Антропосемиотика культурного взрыва

Если в процессе антропосоциогенеза взаимоотношение закономерного и случайного существенно изменилось, то именно с непредсказуемым поведением человека и следует связывать, по мнению Ю. М. Лотмана, все новые его возможности:". .случайные вспышки превращаются в поведение. Отбор закрепляет и включает в передаваемые следующим поколениям те из поступков, возникших во взрывной период, которые получают определенную мотивацию" (177; 651).

Поэтому, полагает Лотман, «…в начале человеческой культуры лежал грандиозный взрыв, быть может, катастрофической природы. Затем наступил этап закрепления того, что было завоевано в момент взрыва» (177; 651). Но семиотическая ситуация, подразумевающая «взрывной переход от состояния Природы к состоянию Культуры» (177; 584), представляется Лотманом как циклично повторяющаяся, и, как и большинство динамических процессов в природе, подчиненная синусоидным колебаниям.

Это вызывает необходимость подчеркнуть, что и в этом случае обобщения автора чаще всего являются настолько же далекими от истины, насколько они оказываются за пределами семиотики. Скорее всего, такие смелые обобщения Лотмана следует понимать иносказательно, начиная с понятия «большого взрыва». Взрыв в его переносном смысле скачка, перерыва в непрерывной эволюции человека, конечно, был возможен, и неоднократно.

Но «синусоидные колебания» взрывов-спадов в эволюции человека трудно представимы (например, как следует интерпретировать области отрицательных значений в реальном понимании антропосоциогенеза? — Е. О.), если только не напомнить, что в ее процессах шло постоянное перераспределение признаков сапиентации в составе различных, образуемых ими комплексов.

Если допустить, что эта постоянная реструктуризация признаков на самом деле следовала действию закона нормального распределения, которому подчиняются изменения всех больших случайных величин, то действительно процесс эволюции предстанет если не синусоидально, то в виде движения «бегущей волны» по вектору параметра культуры.

Кривые нормальных распределений, сменяя и, вдобавок, накладываясь одна на другую, имеют отнюдь не идеальный характер и лишь некоторые отдельные подъемы социальной, трудовой или познавательной активности возможно ассоциировать с оптимумами этой активности, или ее «нормами» («N=0+/-1»). субнормальные (интервал от -3 до N) и сверхнормальные (интервал от N до +3) показатели активности антропоидов, очевидно, могут быть характеристиками, соответственно, спада или взрыва этой активности, именуемые Лотманом как периоды интенсивной аккумуляции или трансляции энергоинформационных текстов (см. рис. 2.1).

Рис. 2.1. Пример нормального распределения возможных изменений характера активности антропоидов.

При таком представлении активности человека в его истории или предыстории по-другому воспринимаются и вполне конструктивные, профессионально компетентные замечания Ю. М. Лотмана: «…период может выглядеть как время упадка. Но с другой стороны, это период исключительно мощного насыщения. На перекрестке многочисленных, — древнейших и новейших, — культур Италия впитывает разнообразные потоки текстов, в ее культурном пространстве сталкиваются тексты, образующие целое, кричащее от противоречий. И это неизбежно дает на следующем этапе совершенно неслыханную в истории мировой цивилизации культурную активность» (177; 271).

Точно так же следует принять во внимание, что, например, ситуации билингвальности или вообще всевозможные противоречивые явления культуры на фоне не-культуры и хаоса, рассматриваемые в формах познавательной или социальной активности человека, — могут быть описаны в терминах перевода или, точнее, — трансфера, непрерывность которого определяется как предсказуемость, а перерыв — как непредсказуемость, или как изменение, реализуемое в форме взрыва: «В мир вторгаются непредсказуемые по своим последствиям события. События эти дают толчок широкому ряду дальнейших процессов.

Момент взрыва… как бы выключен из времени, и от него идет путь к новому этапу постепенного движения, которое ознаменовано возвратом на ось времени. Однако взрыв порождает целую цепь других событий. Прежде всего результатом его является появление целого набора равновероятных последствий… Взрыв может реализоваться и как цепь последовательных, сменяющих друг друга взрывов, придающих динамической кривой многоступенчатую непредсказуемость.

Этот внешний мир, на который культура глядит как на хаос, на самом деле тоже организован. Организация его совершается соответственно правилам какого-то неизвестного данной культуре языка. В момент, когда тексты этого внешнего языка оказываются втянутыми в пространство культуры, происходит взрыв… Возникает взрывное пространство — пучок непредсказуемых возможностей… Взрыв не образует синонимов, хотя внешний наблюдатель склоняется именно к тому, чтобы объединить различные траектории в синонимические пучки" (177; 57; 106; 118).

Концепт взрывного описания событий культуры в его представлении Ю. М. Лотманом имеет универсальное предназначение, ограниченное лишь одним обстоятельством: в конце концов оказывается, что диалоговая система культуры даже при наличии постоянно существующих асимметрий может утратить движущие силы противоречий. Уже поэтому трудно согласиться с такого рода логикой, что развитие культуры оказывается зависимым от каких-то внешних влияний со стороны не-культуры и хаоса.

Как было показано выше, для Лотмана выход из этого логического тупика состоит лишь в том, что, вероятно, культуре должна предшествовать культура, — по крайней мере хотя бы одна. Так, например, письменная культура возникает в противоположении дописьменной, а символ, соответственно противостоит ритуалу и т. д.

