хозяйства», независимо от конкретного времени выделения того и другого и завоевания им господствующего положения в общей системе производства материальных благ, принадлежность ремесленно-торгового греческого полиса к более высокой ступени развития общества сомнений ни у кого не вызывает. Тому есть, думаю, две причины: во-первых, царящий все еще у историков «культ хронологии» — греческая цивилизация сложилась действительно гораздо позже, чем земледельческие культуры и тем более скотоводческие, а во-вторых, неправомерно приписанный и тем и другим статус «производящего хозяйства», что сняло фундаментальное различие между ними и ремесленным производством, заставляя видеть в нем некую «вторичную» деятельность, лишь обслуживающую земледелие и скотоводство изготовлением для них необходимого им инвентаря.

Между тем, строго говоря, ни выращивание злаков, ни разведение скота не являются «производящей» деятельностью в строгом смысле данного слова и, тем более, в сравнении с ремеслом, ибо они лишь изменяют формы существования природных объектов — растений и животных, которые остаются и в окультуренном виде самими собой — растениями и животными, тогда как продукт деятельности ремесленника — нож, сосуд, дом, обувь, шлем и т. д., и т. п. — не имеет природного прообраза и в буквальном смысле произведен человеком, принадлежа, по терминологии греков, к сфере «техне», что и отличает его от выращенного злака и прирученного животного.

Поскольку, однако, в отличие от того и другого, этот продукт нельзя есть, ремесло было, и в первобытной культуре, и у земледельцев и скотоводов, действительно «вторичной» деятельностью; но в истории человечества сложилась однажды — только однажды! — такая ситуация, когда производство несъедобных предметов — орудий и оружия, одежды и жилища, бытовой утвари и даже лишенных всякой утилитарности произведений искусства — стало основой социокультурного бытия целого народа, а земледелие и разведение скота приобрели подсобный характер! Вместе с тем, профессионализация ремесла не только многократно увеличила его продуктивность, но и сделала его необходимым спутником торговлю — ведь его творения должны были быть обмениваемы и на продукты питания, и на плоды других областей того же ремесленного производства. Именно это уникальное в истории древнего мира событие — превращение ремесла в доминанту хозяйственной деятельности общества — и породило то, что историки стали воспринимать как труднообъяснимое «греческое чудо». Л. Уайт остроумно и верно показал роль перехода человечества от собирательства и охоты к земледелию и скотоводству, и тут, действительно, огромную роль играло столь высоко ценимое культурологом «расширение энергетических ресурсов», однако он не только не различил даже в энергетическом отношении значение этих форм производства, но не увидел стоявшую рядом с ними, а в известном смысле и «выше» их, роль ремесла.

Правда, недавно была высказана иная гипотеза в уже цитированной монографии талантливого петербургского историка античности Ю. В. Андреева. Исходный пункт его рассуждений — признание того, что «…на общем фоне истории древнего мира, да и не только древнего, греческая цивилизация воспринимается как нечто и в самом деле необыкновенное, как некое чудо или, если перейти на язык строгой науки, как резкое отклонение от общих норм, как неповторимое, уникальное явление, нигде и никогда более не встречающееся в истории человечества. Все древневосточные цивилизации при всем их многообразии более или менее однотипны и в наиболее существенных своих чертах и особенностях так или иначе повторяют друг друга. Одна лишь греческая цивилизация ни на кого не похожа и никого не повторяет». Главная особенность этой уникальной цивилизации, по мнению ученого, то, что «…впервые в истории человечества она создала условия для свободного и всестороннего раскрытия всех физических и духовных возможностей, заложенных природой в каждой отдельно взятой человеческой личности», которую она ставила «в центр мироздания». Это выражалось в том, что «Государство не вмешивалось здесь в частную жизнь граждан с той бесцеремонностью и абсолютным безразличием к конкретной человеческой судьбе, которые были отличительными чертами всех политических режимов Древнего Востока — от египетской деспотии до иудейской теократии. Не было здесь и „духовной цензуры“, т. е. всепроникающего контроля жрецов за настроениями и поведением каждого отдельно взятого человека». Наконец, еще одна отличительная черта греческой цивилизации — то, что она была не закрытым, «замкнутым на самом себе», изолированным, автарктичным обществом, но «обществом открытого типа, т. е. ориентированным на широкие контакты с внешним миром с целью обмена не только различными материальными ценностями, но и всевозможной полезной информацией». В результате «вклад греков в нашу культуру намного превосходит все то, что ей дали все вместе взятые народы Древнего Востока», и только грекам «удалось выйти на магистральный путь исторического прогресса, соединяющий античный мир с европейской цивилизацией Нового времени».

