Культура Древнего Рима

Своеобразное продолжение культура античной Греции получила в Риме. Как пишет об этом крупнейший наш знаток древнеримской культуры Г. С. Кнабе, античная культура в обеих ее разновидностях «…строится вокруг единой, основной и исходной общественной формы античного мира — самостоятельного города-государства», именовавшегося по-гречески «полис», а по-латыни «цивитас» (откуда позднейшее «цивилизация»), Вместе с тем, нет сферы, в которой римская культура не отличалась бы, и весьма существенно, от греческой. Нетрудно понять причины этого отличия: если в основе греческого полиса лежало ремесленное производство с порождаемой его потребностями торговлей, то бытие Рима базировалось, как и в древневосточных империях, на земледелии, ремесло же имело второстепенное значение, а торговля оспаривала первенство с военными завоеваниями и ограблением покоренных народов. Хотя ремесленное производство было развито здесь в такой мере, что возникли даже небывалые организационные формы — корпорации ремесленников, но развиты были по преимуществу те отрасли производства, которые изготавливали предметы роскоши; как отмечает историк, «…здесь было много чеканщиков, литейщиков, красилен, золотошвейных и позументных мастерских, здесь выделывались в большом количестве разные вещи из черного дерева, гипса, бронзы, золота и т. д.». Здесь скапливались такие богатства, каких не знали богатейшие люди в Греции, а это доводило до предела социальную дифференциацию, предвосхищая — не могу снова удержаться от ассоциаций — положение, сложившееся в буржуазном обществе в XX веке. «До сих пор ни в одной стране древнего мира — ни в Греции, ни в эллинистических государствах — не было такого огромного количества рабов и такой их дешевизны», утверждают историки, что, «…неизбежно приводило к вытеснению свободного производителя». Понятно, что, при всех связях с культурой Греции, это порождало существенно отличный тип общественного сознания, ментальности, принципов художественного творчества. Вот почему продуктивным представляется такой подход к характеристике римской культуры, который, как это было сделано М. В. Алпатовым в его «Всеобщей истории искусств», последовательно сопоставляет ее с культурой Греции, позволяя тем самым выявлять действительное своеобразие Рима и его место в историко-культурном процессе.

Милитаристская ориентация всей жизни общества требовала жесткой его организации, и не только армии, но всех сторон общественного и частного бытия, — особенно перед лицом огромной и все возраставшей массы рабов, о значении которой как мощной и крайне опасной социальной силы говорит хотя бы знаменитое восстание Спартака; вот почему историческое вытеснение республиканского строя монархическим было здесь закономерно и неотвратимо — так же, как много веков спустя нечто подобное произошло в наполеоновской Франции, в сталинской России, в гитлеровской Германии, во франкистской Испании, в мао-цзедуновском Китае и, разумеется, на родине Августа — в муссолиниевской Италии.

Весь этот комплекс социальных сил определил существенные отличия римской культуры от афинской, при том, что для образованных римлян греческая культура была образцом, который нужно было изучать и воспроизводить. В этом городе, радикально отличном от городов восточных земледельческих империй, концентрация землевладельцев, живших вдали от своих поместий, соседствовала с жизнью ремесленников и торговцев, ученых и художников, чиновников и жрецов, воинов и гладиаторов, создавая такую амальгаму, то и дело становившуюся взрывчатой смесью, которая порождала особый строй культуры — на уровнях психологическом и идеологическом, поведенческом и деятельностном.