Очевидно, что ни асимметрия сама по себе, ни идея взрыва, ни бесконечные ряды оппозиций сами по себе не могут быть противопоставлены роковой для семиотической модели культуры идеи циклического «движения». Суть проблемы заключается в поверхностном, схоластическом понимании Ю. М. Лотманом диалектического снятия, когда оно, как метод, принимает вырожденную форму логической операции тождества, в соответствии с которой понятия сходства и различия в принципе не предполагают возникновения и преобразования различного рода общностей, снимающих одна другую.

Для Лотмана общность — это прежде всего непосредственно данное явление культуры, а не идеально существующее, диалектическое единство противоположностей. Поэтому общность скорее всего выступает как синоним общего, единого и вышерасположенного. Так, например, активная роль внешнего пространства в механизме культуры обнаруживается для Лотмана в том, что культурообразующее начало связывается именно с внешней, неорганизованной сферой которой и противопоставлена внутренняя, упорядоченную область как «культурно мертвая».

Считая, что «…импульсом к взаимодействию оказывается не сходство или сближение (стадиальное, сюжетно-мотивное, жанровое и т. п.), а различие, Лотман, разрешает задачу создания истории культуры человечества, отвергая ничем не доказанные выводы о том, «что именно эти схождения и скрепляют разнородный материал в единое целое» (177; 506).

Но при абсолютизации различий каждый тип культуры оказывается в такого рода элементарной автономии, которая с необходимостью предполагает ее подчинение вышестоящей. Как ни тривиально такое построение системы человеческой культуры, но Лотману ничего не остается делать, как признать: «…культура строится как иерархия семиотических систем, с одной стороны, и многослойное устройство окружающей ее внекультурной сферы. Однако бесспорно, что именно внутренняя структура, состав и соотнесение частных семиотических подсистем определяют тип культуры в первую очередь» (177; 506; 507; 604).

Обоснованию этого метафизического подхода Ю. М. Лотман придает серьезное значение, неоднократно возвращаясь к идее конституиирующего значения культурных различий: «…единственное явление не может иметь своеобразия, которое требует хотя бы двух сопоставляемых систем… То, что при сравнении не выступает как различие, вообще не маркируется…

Традиционная формула историзма, подразумевающая возможность лишь одной культуры — человеческой, тем самым активизировала признаки внутренней дифференциации, отличающие один этап от другого. Общее всей культуре человечества при таком подходе не получало альтернативы и, следовательно, не было значимо. Возможность представить себе внеземную цивилизацию позволяет говорить о человеческой культуре как о единой системе. Это придает проблеме универсалий культуры новое значение" (177; 464; 465).

Таким образом, семиотические универсалии культуры приобретают значение космического уровня в упорядоченности иерархически взаимосвязанных оппозиций: «Таковы, как представляется, основные черты той сложной семиотической системы, которую мы определяем как культуру. Функции ее — память, основная черта — самонакопление. На заре европейской цивилизации Гераклит писал: „Психее присущ самовозрастающий логос“. Он указал на основное свойство культуры» (177; 502).

Вероятно, размышления по поводу этого основного свойства аккумуляции, в конце концов привели Ю. М. Лотмана, казалось бы, к диалектическому пониманию его консервативного характера: «Самовозрастание логоса всегда вызывало лишь положительную оценку. Сейчас становится очевидным, что при этом с неизбежностью возникает механизм, который своей сложностью и темпом роста может подавить этот же логос» (177; 502; 503).

Но следуя уже хорошо нам известному принципу, что развитие имеет своей причиной внешнее воздействие и что средства разрешения семиотических затруднений также находятся вовне, Ю. М. Лотман, в отличие от Гераклита, с легкостью находит решение проблемы дурной бесконечности, проявляющейся в лавинообразном характере накопления информации. Стоит только дать «…определение культуры как области организации (информации) в человеческом обществе» и противопоставить ей дезорганизацию (энтропию) как «одно из многих определений, даваемых „изнутри“ описываемого объекта».

Вывод, разумеется достоин качества аргументации: «Это еще раз свидетельствует, что наука (в данном случае — теория информации) в XX в. является не только метасистемой, но и входит в описываемый объект «современная культура» (177; 504). Мало того, это, в общем верное, положение интерпретируется и далее все в том же духе редукции, но уже не к высшему, а к элементарному: «С одной стороны, по мере повышения степени упорядоченности повышается и мера предсказуемости, происходит структурное выравнивание, т. е. рост энтропии. С другой — дает себя чувствовать противоположная тенденция: повышается внутренняя неравномерность семиотической организации текста, его структурный полиглотизм, диалогические отношения входящих в него субструктур, напряженная конфликтность в звене «текст — контекст.» Эти механизмы работают в сторону повышения информационной емкости и имеют антиэнтропийный характер» (177; 677).

Утверждение антиэнтропийного характера эффекта лавинообразного накопления информации, казалось бы, полностью снимает проблему, обращая коренной недостаток семиотического понимания культуры как иерархиата оппозиций и аккумулята дилемм в ее достоинство, если бы не одна досадная ошибка: «антиэнтропийность» — это вовсе не то же самое, что нэгэнтропия, которая основана, в целом, на идее переосмысления информации, в результате чего возникает эффект нового, более простого, но не упрощенного понимания сложного и громоздкого материала, эффект конструктивной и продуктивной «простоты сложности».

Но такой конструктивный подход, выражающийся вообще в диалектическом снятии перемещения информации ее трансфером, в снятии менее совершенной формы культурной общности более совершенной, в снятии, наконец, системы культуры как памяти системой культуры творческого мышления, — такой подход органически неприемлем в пределах семиосферы Ю. М. Лотмана, при всем ее весьма ценном значении как впечатляющего памятника культуры XX века.