Естественно, что историк не хотел ограничиться констатацией этого удивительного явления и стремился понять причины, его породившие. Он признал, что большую роль сыграла здесь «одна из самых радикальных технических революций древности — переход от индустрии бронзы к индустрии железа», однако считает, что это могло «лишь ускорить развитие греческого общества, но отнюдь не определяло характер и направление этого движения»; он признает и значение специфической геополитической ситуации, способствовавшей активной морской торговле и обеспечивавшей защиту от нападений воинственных соседей. Однако главную причину Ю. В. Андреев в соответствии со ставшими распространенными, чтобы не сказать модными, идеями в «постмарксистский» период развития отечественной науки ищет в другом — в таинственной сфере, так сказать, «чистого духа» — в «исключительной природной одаренности» этого народа, «поднимающегося до уровня настоящей гениальности», и в виде доказательств приводит три проявления этой «исключительной одаренности древних греков»: богатство их языка, свойственное им «чувство прекрасного», воплотившееся в их искусстве, и «греческий интеллект», породивший превзошедший все достижения восточных народов науки и философию.

Правда, ученый понимает необходимость ответить «на вполне уместный вопрос»: чем объясняется эта «исключительная одаренность древних греков»? Отдавая себе отчет в той опасности, которая стоит перед ним на этом пути, и открещиваясь от не избежавшей ее своих предшественников — немецких историков, создавших «нордическую теорию», возводившую античную цивилизацию к «расовой чистоте эллинской народности», — Ю. В. Андреев предлагает противоположное, но в пределах той же биогенетической парадигмы, решение: все дело в «удачной комбинации в составе ее (греческой народности. —.

М. К.) генофонда ряда сильно различающихся между собой этнических компонентов".

Но, во-первых, есть ли у нашего историка весомые научные доказательства, что подобные «комбинации различающихся этнических компонентов» являются основой гениальности народа? И разве это единственный случай в истории человечества подобного генетического синтеза? А с другой стороны, разве таким образом можно объяснить великие культурные достижения Италии в эпоху Возрождения или России в XIX веке? И наконец, что же произошло с этим гетерогенным эллинским генофондом, когда спустя всего несколько столетий культуру Греции оттеснил с авансцены европейской цивилизации Рим? И как связать с апелляцией к генам у метаморфоз, произошедшую с этим народом в византийскую эпоху?

Поиски Ю. В. Андреева не представляются мне сколько-нибудь продуктивными, а вызвавшая их понятная неудовлетворенность примитивным обращением его коллег к общекультурной роли перехода от бронзы к железу, однако апелляция к технологии ремесла могла бы повести мысль ученого в ином направлении — к оценке значения этой технологической революции для самосознания и самого ремесленника, и окружающих его мыслителей — ученых, поэтов, художников, философов, — которые увидели раскрывавшиеся здесь созидательные силы человека в его соприкосновении с природой! Разве произнесенные идеологами греческого полиса «лозунговые» формулы: «Человек есть мера всех вещей» и «Много в природе сил, но сильней человека нет» можно вывести из «комбинации разноэтнических генов»?

Впрочем, резюмируя проведенный им анализ, Ю. В. Андреев признал, что «…некоторые достаточно важные черты менталитета древних греков… могут быть объяснены особенностями их образа жизни» и что в конечном счете «…по-видимому, оправдывается старая марксистская формула: „Бытие определяет сознание“, хотя есть в духовном мире греков многое такое, что из их бытия невыводимо…».