История Рима показала еще более рельефно и, я сказал бы, обнаженно, преждевременность, и потому обреченность, социокультурной системы, основанной на принципах демократии, гуманизма, свободы личности и ее творческого самопроявления, ибо уровень развития практической деятельности — примитивность ремесленного производства и сохранявшаяся жесткая зависимость жизни крестьянина от природных стихий — препятствовал укреплению и развитию первых ростков личностной свободы, а значит, и права личности на независимое от мифологии мышление и творческое созидание новых форм жизни. Рим еще более отчетливо, чем Греция в эпоху эллинизма, показал — обретенное на этом пути самосознание личности продолжает воспроизводиться и действовать даже в эпоху империи, однако оно ведет неравную борьбу с политическим и религиозным традиционализмом. Г. С. Кнабе подчеркивал в характеристике каждого аспекта римской культуры невозможность использовать только одну какую-то краску, ибо всякий раз с ней нужно сопоставлять противоположную: «…это общество предстает перед нами как раздираемое глубочайшими, жесточайшими противоречиями, знающее такие формы общественной вражды и розни, которые позднейшие эпохи даже не представляли себе»; но при этом «…силы, ориентированные на ценности полиса, и силы, ориентированные на развитие, … находятся в некотором динамическом равновесии, не вытесняют одна другую, … постоянно регенерируются». Эту особенность римской культуры подчеркивал и М. В. Алпатов: «Вся культура Рима носит более сложный, многослойный характер, чем греческая. В ней сталкиваются официальное государственное течение эллинизированного общества и народные вкусы, восходящие к далекому италийскому прошлому. Римское художественное наследие отличается большой разнородностью, пестротой своих форм: мы находим здесь страстного Катулла рядом с умеренным Горацием, многословного Тита Ливия рядом с образцом краткости — Тацитом, суровую простоту инженерных сооружений рядом с ослепляющей роскошью императорских дворцов, идеальную красоту Антиноя рядом с мужественной правдой портретов». К этому можно было бы добавить и стилевой контраст комедий Плавта и Теренция, прозы Петрония и Апулея, противоположность философских позиций эпикурейца Лукреция и стоика Сенеки…

Такая же острая противоречивость характерна и для других сфер культуры: «…светлую сторону римской общественной и государственной жизни, — по справедливой оценке Ф. Ф. Зелинского, — составляло знаменитое римское право», но при этом самовластье цезарей сделало нарицательным имя Нерона, патологический произвол которого был единственным «правом»; при том, что Рим живет непрерывными войнами и восхваляет войну как главный способ своего политического самоутверждения, возможным оказывалось и обращение Лукреция в самом начале его удивительной поэмы «О природе вещей» к Венере с мольбой сделать так,.

…чтоб жестокие распри и войны

И на земле, и в морях повсюду замолкли и стихли.

На протяжении всей истории Древнего Рима в его культуре сталкивались, причем, в самых острых конфликтах, «ораторы-аттицисты» и «азианцы», «грекопочитатели» и «грекоборцы», «иконопочитатели» и «иконоборцы», если позволительно применить здесь позднейшие термины истории средневековой византийской культуры; используя французскую терминологию Нового времени, можно говорить о споре римских «старых и новых», а применяя оппозиционные понятия, известные по истории русской культуры XIX—XX вв.еков, римских «почвенников и космополитов», «архаистов и новаторов», «традиционалистов и модернистов». . Все эти ассоциации правомерны и продуктивны потому, что они включают в исторический контекст эту существенную особенность римской культуры — начавшееся в ней и затем постоянно действовавшее в европейской истории то в латентном виде, то в открытом противоборстве, сосуществование противоположных взглядов на соотношение настоящего и прошлого, своего и иноземного, новаторского и традиционного в живом движении культуры, республиканского и монархического, милитаристского и антимилитаристского. Вместе с тем этот ассоциативный ряд выявляет закономерность возвращения Европы к подобным конфликтам, но уже с иным соотношением сил личностно-креативного и традиционалистско-мифологического потенциалов культуры.

