Торговля и кочевники

Обратим внимание еще на один существенный феномен восточного средневековья — на кочевников. О деструктивной их роли, проявлявшейся в безжалостных набегах на земледельцев и истреблении населения захваченными ими городов, выше было достаточно сказано. Теперь необходимо к этому добавить участие кочевников в торговле, особенно в обеспечении торговых операций. Роль транзитной торговли, включая мореплавание, была необычайно большой уже в древности. Именно благодаря ей возвысились и расцвели финикийские города, она же постоянно способствовала развитию многих других торговых центров, начиная с Вавилона. Торговые связи по Великому шелковому пути или по трансаравийской дороге вдоль моря соединяли европейские страны с Индией и Китаем и способствовали не только торговым, т. е. товарным, контактам, не только обмену вещами и раритетами, что само по себе очень важно, но и обмену достижениями культуры, идеями, нововведениями, открытиями, даже формированию основ религии, как-то было с исламом.

Далеко не всегда, вопреки принятым представлениям, этот обмен был равновеликим, эквивалентным. Как раз наоборот, чаще всего влияли одни, а воспринимали чуждое влияние другие. Однако это не мешало тому, что в конечном счете свою выгоду от обмена имели все стороны. Именно это всегда и поддерживало транзитную торговлю, побуждало тех, кто в нее вовлечен, включая многочисленных посредников, активизировать свою деятельность и решительно преодолевать все препятствия, коль скоро они возникали. Торговля и дороги, пересекавшие страны и континенты, были такой же животворной кровеносной системой в масштабах всей ойкумены, что и рыночно-частнособственнические связи, пусть даже в их оскопленной восточной модификации, для каждого из социополитических организмов, для любого отдельного государства.

Однако этим роль транзитной торговли не ограничивается. Уже упоминалось, что благодаря торговле в отдаленные регионы, будь то Тропическая Африка или Юго-Восточная Азия, проникали не только сами по себе идеи, в том числе религиозно-культурные, в частности исламские, но и живые носители этих идей, ревностно пропагандировавшие их и энергично способствовавшие их распространению и практическому воплощению. Ведь именно следствием транзитной торговли как таковой было создание и в Тропической Африке, и в ЮгоВосточной Азии городов и портов, становившихся анклавами ислама. А так как ислам всегда отличался и воинственностью, и прозелитичностью, то естественно и логично его стремление выйти за пределы анклавов и добиться большего, что и было реализовано в упомянутых регионах, чему, впрочем, способствовала и объективная ситуация. Для Африки — это практически полный вакуум политической власти, а для юговосточноазиатских стран — ее слабость. Созданная по индо-буддийской институционально ослабленной модели и при отсутствии той варно-кастово-общинной альтернативы, которая в самой Индии сохраняла удовлетворительный баланс сил, в ЮгоВосточной Азии, за немногими исключениями типа Сиама, она плохо работала. Этим объясняется не только ее слабость, но и безболезненная, почти незаметная замена исламской структурой в Индонезии и Малайе. То же могло бы произойти и на Филиппинах, если бы не испанцы.

Еще одна важная функция транзитной торговли — влияние ее на отсталые этнические общности, на племена и народы, едва только вступившие на путь формирования государственности, лишь начавшие воспринимать цивилизованный образ жизни. Средневековый период истории был отмечен приобщением новых территорий и целых регионов с населяющими их многочисленными племенами к цивилизации и государственности. Включение их в сферу торговых путей или зон, в обслуживание торговых операций как раз и являлось толчком для ускорения упомянутого процесса. Это хорошо видно на примере арабов. Трансаравийская торговля создала благоприятные условия как для приобщения к ней бедуинов, которые со своими верблюдами служили посредниками при перемещении товаров, так и для обогащения шейхов бедуинских племен, уже вставших на путь формирования у них протогосударственных образований. При этом та же торговля способствовала возникновению и расцвету ряда арабских городов, таких как Мекка, которые в середине I тыс. стали крупными торговыми центрами и быстрыми темпами шли по пути формирования протогосударственных структур.

Если продолжать далее, то легко сформулировать и более важный вывод. Созданный арабами, пророком Мухаммедом, на рубеже VI—VII вв. ислам также является следствием и итогом транзитной торговли и всего, с нею связанного, включая распространение вдоль торговых путей различного рода идей и иных культурных ценностей и достижений. Транзитная торговля дала весомый толчок развитию арабов и подготовила условия для возникновения ислама, а ислам в форме воинственного религиозно-цивилизационного импульса преобразил весь Ближний Восток, в некотором смысле всю ойкумену.