Что касается автора этих строк, то он, не принимая, разумеется, прямолинейного, грубого и примитивного выведения сознания из бытия, не видит необходимости в данном случае, как и во всех других, выходить в анализе содержания общественного сознания — общественного, конечно же, а не индивидуального! — за пределы той методологии, которая ищет причины духовных явлений не в игре генов и не в космических силах, а в особенностях практической деятельности людей, в их материально-деятельном производственном бытии; соответственно фундаментальное отличие греческого пути развития человечества при выходе из первобытного состояния от, условно говоря, египетского и скифского, я вижу в том, что это был третий путь практически-производственного существования народа, который в основу своего бытия положил — по ряду известных и хорошо описанных тем же Ю. В. Андреевым причин — не земледелие и не скотоводство, а самую продуктивную из возможных в то время форм деятельности — ремесло, «техне»,

и соответствовавший ему в искусстве «мимесис» — воспроизведение средствами «техне» идеальной реальности.

Таким образом, в отличие от традиционной трактовки начального хода истории культуры, которая описывает его либо как прямолинейное движение «первобытность—Древний Восток—античность», следуя ложному логическому принципу: «Post hoc, ergo propter hoc» («после этого значит вследствие этого») и полностью отвлекается от существования на огромных евразийских пространствах кочевников с их своеобразной культурой, а если и включает ее в поле зрения, то вне всякого соотнесения с тремя «основными» культурами; либо, вслед за Г. Чайльдом, «выпрямляют» это процесс иным образом, расчленяя его следующими одна за другой «революциями» — «орудийной», «неолитической», то есть аграрной, и «городской», либо противопоставляет этим искусственным «лестничным» построениям, игнорирующим многообразие культурных форм, принцип «локального бытия» каждой, тем самым отказываясь от признания какой бы то ни было единой логики социокультурного развития человечества, — синергетическое его рассмотрение обнаруживает три параллельные траектории движения культуры от исходного первобытного синкретизма.

Я говорю «три» не предвзято, а потому, что анализ исторической реальности показал — таковы возможные доминанты в рождающихся на этом этапе истории человечества структурах материального производства; хорошо известно, что в скотоводческой по ее доминанте культуре скифов существовало и развитое по тем временам, и уже специализировавшееся ремесло, а жизнь греческих полисов, поднявших на небывалый уровень ремесло, обеспечивалась собственным земледелием и скотоводством; вместе с тем внимательный анализ реального историко-культурного процесса может показать существование различных промежуточных структур производственной жизни народов, в каждой из которых по-своему складывались пропорциональные отношения земледелия, скотоводства и ремесла: так археологи широко пользуются понятием «земледельчески-скотоводческие» культуры, обозначающим то состояние перехода от первобытности к земледельческому образу жизни, в котором еще не выявилась отчетливо производственная доминанта (иногда в этом смысле говорят о «раннеземледельческой эпохе»); хотя жизнь народов Двуречья обеспечивалась и земледелием, и скотоводством, однако, по заключению Н. Д. Флиттнер, «…скотоводство развито больше на юге, в Шумере, а на севере, в Аккаде, занимаются больше земледелием»; известно и существование — например, в Средней Азии — оседлых скотоводов (А. И. Першиц, например, определяет их парадоксальным понятием «оседло-кочевнические общности»), а А. К. Байбурин систематически употребляет по отношению к сарматским племенам понятия «кочевые и полукочевые»; известно и немало случаев — ив Азии, и в Европе, и в доколумбовой Америке — когда кочевники, покорив какое-то племя земледельцев, оседали на его земле и, перенимая его образ жизни, сами становились земледельцами; так скотоводы-кочевники чжоусцы, придя как завоеватели и грабители в бассейн реки Хуанхэ, перешли к земледелию, осели и восприняли более развитую культуру иньцев; так варварские племена, сокрушив Римскую империю, заложили основы земледельческой культуры средневековой Европы.