Острейшая политическая борьба, раздиравшая культуру Древнего Рима, подчиняла себе и развивавшееся личностное начало человеческого бытия в деятельности многих ярких политических деятелей различных направлений — республиканского и монархического, законодателей и заговорщиков, реформаторов и террористов, полководцев и. ораторов, имена которых остались в истории именно благодаря уникальности их образа мыслей и действий; об этом говорит и достигшее небывалого еще в истории расцвета искусство скульптурного портрета; правда, высокая степень индивидуализации проявлялась в нем не столько в передаче духовного содержания портретируемых, сколько в изображении пластических особенностей лиц, что было связано в Риме, как и на Востоке, с культовым обычаем снимать маски с именитых покойников. Но есть и другое свидетельство развития личностного начала в этой культуре — я имею в виду диапазон творческих индивидуальностей в художественной словесности — ив поэтической лирике, и в прозаических жанрах литературы, и в ораторском искусстве. Во всяком случае, если римский театр сохранял пришедший из Греции принцип игры актера в маске, скрывающей индивидуальность персонажа, то в Риме же родились дожившие до наших дней изречения: «Каждый человек кузнец своего счастья» или «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо». О достигнутом здесь уровне развития личности можно судить уже по тому, что, по точному заключению Н. В. Вулих, Гораций «…нарисовал в своих сатирах интереснейший автопортрет, смотря на себя как бы со стороны», и «…изображает свои собственные недостатки». В то же время в его одах воплощен возвышенно-поэтический образ любимца богов, которой значительно «…отличается от того автопортрета, который давался в сатирах».

Подобное осознание внутренней противоречивости личности — одно из открытий римской культуры, и не только Гораций отдавал себе в этом отчет, — историк I века до н.э. Гай Саллюстий писал о столкновении в человеке двух начал — души и тела: «…одно роднит нас с богами, другое — с животными». Существенное противоречие сознания римлянина метко выявил Г. С. Кнабе — его «специфически римский «шовинизм» и столь же своеобразный «космополитизм»: с одной стороны, писал он, это было «сознание того, что Рим есть особое, неповторимое и в этом смысле замкнутое в себе явление, отделенное от окружающего мира, как бы стоящее иерархически несравненно выше его, а народы этого мира более или менее неполноценны и созданы для подчинения, проявляется в истории города неоднократно и в самых разных формах» — таковы, например, взгляды Тацита и Цицерона; более того, выход римских воинов за границы города, пишет историк, «…знаменовал их превращение из законопослушных и благочестивых граждан, какими они предполагались в пределах померия, в исполненных злобы грабителей, насильников и убийц», а обратное, «очистительное» значение имел при возвращении армии ее проход через триумфальную арку; с другой же стороны, Сенека утверждал: «Моя родина — весь мир» и природа всех людей «родила братьями».

Аналогична противоречивость отношения Рима к религии. Лукреций, излагая в поэтической форме идеи Эпикура и обостряя, в типичном для Рима духе, суждения своего учителя, утверждал: представления, будто боги «создали все» для человечества, противоречат «здравому смыслу»: «…не для нас и отнюдь не божественной волею создан / Весь существующий мир». Боги являются всего лишь метафорами природных сил, и Лукреций относится к этому с философской снисходительностью:

Если же кто называть пожелает иль море Нептуном,

Или Церерою хлеб, или Вакхово предпочитает

Имя напрасно к вину применять, вместо нужного слова,

То уж уступим ему, и пускай вся земная окружность Матерью будет богов для него, если только при этом Он, в самом деле, души не пятнает религией гнусной.

Объясняя происхождение представлений о богах, поэт-философ, оказывается более трезвым и проницательным мыслителем, чем многие наши современники: люди, пишет он, видели,.

…что вращение неба и смена

Года различных времен совершаются в строгом порядке,

Но не могли распознать, почему это так происходит,

И прибегали к тому, что богам поручали все это,

Предполагая, что все направляется их мановеньем.

В небе жилища богов и обители их помещали…

Неудивительно, что самым решительным образом Лукреций критикует идолопоклонство, жертвоприношения и всю обрядовую практику языческого культа, а Г. С. Кнабе утверждает даже, что, в отличие от Эпикура, «Лукреций, говоря о богах и религии, буквально задыхается от ненависти и презрения». Вместе с тем, в обыденной жизни римлян сохранялись уходившие в первобытность поклонение богам, исполнение множества обрядов, сопровождавших все скольконибудь значительные события государственной и частной жизни и занимавших почти треть всего года!