Здесь важно оговориться. Транзитная торговля способствовала всему процессу не только и не столько непосредственно, т. е. как само по себе важное в жизни народов явление, но также и опосредованно, через определенный народ, а именно через арабов, прежде всего через арабских кочевников, бывших наиболее динамичной и энергичной частью арабской этнической общности. И это вплотную сталкивает нас с непростой проблемой кочевников. Как и транзитная торговля, кочевники существовали задолго до средневековья. Уже на рубеже II—I тыс. до н.э. они были хорошо известны соседним земледельческим странам как люди, которые жили особым, отличным от земледельческого образом жизни и вели свое специфическое животноводческое хозяйство.

Специальное изучение кочевых племен показало, что в условиях изолированного от земледелия хозяйства, даже при сохранении спорадических контактов с земледельцами, в первую очередь торговых, кочевники в своем развитии не продвигаются далее протогосударственных структур, племенных протогосударств, да и эти последние следует считать результатом не раз упоминавшегося уже процесса трибализации под воздействием опять-таки контактов с соседними государствами. Это в целом касается всех кочевников и может быть продемонстрировано на примере и бедуинов Аравии, и кочевников Великой евразийской степи, и тем более кочевых племен африканской саванны. Иное дело, когда некое племя кочевников оказывается поблизости от мощного и постоянного источника цивилизующего воздействия и по какой-то причине начинает активно контактировать с этим источником. Здесь может быть несколько близких друг к другу вариантов:

• 1) киданьский, когда сильное кочевое племя складывается на окраинах могущественной империи, многое у нее заимствует, но при этом стремится сохранить свою самобытность;
• 2) тюркский, когда воинственные кочевники решительно меняют места своего обитания, а затем привычный образ жизни, вторгаясь в зону существования земледельцев и подчиняя их себе;
• 3) монгольский, своего рода компромиссный, когда под внешним воздействием создается сильное воинственное государство, которое вторгается в зону существования земледельцев, подчиняя себе одно земледельческое государство за другим, но пытаясь при этом хоть сколько-нибудь сохранить свою самобытность.

В конечном счете все три варианта приводят к одному и тому же результату, смысл которого до предела прост и очевиден. Покидая привычные места своего обитания и вступая в тесный контакт с земледельцами, тем более становясь правителями завоеванных земледельческих стран, кочевники слезают с коней и перестают быть кочевниками, во всяком случае в лице своих потомков. Иными словами, кочевники остаются таковыми, пока и поскольку они обитают в своих привычных кочевьях. Уйдя оттуда и вторгаясь в зону обитания земледельцев, они исчезают с лица земли именно как кочевники. Таким образом, говоря о кочевниках, мы имеем в виду лишь тех, кто остается в кочевьях.

Как правило, для них характерны динамичность, легкость на подъем и, пусть не всегда в равной степени, варварство и кровожадность, готовность к полному уничтожению не сдавшегося противника. В наименьшей степени это касалось, насколько можно судить, исламизованных воинов, таких как арабы или тюрки, которые, опять-таки не в одинаковой мере, но были уже ограничены в своих действиях нормами великой религиозной идеи. Что же касается монголов или варварских народов, принимавших участие в Великом переселении народов на рубеже древности и средневековья, то они, особенно монголы, религиозно-цивилизационных запретов не знали и не признавали. При всей такого рода разнице кочевники были носителями определенного заряда жизненной энергии (можно именовать это привычным термином пассионарность, которая больше ни у кого никогда и не встречалась) и связанной с этим некоторой способности к переменам, восприятию нового. Но нового отнюдь не в смысле генеральной структуры отношений, а прежде всего в смысле обновления образа жизни, особенно в кризисной, критической для него ситуации. Внеся свой заряд жизненной энергии, арабы под зеленым знаменем ислама вдохнули новые жизненные силы в древние ближневосточные цивилизации. Тюрки проделали почти то же самое с одряхлевшей арабо-исламской цивилизацией спустя полтысячелетия. Менее всего сказанное относится к монголам, ибо вся жизненная энергия монгольского этноса была отдана жестокому разрушению созданного другими, так что здесь можно было бы говорить лишь о возвращении к прошлому, к доцивилизационному прошлому… Но даже монголы, кардинально изменив облик и судьбы многих народов, сыграли немалую роль в обновлении мира.

Словом, факт остается фактом. Кочевники отличаются от земледельцев высокими уровнями энергии и динамики. Они активны и полны тем и другим, способными проявляться от случая к случаю. Проявление этой жизненной энергии везде, включая Африку, находило свое выражение в подчинении земледельцев кочевникам. Неудивительно, что по меньшей мере часть этой энергии была успешно использована той самой транзитной торговлей, услуги которой были необходимы и земледельцам, и кочевникам. Словом, выход на передний план феноменов транзитной торговли и кочевников — один из значимых моментов Востока в период средневековья.