Но все возможные варианты соотношения этих обеспечивающих само существование людей форм их практической деятельности не должны заслонить от нашего взора их сущностные различия; примечателен с этой точки зрения дошедший до нас текст, в котором описывается миф о «сватовстве Инанны», освещающий сравнительные достоинства пастуха и земледельца: сама богиня Инанна превозносит земледельца, а бог солнца Уру — пастуха; это значит, что уже начало осознаваться принципиальное различие этих форм деятельности, становившихся профессиональными, со всеми достоинствами и недостатками этого нового их способа существования. Ибо совершенно справедливо отметили Г. и Г. А. Франкфорты, что «ценности земледельческой общины противоположны ценностям кочевого племени». Развивая эту логику рассуждений, я сказал бы, что ценности ремесленно-торгового полиса в еще большей степени противоположны ценностям и земледельческих общин, и скотоводческих кочевых племен. Наиболее ясное и яркое проявление этого своеобразия древнегреческой культуры — то, что она впервые в истории стала культурой города, и не вообще «города» как специфического поселения множества его обитателей, с монументальной дворцовой и храмовой архитектурой, а того ремесленно-торгового центра, который вошел в историю под греческим названием «полис».

В этой связи нельзя не заметить, что попытки некоторых востоковедов признать полисами и древневосточные города, представляются неубедительными — излагаемая в данном курсе концепция в полной мере подтверждает продуктивность позиции Э. Д. Фролова и его единомышленников, которые подчеркивают определяющее значение отличия городов, сложившихся в Греко-Италийском регионе древнего мира, от городов-государств Передней Азии, где город, как сформулировал это Ю. В. Андреев, «по сути дела, был всего лишь придатком храма или в более позднее время дворца» (а в ряде случаев «храм и дворец практически сливаются в единый хозяйственно-культовый комплекс» — например, на Крите, в микенской Греции, в древнейших финикийских государствах: Угарите, Алалахе и др.). Столь же радикально отличие греческого полиса от древнерусских городов, которые были «ремесленно-торговыми центрами», как лаконично определил их М. Н. Тихомиров, отмечая, что «отделение ремесла от земледелия было одной из предпосылок к созданию городов с постоянным населением. Развитие ремесла приводило к созданию городских посадов», но, с одной стороны, ремесло еще не порвало пуповину связи с окружавшей деревенской средой — при том, что Б. А. Рыбаков насчитал здесь 64 профессии ремесленников, ремесло на Руси IX—XIII вв.еков, по заключению М. Н. Тихомирова, «находилось еще на начальной стадии отделения от сельского хозяйства»; с другой же стороны, горожане лепились к способному защитить их от нападения врагов княжескому замку: так, например, самое значительное поселение того времени Киев, хотя и «рисуется как город с ремесленным производством и торговлей», имел «едва ли значительное ремесленное население. Это по преимуществу город князей с их дружиной»; аналогичным было положение и в «других древнерусских городах, в первую очередь в Новгороде». К тому же татаро-монгольские нашествия и междоусобицы русских князей приводили к периодическому уничтожению массы горожан, в особенности ремесленников, если не уводившихся «в полон», к разграблению и разрушению их мастерских, отчего древнерусский город лишался той практически-производственной основы, которая не только сохранялась в западно-европейских городах, но и развивалась в них; вот почему в русском городе не возникли условия для появления культуры ренессансного типа.

Таким образом, различие между двумя типами города определяется не регионально-этническим фактором «восточный — западный», а характером лежавшего в их основе типа производства и порождавшейся им политической организацией бытия: Ю. В. Андреев утверждает, что можно «с полной уверенностью говорить о принципиальной однотипности раннеклассовых обществ Востока и Запада в эпоху бронзы», то есть в обществе, земледельческая основа которого была «питательной средой, в которой вызревают и оформляются различные виды олигархических и автократических режимов, включая и самый одиозный из них — восточную деспотию», тогда как греческий полис был порождением иного типа хозяйства — ремесленно-торгового, сложившегося на пути перехода от века бронзы к веку железа. Особое внимание обращу и на то, что историк рассматривает становление полиса не как следующую ступень после древневосточных деспотий, а как самостоятельный выход из первобытного состояния: «…греки были предоставлены сами себе, не испытывали никаких влияний извне и могли сами … выбрать тот путь развития, который наиболее соответствовал местным историческим и географическим условиям».