Понятно, что здесь должно было существенно измениться соотношение различных сфер духовной культуры по сравнению с тем, каким оно было в греческом полисе. Хотя С. Л. Утченко считает даже возможным говорить о наличии в Риме «с…воеобразной социальной прослойки, … которую мы определяем термином „интеллигенция“» и одним из ярких представителей которой был Цицерон, однако ни в науке, ни в философии она не принесла истории культуры таких достижений, которые были бы сопоставимы со сделанным ее предшественниками в Греции; оно и естественно — тому типу культуры, который здесь формировался, хотя и в городе, но на основе земледельчески-торгового и милитаристского общественного бытия, к тому же обеспечиваемого во всех сферах трудом массы рабов, и особенно после смены республиканской демократии императорским режимом, в научном познании мира не было практической необходимости, а в философских мудрствованиях тем более. Неудивительно, что в книге Дж. Бернала «Наука в истории общества» соответствующий параграф назван весьма определенно: «Рим и упадок классической науки»; в ряду аргументов здесь говорится о позиции известного государственного деятеля Катона Старшего, автора сочинения «De agri cultura», что он «…ненавидел греческую науку и не признавал ее. По его мнению, греческие врачи приезжали для того, чтобы отравлять римлян, а философы — чтобы развращать их». Даже просвещеннейший Цицерон, ценивший греческую философию, считал, что пропагандировавшееся Лукрецием учение Эпикура «…подорвет веру народа в богов, а следовательно, и в установленный порядок» — аргумент от тоталитаристской политики был решающим. Ф. Ф. Зелинский писал в «Истории античной культуры», в разделе «Наука»: «Подобно всем народам древности, за единственным исключением греков, древние римляне знали первоначально только прикладное знание», причем оказывалось, что имеется в виду нечто, весьма отличное от нашего понимания «знания», — «…первым делом, умение обеспечить себе благоволение богов … молитвами и жертвоприношениями»; в имперскую эпоху историк отмечает, как «заслуживающие нашей благодарности», естественно-научные сочинения Сенеки и Плиния Старшего, хотя они написаны по греческим источникам и лишены «оригинальности». Лукреций, несомненно крупнший римский философ, был все же лишь талантливым популяризатором учения созданного великим эллином, и не скрывал этого, а к тому же отличался от Эпикура, как убедительно показал Г. С. Кнабе, «чувством страха», переполнявшем его поэму, — страхом, выраставшим «…из римской общественной практики — из гражданских войн, в которых гибла городская республика», из царившего в жизни Рима безудержной жажды обогащения и культа силы. Едва ли не самым крупным ученым этой эпохи был архитектор Витрувий, что объяснялось потребностью развивавшейся империи в грандиозной и великолепной архитектуре.

Социальная обстановка оказывалась в Риме питательной почвой и для резкого усиления, по сравнению с эллинской культурой, с одной стороны, религиозного мистицизма, а с другой — вульгарно понимаемого эпикуреизма, выражавшегося в неутолимой жажде наслаждений, которые могли обеспечиваться богатством и властью, причем римляне не останавливались перед самыми изощренно-извращенными способами получения развлечений — кровавыми гладиаторскими «играми». При императоре Веспасиане был сооружен Колизей, рассчитанный на 50 тысяч зрителей, и посвященные его открытию игры продолжались сто дней! Зрелища эти соединяли смертельные схватки гладиаторов, бои людей с животными и зверей друг с другом. Вспомним, что именно в Риме родилась ставшая легендарной формула властителей «Хлеба и зрелищ» и что самый безудержный гедонизм привел общество к еще невиданному в его истории нравственной деградации.

Существенно изменилось по сравнению с греческими прообразами отношение к искусству, а соответственно и структура художественной культуры под влиянием двух наиболее сильных ценностных ориентаций — политической и гедонистической. Первая, независимо от того, имела она республиканский или имперский характер, утверждала свой безусловный приоритет перед интересами личности; о ней можно судить по трактату Цицерона «О государстве», автор которого чеканно сформулировал: «Не для того родила и воспитала нас родина, чтобы не ожидать от нас в дальнейшем никакой помощи и давать каждому из нас, думающему лишь о себе, проводить жизнь в тихом убежище, пользуясь удовольствиями досуга, но для того, чтобы мы приносили ей в дар самое ценное и важное из наших духовных талантов, и только с ее разрешения тратили бы избыток наших душевных сил на частную жизнь и досуг».

Сила политического сознания была такова, что оно безоговорочно и, я сказал бы, беззастенчиво, подчинило себе и архитектуру, и скульптуру, и саму религию (так возник прецедент для ряда ситуаций в европейской культуре средних веков и Нового времени): религиозное сознание вместе со всем комплексом суеверий утратили былое высшее место в иерархии ценностей — это место заняла политика. Римский историк Полибий писал достаточно откровенно почти то же самое, что Цицерон в только что приведенной цитате: «Чтобы обуздывать массы, следует держать их в повиновении и страхе. Для этого нужна вера в богов и страх преисподней». Само присвоение императору имени «Август», означавшее «возвеличенный божеством», говорило и о потребности религиозной санкции политической власти — потребности, которая была осознана уже в древневосточных империях и сохранится на протяжении всей последующей истории монархического строя, — то есть в сущности о подчинении религиозного сознания политическим интересам.

Столь же радикально политическая власть стремилась подчинить себе пластические искусства — отсюда главная направленность архитектуры и скульптуры на монументализацию образов империи и императоров для демонстрации величия, могущества, богатства и красоты.

«столицы мира» и ее властвующей элиты — примечательно, что именно римский автор (его именуют Лонгином или псевдо-Лонгином) написал трактат «О возвышенном», в котором ввел само это понятие в семью эстетических категорий, придав ей даже больший аксиологический вес, чем введенной греками категории «красота». Из этого же политического корня выросло в Риме и ораторское искусство — одно только имя Цицерона достаточно ярко характеризует служебную роль этого «прикладного искусства слова» в гражданской жизни Рима, как писал он об этом в трактате «Об ораторе».

В конечном счете именно небывало возросшим значением социального бытия и сознания права гражданина — и даже подданного! — на критическое отношение к нравам и порядкам общественной жизни объясняется неизвестное Греции и, тем более, древневосточным культурам, развитие сатиры — ив литературе, и в театре, и в ораторском искусстве. В Риме приобретало неизвестное прежде другим культурам — даже греческой! — развитое комическое начало во всех областях искусства, не останавливавшееся перед «травестированием», как пишет Н. В. Вулих, мифов.

Что касается второй — гедонистической — позиции в иерархии ценностей, то в сфере пластических искусств она определила характер художественного ремесла, делая целью всех его отраслей украшение общественного и частного быта, а в сфере словесных искусств не только выдвинула на авансцену художественной культуры любовную лирику — в творчестве Катулла и ряда других поэтов-лириков, — но и трактовала любовь как своего рода игру в «шутливо-дидактических» привожу снова определеление Н. В. Вулих, поэмах Овидия «Искусство любви» и «Средства от любви». Достаточно типичен ставший широко известным в дальнейшем ходе развития литературы «Золотой осел» Апулея, смысл которого сам автор определил такими словами обращения к читателю: «Вот я сплету тебе на милетский лад разные басни, слух благосклонный твой порадую лепетом милым… Внимай, читатель, позабавишься!».

Художественная культура, моделировавшая, как и прежде, общий характер процессов, протекавших в культуре Рима, быть может, наиболее отчетливо отразила их противоречием между более широко, чем когда-либо прежде, развернувшимся спектром индивидуальных стилей во всех жанрах художественной словесности, и в первой в истории нормативной поэтикой, созданной Горацием в трактате «Наука поэзии», ставшем образцом для разработки в Новое время эстетики классицизма. Отныне это противоречие будет определяющим для развития всей духовной жизни европейского общества.

С распадом Римской империи данный тип культуры исчез из жизни человечества — казалось, навсегда, оказалось — на тысячу лет, пока он не возродился в Италии, распространил свое влияние по всей Западной Европе и стал исходным пунктом для полутысячелетней истории западной цивилизации.

Гибель античного общества — один из интригующих эпизодов истории человечества. Ф. Энгельс объяснил его — а советские историки повторяли вслед за ним, — исходя из представления о решающем значении классовой борьбы (а не соотношения производительных сил и производственных отношений, как формулировал это К. Маркс, то есть материальной культуры и экономического строя), природой рабовладения: «Всякое основанное на рабстве производство и всякое основывающееся на нем общество гибнут от этого противоречия. Разрешение его совершается в большинстве случаев путем насильственного порабощения гибнущего общества другими, более сильными (Греция была покорена Македонией, а позже Римом)».

Думаю, что объяснение это малоубедительно — непонятно, почему рабство предопределило поражение рабовладельцев от носителей гораздо более примитивных форм общественного бытия и культуры, многие из которых тоже были рабовладельцами? Видимо, глубинная причина лежит все же не здесь. Не лежит она и в сфере экономической, где ищут ее историки, склонные видеть в поляризации богатства и бедности причину всех бед, пережитых человечеством (невольно вспоминается классический анекдот о человеке, искавшем потерянный кошелек не там, где он его потерял, а там, где было светло…). Представляется, что кроется эта причина, о чем уже говорилось, в преждевременности античного типа цивилизации — такого, который основан, говоря современным языком, на научно-техническом прогрессе, свободе личности и демократической организации общественной жизни. Преждевременным он оказался потому, что достигнутый уровень техники и технологии как мирного производства, так и военного противоборства народов, и уровень развития научного знания, лежавшего в их основе и в основе социально-организационной и педагогической деятельностей, были недостаточно высоки для того, чтобы античный полис мог противостоять враждебному варварскому окружению, и недостаточно высоки для того, чтобы в самом городе можно было преодолеть нескончаемые кровавые распри противоборствовавших социальных сил. Не стоит забывать, что только в конце XX века человечество — да и то далеко еще не целиком! — осознало невозможность разрешения социальных, экономических, идеологических, конфессиональных конфликтов силовыми средствами, и осознало это не потому, что вдруг нравственно преобразилось, вняв проповедям Л. Толстого, М. Ганди и П. Тейяра де Шардена, а потому, что научно-технический прогресс привел землян к альтернативе: либо они отказываются от стремления одной группы уничтожить другие, либо оно уничтожит себя целиком.

Две тысячи лет тому назад подобной альтернативы не существовало, и военная техника, равно примитивная у варваров и у цивилизованных горожан, и равно примитивные формы самодержавно-тираническиимперской организации жизни государств, повсеместно сменявшей начальные примитивно-демократические ее формы, предопределяли поражение античной культуры в смертельной схватке с варварством. А. Ф. Лосев весьма убедительно показал, что производство, основанное на рабском труде, «…может быть только ремеслом, без сколько-нибудь развитой машинной техники или с ее несущественным применением», а на такой материальной почве не может вырасти ни развитая личность, ни связывающая таких личностей подлинная демократия — мы видим вполне отчетливо, что даже после полутысячелетнего развития индустриального производства и освобождения человечества не только от рабского труда, но и от крепостничества, оно только входит в преддверие той «ноосферы», которая зиждется на демократии как взаимодействии свободных Личностей, организуемом коллективным разумом Человечества.

Я сказал бы — пользуясь снова современным языком и апеллируя к современным ассоциациям, — что «греческое чудо» и его римская модификация были объективно первыми социокультурными экспериментами, которые история человечества поставила на своем нелинейном пути развития в поисках оптимального способа самоорганизации, и эксперименты эти показали: «верно, но рано». Потому спустя полторы тысячи лет после поражения римской республиканской демократии, после жестокого подавления свободно мыслящей и самодеятельной личности феодальным тоталитаризмом и репрессивностью мировых религий, традиционализмом мышления с лежавшими в его основе новыми вариантами мифологического мировоззрения, человечество возродило принципы античной культуры — сначала в той же Италии, обретшей возможности для стремительного культурного рывка, потом в Германии, реформировавшей христианское сознание, затем в других странах Западной Европы, сменявших монархический строй на республиканский. Это процесс во всех его трех аспектах стал развиваться, начиная с XVIII века, и в Восточной Европе, и в завоеванной Западом Америке, а в XX веке и во все более широком спектре стран Ближнего, Среднего и Дальнего Востока.